Между жизнью и смертью
Шрифт:
– К сожалению, да, – вынужден был согласиться Бобровский, грустно кивая головой.
– Эй, ребята, я что-то совсем запутался. Короче; мне надо ехать в типографию... – журналист снова нетерпеливо посмотрел на часы, и Банда тут же его поддержал:
– Правильно, Коля, поезжай. Тебе два часа хватит?
– Да. Конечно.
– Ну вот. А часа через два возвращайся – и услышишь все самое интересное, я тебе обещаю.
Самойленко посидел еще несколько минут, раздумывая, затем поднялся и направился к выходу:
– Короче, решайте сами. А у меня правда неотложное дело. Я скоро.
– А теперь, Нелли
– Да что это такое в конце концов?! – последний раз попробовала возмутиться Рябкина, но Банда только сильнее сжал ее плечо.
– Я не советую вам сопротивляться, Нелли Кимовна. Давайте по-хорошему – или выкладывайте все: куда деваются дети, кто исполнитель, кроме вас, кто заказчик, кто покровитель. Механизм, система вашей банды – меня интересует каждая деталь. А мой друг все тщательно зафиксирует.
Он слегка подтолкнул женщину, и та, вдруг сразу поняв, что сопротивление действительно бесполезно, подчинилась, опустившись на пол у колонки.
Банда аккуратно, стараясь не причинить боли, связал ее руки сзади, затем туго привязал ее к акустической системе. Поза для Нелли Кимовны, одетой в короткую юбку, оказалась не слишком удобной, и парень, мельком взглянув на ее оголившиеся бедра, набросил ей на ноги плед.
– Начинаем, Нелли Кимовна. Как видите, здесь неплохая фонотека... Какую вы музыку предпочитаете?
– Идите вы к черту!
– Значит, все подряд слушать будем. Все кассеты по девяносто минут, значит, я буду заходить сюда, к вам, когда будет заканчиваться сторона, и переворачивать кассету. Именно в этот момент вы сможете предупредить меня, что готовы к разговору. Вы все еще желаете пойти на эксперимент?
Она даже не удостоила его взглядом, и Банда включил магнитофон.
Нелли Кимовна даже не услышала – нутром почувствовала мощный щелчок, который раздался в тот момент, когда головки магнитофона коснулась пленка, затем раздалось шипение, более походящее на отдаленные раскаты грома, а затем в ее уши и в ее тело ворвалась музыка.
Коля Самойленко, видимо, не очень признавал современную музыку, оставив свое сердце там, в семидесятых – начале восьмидесятых. Рябкина, хоть и была постарше этих ребят, тоже выросла на "Битлз" и "Аббе", потом любила слушать итальянцев, но уже "Моден токинг" выводили ее из себя своей компьютерной монотонностью и безжизненностью. И вот теперь – надо же было такому случиться – в ее голову мощной кувалдой вгонялся этот ритм, потрясший в свое время Европу, – сто двадцать раз в минуту вздрагивало ее тело вместе с электронным ударником.
Это было ужасно с первой же минуты...
Когда Банда переворачивал кассету в первый раз, Рябкина упорно молчала.
Когда он менял кассету спустя полтора часа после начала эксперимента, ему показалось, что ее глаза слегка покраснели и увлажнились.
Когда во время прослушивания второй кассеты Нелли Кимовна стала странно подвывать, то ли подпевая Цою, то ли пытаясь перекричать его, парни, сидевшие на кухне, переглянулись и сокрушенно покачали головами.
А когда объявился Самойленко, задержавшийся почти на два часа
в своей типографии, и Банда пошел переворачивать уже третью кассету, Нелли Кимовна выдохнула:– Я все скажу. Все. Делайте со мной, что хотите. Только выключи. Банда, я тебя умоляю...
Рябкина сидела в углу дивана совершенно разбитая. В голове гудело, ныла спина, болели затекшие руки и ноги, и у нее теперь не было никаких сил к сопротивлению, к продолжению этой бесполезной игры.
Она сдалась.
Ребятам было даже неловко на нее смотреть – еще несколько часов назад это была симпатичная и молодая женщина, а сейчас... Казалось, каждая морщинка за это время стала глубже, резкими складками исказив ее лицо. Волосы были взлохмачены, будто и не укладывались с утра с помощью "Тафт-стайлинга". Запекшиеся губы, покрасневшие белки глаз, вся ее безвольная поза являли собой тягостную картину.
Коля Самойленко сварил специально для нее кофе, а Банда даже поднес ей пятьдесят граммов коньячку, который она залпом выпила, даже не почувствовав вкуса.
Наконец она немного ожила, и ребята, рассевшись вокруг нее, приготовились получить сведения, за которыми они так долго охотились. Коля Самойленко вытащил из сумки слабенький редакционный диктофон, и у него буквально отвисла челюсть, когда он увидел, на что собирался записывать рассказ Рябкиной Бобровский.
– Сережа, покажи-ка, – потянулся он к невиданному диктофону, искренне восхищенный даже внешней его красотой. – И как он пишет?
– Как положено – на расстоянии до ста метров вот этим микрофончиком он может уловить даже шепот.
– Елки-палки! А мой надо под самый нос совать, чтобы что-то потом разобрать...
– Ну, так твой сколько, баксов пятьдесят-шестьдесят стоит?
– Наверное. Мне его в редакции выдали.
– А этот, – Бобровский ласково погладил миниатюрную черную коробочку размером с пачку сигарет, – долларов шестьсот, не меньше.
– Ох, мне бы такой!
– Тебе? Да ты интервью и на своем возьмешь. Эта штука для дел куда более серьезных...
– Да нет, ты не понимаешь, – загорячился Самойленко. – Это же можно было такие записи делать, такие сенсации ловить!..
– Мужики, хорош про диктофоны, – прервал их Банда. – У нас есть более важный разговор.
Он сидел очень серьезный и настороженный.
Да, Рябкина согласилась дать показания, но что-то подсказывало Банде – этим дело не кончится.
Слишком четкая организация, слишком много людей было вовлечено в этот бизнес и слишком серьезным и опасным делом они занимались, чтобы можно было рассчитывать на быстрый и полный успех...
III
– Честно говоря, я не знаю, с чего начать. Может, будет лучше, если вы станете задавать мне вопросы? – Рябкина уже немного отошла от "музыкальной пытки" и теперь была собрана и деловита, и лишь бледность выдавала, как нелегко дается ей это состояние. – Я буду подробно отвечать.
– Нелли Кимовна, мы, конечно, будем вас спрашивать, если нам это понадобится, просить рассказать о чем-то более подробно. Но, боюсь, интервью у нас не получится – лучше уж вы рассказывайте все сами, по порядку, и тогда это будет учтено как чистосердечное признание, – инициативу взял теперь в свои руки Бобровский. – Начнем с главного – куда пропадают дети?