«Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе

Но почему Поплавский отправляет своих героев в Турцию не морем, а сушей? Возможно, он хочет, чтобы его персонажи пустились в плавание по океану тьмы, по mare tenebrarum именно из Константинополя, города на границе Европы и Азии, перекрестка христианской и мусульманской культур: если сам поэт совершил морское путешествие из Константинополя в Марсель, из Азии в Европу, то его герои пускаются в путь из той же отправной точки, но в совершенно ином направлении, прочь от цивилизации, навстречу опасностям, подстерегающим каждого, кто осмелится на инициационное путешествие:

— Куда, собственно, мы едем? — спросил Аполлон Безобразов в темноте.

— Да куда хотите, — отвечал Авероэс, — пока в Александрию, а там увидим. На юг вообще… ( Неизданное, 369).

Курс корабля вряд ли произволен — «Инфлексибль» (то есть «несгибаемый», «неумолимый») [226] направляется в город с богатейшим историческим прошлым, город, в котором в первые века новой эры процветали христианское богословие (представителями александрийской школы были Ориген, Афанасий Великий, Климент Александрийский) и неоплатонизм. Александрия была первым африканским городом, куда со второй попытки (первая попытка осенью 1877 года окончилась неудачей — Рембо заболел в пути и вынужден был сойти на берег в Чивита-Веккья) в ноябре 1878 года попадает Рембо. Проведя там пару недель, он отправился на Кипр. Когда в 1880 году Рембо вернулся на Кипр (после пребывания во Франции) и вскоре решил искать работу на юге, он, вероятно, вновь посетил Александрию и оттуда пустился в путешествие по городам Красного моря (Джидда (Аравия), Суаким (Судан), Массауа (Эритрея), Ходейда (Йемен)). Временное пристанище он нашел в Адене, чтобы уехать затем в Абиссинию.

226

«Инфлексибль» — вспомогательный крейсер, служивший когда-то австрийской императорской фамилии. Это уже второе упоминание Австрии в контексте восточного путешествия героев романа (первый раз описываются австрийские Альпы, видные из окна поезда). Вспомним, что в апреле 1877 года Рембо побывал в Вене, откуда был выслан австрийскими властями.

Аден — это ужасная скала, — пишет Рембо родственникам, — без единого клочка травы и без капли хорошей воды: пьют дистиллированную морскую воду. Жара здесь чрезмерна, особенно в июне и сентябре. Даже в хорошо проветриваемой и прохладной конторе днем и ночью температура в 35 градусов [227] .

Давящая, невозможная жара вытесняет все остальные впечатления; то же самое происходит и с героями романа, когда их корабль проходит Баб-эль-Мандебский пролив и выходит в Аденский залив:

227

Rimbaud A.Oeuvres compl`etes / Ed. par J. Mouquet et R. de Ren'eville. Paris: Gallimard, 1946. P. 324 (Biblioth`eque de la Pl'eiade).

Было жарко в Италии и в Константинополе, но здесь, при впадении Красного моря в Индийский океан, жара казалась самою тканью бытия, — констатирует Васенька. — Она наполняла собою все, отражалась всюду, кипела в зеркальной воде и нераздельно царила над воздухом. И нигде, ни днем, ни ночью, не было от нее спасения. Обессиленные, мы целый день лежа обмахивались веерами, но даже сон бежал от наших глаз. Вслушиваясь в гудение вентиляторов, мы неподвижно смотрели на безбрежный горизонт, на котором не было ни одной тучи, ни одного паруса ( Неизданное, 370).

Солнце «опустошает» мир, «сжигает» память и «упраздняет» мысль ( Неизданное, 370). Если раньше еще была возможность повернуть корабль назад к Европе и вновь обрести память и мысль, то теперь выход в безбрежный Индийский океан, где уже нет ни одного паруса, а затем и в сумеречный Южный Ледовитый океан означает, в символическом прочтении, бесповоротный отказ от прошлого и от интеллекта и погружение в хаотическую стихию бессознательного.

