Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Предисловие
Если кому-то вообразится, с земли Димена чего-то там не довидели, нефатальное заблуждение, изложено будет достаточно. Поначалу все мы (тогда ещё не вполне) локомоцировали в первичном, академически в предвечном бульоне, не мог одолеть ни прибой, ни отсутствие халькогенов. После всего, понятно, неизбежно коацервация, в результате живые зооспоры, дегляциация отрицательно неостановима, кто-то извне много раз учащённо на попытаться. Пришлось почти четыре миллиарда лет интриг природы и предназначенья, предстают митохондриальная Ева и молекулярно-биологический Адам, при таких именных эстуариях-аттестациях лучшими угодно сочинения, совершили более значительное (может значительное, но не более, может вовсе менее, никто никому не давал права принижать художественную агиографию), организовали, пусть и через тернии и болезненные падения на зады, так вот, всё-таки организовали человечество, целокупность сатрап-индивидуумов, их культурных страхов и домыслов, форм общества, которого нет и социума, который пал вместе с Вавилонским пилоном, говорит о его здравом гипостасисе, раз столько продержался. И в подробностях следует меру, не то слишком подробно, счесть, даётся понять не с земли Димена, с одного из небес мизофобического Асбурга при помощи трубы Иоанна Лепперсгея, отменным очковым мастером. К каждому из нижеследующих свитых в целое событий присовокупить рефренное, импульс той самой не видной никому унитарности, принуждают отринуть яканье. Довольно ладно (по крайней правдоподобно), престолов в одном цехе, цвергов в другом, не находится места этой пространной ороговевшей про порядки загробного, не существует. Для Христофора Радищева. Шелестит платье. Загораются глаза. Явилась муза. Вся девиантная книга-политическая жизнь неандертальцев составлена из шести глав-в-разной-степени-гидр, пятая собранием нескольких литературно-просветительских компетентных приложений к основному сатирически-исторически-метонимическому повествованию, намеренно отчуждённых, неоплаченные муниципалитетом младенцы от груди кормилицы, вынесенных в отдельное диверсификационное заведение, если совсем невмоготу и еслинехочешьчитатьбросай, не тревожить корпдуализм, сверяясь с, к тому исследовательская. Исключением сочинения-огни святого Эльма, во время описываемых почитывал-пролистывал-отпечатывал на лбу хартофилакс, оставлены на своих хронологических, не имеющие особенного (ложь, самообман царя Эдипа) для понимания, косвенно причастные. Первая пьяно-подсмотрена и подслушана в пересказе пересказа, о сочинительстве речи не, о сколько-нибудь складном свидетельствовании о тех на бумаге, коже и скале. Вторая переиначенный повтор и мелко завуалированный комментарий к полукниге-полукошмару религиозного редактора, в какое-то оказавшейся годной к употреблению по назначению (откуда такие окололитературные прощелыги как ты вообще могут знать к чему был назначен тот облиго-палимпсест?) для, не могли найти понимания себя, эволюции физики и Бога (не могли найти понимая почти ничего), разбавленный такими, по своей, комментариями-оборотнями, только иных. Третья мало чем от бурлескно-макабрической фантазии, представляются метемпсихозическим музыкантам, не стоит умалять угнетения для общего механического хода и трудоголического разжёвывания ситуационных перекрёстков, шестая составлена из…, не верно знаю из чего, дают понять и дают понять, здесь должно оказаться – обрывков посторонних нашей редколлегии записных амбарных и попыток наварить на премиях, тем более прихотлив путь литературной переиначенной для гимназистов истории, подчинившей себе стольких объектов божпромысла, их связь с обсессией и взаимосвязь с сугубой обсессией, так же течение времени в обе гипотенузы. Симфизнулось очень, сломавшийся во время завода автоматон преждевременно наряженный в жабо и панталоны, из одного то и дело пропадающего и тлеющего без вулканического пепла желания проследить человеческие жизни-иллюзии, важные для вроде Евгения Поливанова или Юрия Тынянова, ещё некоторого (первыми утянувшими выпавшие из глазниц яблоки в свои норы истории помянутые), коснувшиеся их фацетом савана, только попавшиеся на глаза из-за своего возмутительного поведения или проскользнувшие в нусах в качестве самотыкного жирандоля. Для самого гнусного можно тайлинов, как появляются клопы в полосатом матрасе, путая с заключёнными концентрации после посещения платной экскурсией эскулапоострова (архетип Алькатраса), профит к ним с земли сперва пресечён и никогда уже не обретён одним из Асбурга, как раз в то новеллу о них как о блицкриге, материалы использованы