Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– Пришло время проверить, насколько чиста твоя кровь.

Эльфы Авелин славились своим могуществом, но поглощение исцеления вкупе с проклятой плетью не оставляло шанса на спасение. Подлость, мерзкая подлость, достойная исключительного сквернословия, надломила внутренние устои одного из служителей света, вскрыла его череп, отпоров от лукавого лица маску подобострастия и приличий.

Воистину раздался оглушительный треск.

Истончившийся щит разбился сотнями золотых самородков, которые беззвучно посыпались на землю, вспыхивая и тут же угасая. Чёрный капюшон, скрывающий тенью утончённые черты льстивого лика, обагрился кровью: алые брызги хлынули на него, осели на мягких губах, затронули подбородок и скулы. Взмыл вверх багровый поток: разорванное плечо Гискарда уподобилось кровавому супу из потрохов, каким люди обычно кормили свиней. Желтоватая полусфера, предназначавшаяся для защиты, хоть и раскрошилась, но уменьшила силу удара. Хлыст не снёс и без того раненому Гискарду голову, всего-навсего изувечил щёку, будто бы отвратив её от остального лица, вспорол плечо и прорезал грудную клетку до первой пары рёбер.

Эльф и слова вымолвить не успел. Он пошатнулся, захрипел, обратив пустые глаза на своего друга, соратника, приятеля в обличье жестокого убийцы. Его зеницы, нежданно вспыхнувшие слёзной пеленой из-за осознания всего свершённого, были последним, что отпечаталось в тускнеющем взоре Гискарда.

– Она… – зашипел он, рокочуще отхаркивая кровь, и упал на колени, уже не чувствуя ни горечи предательства, ни боли. – Найдёт… Тебя…

Ухмылка взыграла на окровавленных устах, обнажив порозовевшие, тоже обагрённые солёной эссенцией зубы. И смех вырвался из заполненной кровью глотки вместе со свистом и противными хрипами. Будто бы эльф собрался выхаркать свои лёгкие.

Его слова горстью земли упали на крышку неприятельского гроба. Пред смертью грань между двумя мирскими ипостасями – божественной и низменной – стиралась, и несчастный, засыпающий в когтистых объятиях извечного мрака, наползающего погребальным саваном, по воле случая мог увидеть нечто, непосредственно связанное с событиями туманного будущего или предвосхищающее их. Эльфы Авелин, приближённые к Вселенским Отрокам, особенно остро ощущали, сколь хрупок был незримый барьер, соединяющий две параллели неделимого бытия.

– Кто найдёт?

Руки, стянутые чернотой кожаных перчаток, вцепились в ворот чужого одеяния, натянули ткань, липкую от крови, и приподняли испускающего дух эльфа. Против своей воли приведённый в положение, близкое к сидячему, он закашлялся и плюнул вязким алым сгустком прямо в озлобленное лицо, белой маской замаячившее напротив.

– Кто?! – жнец выглядел напуганным. Он сознавал ценность информации, полученной из уст мертвеца, ошибочно задержавшегося среди живых. И он намеревался выпытать её, добиться желаемого признания, угрозами и проклятиями отправляя Гискарда в последний путь. – Отвечай, ничтожество!

Другая рука легла на широкую и глубокую рану, зияющую в посвистывающей груди уродливой расселиной. Пальцы нырнули внутрь и нещадно надавили на разорванную плоть, попытались оторвать её шмат, но эльф, осыпаемый отчаянными вопросами, не кричал.

Он уже смотрел на своего палача остекленевшими, блестящими характерным посмертным лоском глазами.

Дрожащие пальцы, сведённые лихорадочной судорогой, разжались с большим трудом. Исполосованное ударами плети тело рухнуло на выжженную землю, подняв небольшое облачко пыли и пепла. Гискард отправился к праотцам, а его подельник, ловко переломивший ход негласной игры, стоял над его окровавленной тушей и придумывал душещипательную историю о том, как его, этакого праведника, захотел подставить обезумевший Гискард, который, возжелав смертей невинных, сам стал жертвой свирепой стихии огня. Однако пламя не поглотило его, лишь опалило – жестокий мясник пал, преданный своими приспешниками. И подлецами, такими же безумными и дикими, как он сам, были люди. В итоге зверь, истинно повинный в отвратительном преступлении против личности и самой жизни, в глазах непосвящённых стал бы героем, а личины его жертв, извращённые лживыми речами прирождённого краснобая, явились бы в обличьях мерзопакостных чудищ.

Смолк рокот гневающихся небес. Сонм голосов, принадлежащих страждущему зверью и сожжённым деревьям, сменился проникновенной тишиной, похожей на кладбищенскую. И крупные капли, выжатые из громоздких, раздавшихся тел свинцовых туч, стекали не по надгробным плитам, не по величавым памятникам, увековечившим лики усопших, а по лицу эльфа, сбросившего со своей головы капюшон. Ослабевший дождь омывал его очаровательный лик, приятной прохладой ласкал щёки и лоб, напитывая тяжестью золотистые волосы. Его влажные локоны пылали, вобрав в себя весь жар девственной природы, над которой так вероломно надругались, устроив на её лоне бесчестное кровопролитие.

