Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– Вертайся! По такому льду далеко не убежишь! – третий голос разразился воодушевлённым воплем, а после засипел прокуренным горлом в приступе неудержимого хохота.

Ещё две собаки – специально рассерженные палачам на потеху, а жертве на беду – были отпущены властными дланями своих хозяев и бежали по заснеженному пригорку вниз, свирепо клацая жёлтыми клыками. Луна бельмами ярости отражалась в их тёмных глазах, низким лаем закатывалась в распахнутые пасти и серебряным светом окропляла вытянутые морды, серповидным отблеском отпечатавшись на чёрных носах.

Снег брызгами летел из-под собачьих лап, серебряными вспышками озаряя ночное небо, а гончие всё стремились к своей добыче. Они рычали, набрасывались друг на друга и катились кубарем, чуя душок живого мяса и тёплой крови.

Перепрыгнув через устланные небесным пухом кручи, четвероногие варвары набросились на тощий силуэт, который будто был соткан из лунного света, принялись трепать его одежды, за рукава тащить в стороны и, сильными лапами упёршись в уставшую спину, прижимать к земле. Отрывистый лай эхом прокатился по заснеженной долине, заглушив истошный женский крик и визгливый плач младенца. Громкий свист воспарил к хмурым тучам и колом вонзился в иссиня-чёрную гладь. Собаки отвлеклись на него, фыркнув, зарылись носами в снег и склонили головы, не успев вкусить крови. Из их грудей вырывалось шумное дыхание, а высунутые языки свисали бордовыми лентами, роняя мутные жемчужины тошнотворной слюны.

Лай и голоса смолкли.

Она медленно обернулась, с надеждой обратив взор к вершине крутого склона, и тут же её душегрейку пробило дрожью, разорвавшейся в полуночном мраке огненным шаром. Раскат грома прокатился над завьюженным хвойником, хотя о грозе не могло быть и речи.

Окровавленные меха не уберегли её от холода подступающей смерти. Она пала ниц, прижала свёрток к груди и, в последний раз взглянув на тени, затаившиеся там, в вышине вечнозелёных шпилей и пушистых ветвей, отвернулась. Завалилась на бок, дрожащей рукой отвернула край своей накидки и сунула под него тихо поскуливающий свёрток. Ткань скрыла красное младенческое лицо от пронзительного ока ночи. Согретое заботой и любовью умирающей матери, мирно засыпало дитя. И жизнь его могла оборваться на этом сне.

Всё стихло, алое пятно расползлось вокруг обмякшего тела и розовым нектаром пропитало засахаренный, схватившийся коркой снег.

Метелица боле не кружила: она закручивалась в опасный водоворот, сплошь состоящий из острых осколков природного хрусталя, гортанно ревела и плакала навзрыд, грозя поглотить всё на своём пути.

Такой же водоворот вился в кружке, наполненной горячим чаем со вкусом и ароматом засушенных летних трав, пучки которых залили кипятком и немного подсластили припасённым мёдом.

– Как подросла, рассказали мне, что собаки её изодрали. Но выстрел, – Пурга накрутила прядь пепельно-белых волос на палец и звучно отхлебнула, причмокнув губами, – выстрел её убил.

Со скрежетом коготь соскользнул с деревянной ручки. Пряная сладость чая обжигающей вязью охватила язык.

– Меня нашли потом. По запаху, – она показательно повела носом и принюхалась, наморщив переносицу.

Пурга потешно посмеивалась, рассказывая печальную историю своей жизни. За лёгкой улыбкой и смешками она скрывала боль, которую невозможно было унять, ибо рана с годами не заживала, а только ширилась.

– Перевернули тело, а там я. Сказали потом, что я уже и не кричала вовсе, а хрипела – к рассвету всю глотку себе изодрала! – Пурга всплеснула руками.

Смоль покачала головой и, потянувшись через весь стол, погладила запястье своей подруги, выказавши своё одобрение и поддержку.

В серебряных, ослеплённых белизной глазах Пурги заюлили хороводом снежинки.

– Уж думали, не выходят меня. Это хорошо, что Зарница взялась, – она вальяжно откинулась на спинку добротного стула, перекинув через её верхнюю перекладину руку. – Она тогда помоложе была… У-ух, давно это было, – подпёрла бледную щёку и покривила губы в невнятном излиянии чувств. – А помню, будто и дня с тех пор не прошло.