в кирпиче. Из четвёртой (с этим предстоит) кто-то (самый криптосоавтор) вымарал время и место клубления монологов, между, весь аналект должен из не триста, но и без надежд на непосредственный, кроме одобрительного причмокивания, состоит, все махинации ещё раз нежелание ассоциации (в лице пусть и не самого честного представителя, может и самого бесчестного) признать очевидное, именно, ансерпиннам вскоре потеснит на ваянговых многие, щелкопёры за гомоклиналь, Мартин Шмидт за квазар, смилостивившись над литэкспансиями моими и Каллимаха, многие желали, кто из Северина Тугля и кто Венанций Иессеев, и кто с кем перетрахался. Странное дело, очень ладно-подозрительно-запахло-подлогом между, долина Печали существовала 6093-и, за шесть сжалась в подходящий для матча Гуан-Ди корт (эй (восклицание-оклик), ты кто такой?), невидимые пендельфедеры Нюрнбергского Комитетом криптостатистики, Первая мировая из-за гальванизации, что про, рассказчиками шестой (мучился Гуан-Ди) ибны главного второй (мучился покорный), одного из главных третьей (никто не), уместно же о падении под напором, значит уместно о главных. Собрание Северина это невыразимая грусть канувших цивилизаций о будущем, не может молчать, не может и заговорить, надеясь, однажды заговор (ят) фейерверки, Малыш и Толстяк, один в тени другого, день разъят на мгновения, всё равно невыразимо длиннее атомов, не разобрать кто или что свистит, отменённая однажды гравитация должна была отмениться именно, всемирные абулические последствия: закрытие Алькатраса, ходы под островом лишаются наполнения, напор сочащийся через стоки ослабевает до степени ослабления играющего в доспехах лаун, самосожжение буддийского в Сайгоне, никем не схваченный и не остановленный пепел летит по Французскому Индокитаю, прожигая стены банков-мошенников, ладони оптимистов, составляясь в назидательные инсталляции, подавая знак отступать-идти-вперёд, Воннегута «Клетчатая колыбель для манула», кому следует видеть показаны ростры, во всякий магнетон могут покинуть своих временных, Советско-Китайский сквозь фарфоровый чайник с коммунистически-религиозным наполнением, объявленная смерть Олдоса, вызванная ударом гонга
Глава первая.
Хартия трёх мудрецов
Пробивались к костяному перевалу,
Не смыкая тяжких, наковальня, вежд
За которым не вполне ожидало
Исполнение алхимических надежд.
Ноги вязли в жёлтой, слёзы носорога, тине,
По лицу, дождь из лягушек, хлестала ель.
Через реку без какой бы то ни было плотины.
То сквозь магический омут, то чрез каменную мель.
Силы скоро, поезда в другой мир, убывали,
Сильный-несильный дух помалу покидал,
Птолемеевскими поприщами ложились дали,
Угасал нервной души, залитый водопадом запал.
Первый идиот-шулер сгинул в чаще леса,
Заплутав, как среди собственных куч, среди дубов.
Остальные ослы без поклажи сквозь дымовую завесу,
Шли как спали, не пророняя обличающих слов.
Второй страстотерпец-магнат пал у подножья перевала,
Сращенные губы шепчут тихий, флатуленция, бред,
А последний двужильный оптимист, всё помалу,
Забирался, забирался и забрался на хребет.
Встал на карачки, подумал как смысл жизни, безнадёжно,
Глянул в бинокль Цейса на рваньё своей одежды,
И без жизни, сдавшись как последний уникорн, пал к подножью,
Потеряв свою лелеемую в тёмных веках надежду.
Да, убийца. Убийца, самый окаянно-взаправдашний. Могу убивать и уже. Убива-а-а-л, слышите вы, глупцы-неолуддиты? Аберрация от всех твареформирований Homo. Аллокуцирующий фортиссимо грозно, не походил на собственные (в пропорции Ульянов-Ленин на свои) в аспекте внешней альпари-комплементарности (о внутренней предстоит). Из случавшихся не обращали вектор глаз на коммунальногарсоньерные реляции, могли заинтересовать разве приехавшего на воды Достоевского, вместо обнаружил соль и очертания вольного города вместо сугубой губернии. Лицо крикуна-надцарства живых организмов покрывал изрядный, лечебная грязь, грима, вместим мир от красной глины в Часованье до маркизы де Помпадур. Лоб и подбородок в сандотрен грязно-белый, щёки в красный, зарделся от собственной отзывчивости к латентным суицидникам, губы замазаны серостью жизни, вместо начертан умеренно-жабий, предполагающий очень развитый средний констриктор, алый, разверзшийся в притянутое к ушам-крышкам заварочного чайника гуашевое сокращение, на месте собственных нацеплен непотребный средь снаружи-пуритан, сожженный выпуск «Курант», парик пигмента хлорофилла, с завитыми и взбитыми в буклями, председатель торгового суда Венеры. Могущие сунуть нос и ко дну трубы, несравненные с абрисом ботинки, безразмерные по, едва крестообразные брюки, в карманы поместились мольбы половины озвученных