К.-Г. Юнг приводит в «Mysterium coniunctionis» характерные высказывания отцов Церкви о море:

Море — это «мрачная бездна», остаток изначальной ямы, а, стало быть, и хаоса, который покрывает всю землю. Святому Августину эта бездна представлялась царством, власть над которым была передана дьяволу и демонам после их падения. С одной стороны, это «бездна, дна которой нельзя достичь и нельзя постичь», а с другой стороны, она — это «глубины греха». Для Григория Великого, море — это «глубины вечной смерти». С древнейших времен море считалось «жилищем водяных демонов». В нем живет Левиафан (Книга Иова 3:8), который на языке Отцов Церкви означает дьявола [228] .

228

Юнг К.-Г.Mysterium coniunctionis. M.: Рефл-бук; Киев: Ваклер, 1997. С. 196. Перевод О. О. Чистякова.

Безобразов явно ассоциируется в романе с библейским Левиафаном, не случайно главе, в которой идет речь о противостоянии бывшего католического священника Роберта Лекорню (Lecornu, то есть «рогатый») и Аполлона, предпослан эпиграф из Блейка [229] : «Le l'eviathan s'avancait vers nous avec tout l'emportement d'une spirituelle existence» (Левиафан шел на нас со всем неистовством духовного существования) [230] . Роберт, вслед за рассказчиком и Терезой, считает Аполлона дьяволом, уничтожить которого он считает необходимым.

229

Представляет собой часть фразы из «Бракосочетания неба и ада». Приведу фразу полностью из французского издания, доступного Поплавскому в библиотеке Сент-Женевьев: «Son front 'etait divis'e en bandes vertes et pourpres comme celles du front d'un tigre; bient^ot nous v^imes sa bouche et ses ou"ies rouges pendre au-dessus de l''ecume furieuse, teignant le gouffre noir de rayons de sang, avancant vers nous avec toute la fureur d'une existence spirituelle» ( Blake W.Le mariage du ciel et de l'enfer // Blake W. Premiers livres proph'etiques. Paris: Rieder, 1927. P. 71).

230

Юнг указывает, что в иудеохристианской традиции Левиафан может выступать и двойником Христа, играя роль евхаристической пищи: «Рыба, извлеченная из глубин, втайне связана с Левиафаном: это — приманка, с помощью которой последний завлекается и уловляется. Рыба эта, вероятно, служит удвоением величайшей рыбы, представляя ее пневматический аспект. Левиафану со всей очевидностью присущ такой аспект, ибо он, как и Ихтис, является евхаристической пищей» (Aion. Исследование феноменологии самости. М.: Рефл-бук; Киев: Ваклер, 1997. С. 139. Перевод М. А. Собуцкого).

Характерно, что Рембо, упоминая в «Пьяном корабле» Левиафана, также использует лексику с негативной семантикой, подчеркивая тем самым сатанинскую природу этого монстра:

J'ai vu fermenter les marais 'enormes, nasses O`u pourrit dans les joncs tout un L'eviathan! Des 'ecroulements d'eaux au milieu des bonaces Et les lointains vers les gouffres cataractant! [231]

Помимо библейских книг, комментаторы указывают и на другой возможный (и не единственный) источник Рембо — стихотворение Гюго «Открытое море» из сборника «Легенда веков», в котором описывается каркас огромного пакетбота под названием «Левиафан» [232] .

231

Rimbaud A.Oeuvres / Ed. par S. Bernard. Paris: Gamier, 1960. P. 129. В переводе В. Набокова, как представляется, наиболее адекватном оригиналу: «Брожение болот я видел, словно мрежи, / где в тине целиком гниет левиафан, / штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет / и опрокинется над бездной ураган» ( Набоков В.Стихотворения / Сост. М. Э. Маликова. СПб.: Академический проект, 2002. С. 388 (Новая библиотека поэта)). Впервые перевод был опубликован в берлинской газете «Руль» (1928. № 2451. 16 дек.).