Сложив ладони лодочкой, возгордившийся жнец набрал немного дождевой воды и умылся, носом зарывшись в складки чёрных перчаток. Они прилипли к рукам и словно стали второй кожей, навсегда отметив белые, изнеженные магией длани клеймами истязателя и убийцы. Но совесть не грызла сердце душегуба, ибо она тоже была убита с особой жестокостью и похоронена в гробу, который изначально был пустым. Внутренней морали, регулирующей его действия, дарящей осознание, что хорошо, а что плохо, у эльфа, оставшегося единственным выжившим в кошмарном перелеске, отродясь не было. Его омерзительное естество успешно пряталось за фальшью красивого образа и идеальной репутации.

Плакало небо, слепым оком озаряя пресытившегося злодействами палача. И слёзы, истерзавшие побагровевшую луну, остужали лужицы горячей крови, падая в них, сливаясь с багряным месивом. Шипела кровь, просачиваясь в сухую твердь, и земля жадно пила её, хватала корнями погибших растений и всасывала, голодно и остервенело насыщаясь терпкой выжимкой из мук и страданий. Обезвоженная земля глотала буро-красные капли, как узник, слизывающий влагу с каменных стен тюремной камеры.

Неизвестный стоял в полном безмолвии. Раскинув руки, вдыхал полной грудью тяжёлую, застоявшуюся вонь разодранной, подпалённой плоти и умиротворённо улыбался. Он был безумцем и упивался своим безумием, когда вокруг никого не было. Стоило хоть кому-то проявить интерес к его персоне, и он, юродивый и обделённый состраданием, принимался раскланиваться, сожалеть и корчить из себя не то жертву, не то верховного судью. Прискорбным было то, что все ему верили.

Эльф усмехнулся. Вдали раздались озабоченные людские возгласы.

Глава 12

Чёрное плато небес трескалось, рассекаемое кривыми молниями, и стадо громоздких туч шествовало по его твердыне, постукивая незримыми копытами, из-под которых вместе с искрами вырывался гром, раскатывающийся над бескрайними просторами израненного леса. Ветер хлёстко бил по щекам, нагоняя горячечный румянец. В кромешном мраке, который уже не разгоняли языки озверевшего пламени, оставшегося далеко позади, не было видно ни зги: только луна освещала путь своим побагровевшим глазом. Была в её взгляде неодолимая боль, пробудившая сочувствие в безмолвном светиле. Однако людям это чувство не было ведомо, и они, затянув воинственную песнь, совершили грех, который нельзя было искупить ни мольбами, ни слезами, ни жертвоприношениями. Так думала Джейн, задыхаясь от острого жара в груди. За её рёбрами разыгралась песчаная буря, и песчинки, проносясь с запредельной скоростью, врезались в лёгкие, заставляя дышать тяжело и сипло, как если бы грудную клетку насквозь пробило штырём или стилетом, подло вогнанным под лопатку. Но боль была неощутима. Отделившись от детского тела, она маячила на периферии сознания как напоминание, что совсем скоро Дженифер выбьется из сил.

Её босые ноги месили влажную землю, покрылись пеплом за первые метры тернистого пути, собрали изнеженной кожей множество царапин и рваных ран; под большим пальцем назревал нарыв – в порез попала сухая хвоинка и чёрные комки грязи. Колени нестерпимо ломило, они ныли, и это ощущение было сравнимо с жаром свечи, игриво облизывающей оголённые нервы. Корявые ветви, усеянные мелкими иглами, и корни, вспучившиеся на земной твердыне набухшими венами, цеплялись за одежду, за руки и щиколотки, отрывали кусочки ткани и в кровь рассекали девичью плоть, стоило Джейн набраться сил и вновь броситься вперёд.

Вопреки напутствиям своей матери, совсем скоро она перестала понимать, в верном ли направлении бежит, и просто неслась стремглав, не чувствуя ни горячую аль, струившуюся из рассечённой брови, ни то, как надрывались и горели напряжённые мышцы, изнутри объятые пламенем. Никакая физическая боль не могла сравниться со страданиями души, рыдающей в агоническом припадке.

Джейн чувствовала, как что-то внутри неё отчаянно клокотало, стягивая сердце, скручивая жилы внутри него. Остановившись лишь на мгновение, чтобы ладонью помять грудь в надежде, что противная резь уйдёт, она привалилась к шершавому стволу раскидистой ели, пошатнулась и сползла по ней вниз, на мокрую землю, пока что устланную жухлой травой. Дорвавшееся до желанного отдыха тело вознесло боль к вершинам божественной сути, столь она была велика.