Положив локти на стол, Джейн сидела между Пургой и Смолью, угрюмо склонив голову над дымящейся чашкой. Она всё ждала, пока чай остынет, так как терпеть не могла горячие напитки. Разве имело место удовольствие, когда язык и горло ошпаривало кипятком, пусть сладким и душистым? Вкус заваренных листьев и кореньев не раскрывался полностью из-за жгучей боли.

– Кто? – тихо спросила Джейн и помешала зеленоватое снадобье. Ложкой она выловила жухлый полевой цветок, подцепила его ногтем и поднесла к глазам, чтобы получше рассмотреть. Жёлтая сердцевина и посеревшие, кое-где надорванные лепесточки. Неужели это был ромашковый настой, разбавленный медком?

– Кто её так?

На жёлто-оранжевой поверхности чая раскрылись тенью три кольца, сотворённые из одинокой слезы, угодившей в золотистую гущу.

Пурга усмехнулась, блеснув клыками в дневном свете, просочившемся через щель между дырявыми шторами, задёрнутыми не до конца. Проникая в округлые бреши, солнечные лучи рассеивались и жёлтыми кругами плясали на краю стола.

– Люди, – сказала Смоль, упёршись руками в шершавую поверхность, и наконец села. Она рывком придвинула к себе кружку и озлобленно припала губами к её металлическому ободку. Щедро отхлебнула горячий чай, не поморщившись, и глухо взревела.

С ненавистью поставила она кружку обратно, и побуревший напиток выплеснулся из неё, растёкшись маслянистой лужицей. Влажным обручем он обернулся вокруг днища деревянной чаши.

– Да, люди, – подтвердила Пурга, и её голос утонул в хладнокровной безутешности. Она провела языком по нижней губе, слизнула остывшие капли, потом утёрла рот тыльной стороной ладони, чтобы не ощущать липкую влагу.

Обе охотницы переглянулись.

Лихой ветер проникал в избу через щели в трухлявой оконной раме, которую время иссушило и вымочило в яде дряхлости. Сквозняк стелился по полу невидимой скатертью, сопрелым ароматом гниющей листвы и хвои нырял в расквашенные охотничьи сапоги и облизывал девичьи пятки. Джейн по привычке болтала ногами, внутренне ликуя от того, что никто не попрекал её дурным тоном или страшными историями о кровожадных существах, селящихся близ болот. Но радость, взыгравшая секундной слабостью, потухла, обратившись в тлеющие угли скорби. Йенифер была согласна внимать и усваивать гневные отповеди матери, слушать забористую брань отца, лишь бы они возвратились с пепелища целыми и невредимыми да приняли её с распростёртыми объятиями, а затем позвали по имени, опять принявшись спорить, какое звучит лучше. После короткой перебранки последовало бы примирение, впрочем, как и всегда, и они ушли бы в закатный багрянец счастливой семьёй, тремя звёздами вознеслись бы на вечернее небо, чтобы никогда не разлучаться и сиять, очаровывая мир своими улыбками.

Отчего ж судьба была так жестока и несправедлива? Ко всякому живому существу, ибо с кем бы Джейн ни говорила, так непременно узнавала о страданиях, нежданно-негаданно привнесённых в серые жизни. Ни с того ни с сего судьба надламывалась, меняла своё направление, кривилась вьющимся стеблем и завязывалась в узел, с упоением изувера и решительностью палача истязая заблудшие души. Она отбирала надежды, мечты и веру, оставляя после себя только боль и разрушение, подобно нашествию саранчи или набегу разбойников. Но прожорливые насекомые, иногда достигавшие огромных размеров, почти что с кулак, чёрной тучей летели дальше, а расхитители жилищ и святынь хватали награбленное и уходили в своё логово. Судьба же прекращала мытарства плоти и духа исключительно с гибелью оных.

– Но за что? – задев коленом дощатое днище стола, Джейн прекратила болтать ногами и расправила плечи, выпрямившись.

Пурга и сама хотела бы знать, за что. Причина, по которой её мать лишили жизни, перед смертью подвергнув жестоким истязаниям, не укладывалась в голове. Все лета, прожитые на белом свете, она мучилась догадками, перебирая треснутые бусины предположений: возможно, то было сделано из-за денег? Или неразделённая любовь повинилась в череде злоключений, приведших к гибели? Имели ли мотивы душегубов ритуальный подтекст? Пурга подвергала тщательному осмысливанию каждую версию, однако нутром своим понимала, что ответ лежал на поверхности и был ей доступен, стоило лишь руку протянуть, пальцами коснуться его гнилой, покрытой трупной слизью оболочки и принять мерзкую истину.