Между двух имён. Антология обмана. Книга 1
Шрифт:
Небрежно махнув на свою подругу и смущённую девочку рукой, Пурга смолчала и грузно упала на стул, спинка которого жалобно скрипнула, приняв на себя поджарое тело охотницы.
Джейн, ослеплённая малолетней наивностью, противилась принятию истины, попирала её, избегая разговоров о преступлениях эльфов Авелин против личности, против самой жизни.
Люди губили невинные жизни по незнанию, из страха за собственных чад. Они были сравнимы со зверьми, яростно оберегающими свои убежища и своё потомство от всего чуждого, непонятного и пугающего. Смерти они обращали во благо, а примитивность свою – в силу, которой сложно было противостоять. Толпы людей, вооружённых пылающими факелами, вилами и ружьями, переломили ход бессчётного количества судеб. Они были неудержимы, как штормовой
Увидев кого-то странного, человек первым делом хватался за оружие и начинал обороняться, думая о своей семье. Эта черта была также присуща животному, загнанному в угол.
Люди несли боль, но не представляли столь явной угрозы. Чего нельзя было сказать о приспешниках Авелина.
Идеальные и высокодуховные создания, изолированные от земной черни непроходимыми лесами да острыми шпилями гор, варились в своём котле, воспитывая в себе чувство превосходства и исключительности. В отличие от хар’огцев, они не хотели водиться с другими расами, но и попросту игнорировать их существование не могли. Золотой град обагрялся кровью войн, что не были редкостью во времена Тьмы, когда в Авелинеле правил безумный деспот, ввергнувший во мрак тирании солнечную столицу.
Однако годы шли, с наскоком сменяя друг друга; деспотичные порядки уходили в прошлое, рождая из мглы светлое будущее. Поступившись жестокими принципами и догмами своего предшественника, Иммераль проводил активную политику по восстановлению мира между детьми Авелин, людьми и прочими расами, населяющими необъятные просторы прекрасного мироздания.
Но очарование и ум юного дарования, взошедшего на престол, не развеяли предубеждения вековечных приверженцев прежних общественных устоев. Они клялись новому королю в верности и услужливо соглашались с его предложениями днём, а ночью тайком, будто воры, покидали желтокаменные стены Авелинеля, выбирали из посрамлённых созданий жертв и измывались над ними. Долго, глумливо, беспощадно.
В перечне «недостойных жизни ничтожеств» числились люди, зверолюды, межкровники и некоторые другие малочисленные народцы, объединённые в общины, племена или культы. Самые отъявленные приверженцы радикальной идеи «Господства Чистокровных и Возвышенных» не чурались косо поглядывать даже в сторону хар’огцев, приведённых в этот мир волей Хар’ога – второго Вселенского Сына, брата милостивого Авелина.
Своих водных собратьев авелинцы невзлюбили из-за их равнодушия и снисходительного, лишь отчасти брезгливого отношения к простым смертным. Хар’агнецы всегда были отстранёнными и в раздорах на почве ненависти видели пустую трату времени. В сдержанной манере, им свойственной, они выразили одобрение Иммералю Торонату и поддержали его на первых этапах становления правителем. Это посеяло рознь между старожилами огненного народа и их братьями и сёстрами, укрывшимися на дне Хрустального Озера.
Порой Иммераль был слишком мягок и великодушен, чтобы признать очевидное: его подданные разделились на два лагеря. В первом лагере эльфы возрадовались упразднению противоправных законов вместе с ним, во втором – лицемерили и поносили молодого короля за его же спиной, в лицо жеманно улыбаясь да заливаясь певчей пташкой об уважении и обожании.
Джейн было опасно просто приближаться к златоглавой обители остроухих аристократов. Она нуждалась в признании короля, но пришлось бы из кожи вон лезть, чтобы его добиться, и маленькой девочке такое явно было не по силам. Бесспорно, она отличалась любопытством и прозорливостью, однако в глазах чванливых вельмож предстала бы обузой. Дитя, чью кровь сравнили бы они со сточными водами.
Подойдя к котлу, в котором шипела и булькала наваристая похлебка, Смоль оглянулась на Джейн. Она пыталась понять, было ли в этом детёныше что-то особенное. Внутренний стержень, способный вырваться наружу и пронзить врага в секунды смертельной опасности.