232

См. в стихотворении М. Кузмина «Идущие» (1924): «Они говорят о деревьях и небе, / о Германии и Италии, / о плаваньи на „Левиафане“ <…>» (Стихотворения / Сост. Н. А. Богомолов. СПб.: Академический проект, 2000. С. 662 (Новая библиотека поэта).

Что касается Поплавского, то он, по-видимому, читал описание Левиафана, данное в Книге Иова; одной из важнейших физических особенностей чудища там называется твердость, плотность и жесткость его панциря: «Крепкие щиты его — великолепие; они скреплены как бы твердой печатью. Один к одному прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними. Один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются» (Иов 41: 7–9). С гладкой спиной Левиафана Олег (повзрослевший Васенька) сравнивает в романе «Домой с небес» полночную пустынную улицу — свидетеля его разлуки с любимой женщиной [233] . Олегу хотелось бы, чтобы его сердце было как сердце Левиафана — «твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов» (Иов 41: 16), — но он, в отличие от Безобразова, не может тягаться с Левиафаном:

233

Другой свидетель — «дерево, с которого рвался в прошлое последний пожелтевший лист, череп Адама и скрещенные кости у его подножия» ( Домой с небес, 302); дерево здесь метафорически замещает крест.

Усталость стали, камень не в силах сохранять твердость, вода не в силах течь, огонь не в силах жечь. Внезапная призрачность мира, прозевавшего свою реальность. «Как мы еще живем?» Снег опускается к снегу, и где первый, где второй, уже Бог не упомнит…

Степень таяния сердца измеряется невозвратностью его прежней формы… Рука разжалась и выпустила опустевшую жизнь, и боль огромного пустого отпуска стеснила дыхание ( Домой с небес, 303).

Иногда все же ему удается временно преодолеть свою слабость и, наливаясь «тяжелой, ледяной свирепостью-гордостью» ( Домой с небес,320), он кажется себе «мифологическим существом» ( Домой с небес, 321), похожим на иппогрифа [234] , единорога или того же Левиафана:

234

То есть крылатого коня (фр. hippogriffe).

И с каждым шагом что-то мягкое, горячее, жалкое разрывалось в нем. Работать… Я — работать?.. Да разве иппогрифы, единороги и Левиафаны работают… ( Домой с небес, 320).

Нежелание работать предстает необходимым условием десоциализации, которая расценивается героем как этап на пути духовной и физической аскезы; эта аскеза выражает себя в символическом «окаменении» души и реальном «отвердевании» тела и ведет к люциферической свободе:

Наученный тысячей ужасов, в это безмятежное апрельское воскресенье Олег шел не по людям, а вне людей, за тысячу верст по ту сторону оценки и зависимости. Шел и твердил про себя: «Sois dur, dur, dur…» [235] Грех аскетизма изолировал тебя, и ты больше ничего не знаешь о каждой из этих жизней, а каждая из них за высокой стеной твоего незнания есть сам Христос в лаковых ботинках. Но ты этого не видишь ничего, дальше этих ботинок лаковых… Ты скован абсолютной темнотой греха, ты идешь, как слепой среди тысячи прожекторов, перед стихиями-ангелами и слонами Апокалипсиса, и не ищи, следовательно, не пытайся воздать кому-нибудь по заслугам. <…> ты религиозный уникум, но религиозность твоя демонична и неблагодатна, tu es un damn'e, un monstre, un hors-la-loi, grandiose et archa"ique, mais prends ton parti de toi-meme et gravis ton chemin avec une folle obstination de semihumain [236] ( Домой с небес, 335–336).

235

Будь тверд, тверд, тверд (фр.).

236

Ты пр оклятый, ты чудовище, ты вне закона, величественный и архаичный, но смирись с самим собой и иди своим путем с сумасшедшим упорством получеловека (фр.).