Закалённая
огнём и холодом, Джейн выжила. Она была слаба и тщедушна, но, стало быть, и вправду могла на что-то сгодиться в будущем, раз уж Вселенная сжалилась над ней и одарила своим благословением, вдохнув жизнь в оцепеневшее тельце.Черпак опустился в бульон, позолоченный маслом и травяным соком, утонул в мясной гуще и наполнился сытным супцом. Смоль разлила его по деревянным мискам, постучала половником по краю чугунного котла, стряхнула жирные капли и нетерпеливо облизнулась, вдохнув аромат, от которого протяжно заурчало в животе.
Скромная хибара вплоть до потолка заполнилась въедливым запахом яства. Голодно покусывая губу, Смоль снесла тарелки на стол и положила рядом с ними деревянные ложки. Они слегка разбухли от сырости, властвующей в погребе, и покрылись плесенью, которую Пурга старательно счищала накануне. В бытности своей охотницы столовыми приборами не пользовались, предпочитая отрывать мясо клыками, рвать сухожилия, обгладывать и обсасывать косточки, однако Джейн наверняка повредилась бы рассудком, изо дня в день наблюдая за кровавыми пиршествами, поэтому межкровницы пожалели её истерзанный ненастьями разум и отреклись от привычного уклада своей жизни. Но только на неделю. Ковырять отварную пищу ложкой и глотать маленькие кусочки было весьма утомительно. К тому же, мясо в бульоне теряло свой насыщенный вкус и кровавый смак. Оно делалось менее волокнистым и довольно мягким, из-за чего ныли клыки.
– Как вкусно пахнет, – проворковала Джейн, схватившись за ложку, и зачерпнула немного бульона.
Воспоминания о доме клином вонзились в зеркало действительности, разбив его вдребезги. Оказавшись за столом вместе со своими родителями, Джейн поняла, что снова утонула в бреду, мыслями вернувшись в минувший день. Сесилия готовила обед, и на крошечной кухоньке пахло совершенно иначе, по-домашнему. Стены не источали запах сырого мяса, что разделывалось в лачуге годами; в деревянных потолочных сводах не зияли дыры, затянутые паутиной, которую никто не старался убрать – видать, кое-как сдерживала дождевые капли.
Охотницы усердно корпели над едой, и Джейн понимала, что рагу, супы и другие изыски, отличные от излюбленного мяса, они соображали ради неё, чтобы она, несчастная деточка, не сидела голодной и набиралась сил. Йенифер была благодарна им за проявленное гостеприимство и доброту. Похлёбка пахла чудесно и наверняка обладала приятным вкусом, однако еда, приготовленная материнскими руками, была вкуснее всего. Джейн шмыгнула носом и сдержала колючие слёзы, поняв, что никогда больше не разделит трапезу со своими родителями.
Она поднесла ложку ко рту, подула и скорбно опустила взгляд. В лужице горячего бульона лежал остекленевший глаз, за кремовым шариком которого тянулась красная нить. Не то сухожилие, не то кожа – Джейн не знала, что это, а мёртвое око, сваренное с приправами и мясом, смотрело на неё в ответ.
– Смоль! – воскликнула Пурга, и её сердитый голос оттенило негодование. У неё в голове не укладывалось, как после огреха, связанного с запахом сырого мяса, подруга позволила столь явным потрохам добраться до тарелки их привередливого подкидыша. – Ты куда смотрела?! Снова ведь её напугаешь! – протянув руку к деревянной плошке, Пурга подцепила глаз когтями, впилась их остриями в мягкий шарик, упругий, как яичный белок, и поднесла к своим губам. – Джейн, отвернись-ка. Ты не ешь, так я съем.
Под приглушённые смешки раззадорившейся Смоли Джейн послушно отвела взгляд от Пурги, жадно облизывающей губы в предвкушении лакомого вкуса, и с ехидным прищуром воззрилась на черновласую охотницу, немо спросив о ситуации, ныне происходящей. Та пожала плечами и со смеху крякнула в кулак, когда Пурга надкусила перчёное око, и глазной сок, белёсый да маслянистый, брызнул ей в рот тонкой струёй, запачкал губы и каплями стёк по подбородку. Межкровница скользнула по влажным губам языком, слизала кисловатые жемчужины, протолкнула в клыкастую пасть потускневший глаз, сжала челюсти и прожевала его, не сводя довольного и насмешливого взгляда со Смоли, что прикрыла лицо ладонью, дабы не видеть, как обсасывались перемазанные в соке пальцы.