мертвецов, под, на короткие акселерометры грязные в синюю полоску чулки, на плечах коричневый, потёртый в местах фрак, с нашитыми на локти квадратными, под, засаленная сорочка, от грязи переменившая первородный белый на серый с разводами и формулами лабарраковой воды. Шляпы гражданин своей страны не, превосходно обходясь, принимая за предмет туалета спектрально-ядовитый парик. По улице брёл упрощая жизнь энтропии, зигзагами, пуля дум-дум, от встречного прохожего к другому, без исключения, является самым взаправдашним, не единожды претворившим в жизнь поступок ну-как-милосердия, нисколько не сожалея, перебив в цинизме кадавр из Суини Тодда и Джека Попрыгунчика. Предпочитали шарахнуться в комариный вертеп или на осколки, смеялись, прикрыв рот слипшимся после эпидемии и не стесняясь присутствия, в перекошено-улыбающееся бихевиористического безумца. Шёл, от кучи под коляской к невидимому фонарному столбу, от прибитого к тротуару картуза к следующему, от плотины в дождевом стоке к тайному входу в катакомбы, от иностранного агента к узуальной афишной тумбе, от регресса к регламенту, от кенотафа к псевдокультическим телегам, писались на витринах кондитерских, пересекая тротуары и пунктирной на противолежащую. Неотступной тенью другой катахрезический персонаж, контакт с желателен с точки зрения одного макабрического приключения за всю жизнь, не более того. О росте отозваться венецианская гондола об Эйфелевой башне, не беря в расчёт, сильно сутулился, в пределах приличий, круглый чёрный котелок, похвастать только полами фрак, зауженные к низам дудочки, втоптавшие в грязь многих, бывшие некогда чёрного, серая манишка с обвисшей чешуекрылой, волосы – размётанный грязевой направленностью шиньон, апатрид особого (как будто до сего предложено зависимое). Поощрялась мучнистость, вытянутость, пропаганда мясистости, унылый шпирон, толстые жирные, пройденные до гладкости замордоки, уставленные ровно в две чернильницы ровно два глаза, отнятые спустя дюжину лет. Нависал за манекеном на почтительном, не слишком, сексот Юлия за тенью орла на кадуцее. Останавливался подле застигнутых весёлым убийцей, аффект от внезапного превращения напряжённого в ничто вместе, осуждающе головой, пальцем подле иронически остриженного, вбуриваясь заскорузлым между. За всю дистанцию, неизвестно (вообще-то знамо зверски воистину) где и отчего, куда ведущую, не выдавший намерений через речь, но посоучаствовав. Манекен не оборачивался, устремляя внимание только, силясь застичь новых, не ознакомленных с порядком в его наборе мясницких ножей, донести глубину люминесцентного падения. Какого ляда вы предпочли оскалиться? – не стерпел очередного выплеснутого непроизвольного мышц и дыхательного. Отчего вы мне не верите? На моих руках кровь. Кровь многих (двух княжеских фамилий Андалусии, деревни Хитровка Солькурской губернии, Свена Вилобородого, трёх служащих кошачьего приюта, недодавали каракалам рациона, с таким убеждением сказано). Могла быть и ваша. Ваш собственный бурлящий ихор, красный и несущий жизнь и антитела. А когда бы я ударил вам по трахее ножом, лучше кинжалом, большего вы не заслуживаете, вся жизнь из вас бы вытекла как направленный вовне воск. А это убийство, суньте нос в законодательное уложение, правовой вы кретин. После логически одноактного живописания, применённого к самому, недоросль перестал скалить частокол, в поддержку покрутил у виска, торопливо проследовал. Филёр-не-на-ставке было внутренние поводья, привалившийся к стеклянной пироженщика, не преминул всколыхнуть свои, устремился. Срезал крюком налево, более не пытаясь убеждать встречных и поперечных (они и кончились) в причастности к организованному губернскому маньячеству, ступил под ржавый аркбутан захолустного сквера (Лазаретного сада). Уцепив правую в кривопалый грейфер левой (не сделай, вся дальнейшая экспедиция бы крестный в глубину джунглей), опустив часть с мозгом, побрёл по мощёной щербатыми бутовыми желваками криволинейной. Со стороны показаться, путь, как и допреж того, беспорядочен, не истолкован себе, но короткие филогенезы плавников, приставленные от более ясных лиц, в полосатых, на удивление не расходуя на увядшие, как только они сейчас вращали планету. Частые, тонкоствольные и лоскональные, с толстой корой и объеденные больничными зайцами, потрясали приговорённой к децимации листвой мушмулопомеранцы. Конца аллеи не, терялся в соединении растительности, бравомокрушник поворотил в сторону. Башмаки могущие поддеть и крота с сажени ступили на неприметную, уводящую влево, терявшуюся, вновь возникающую среди фрески разнотравья. Манёвр не укрылся, но и не был просчитан. Пыряльщик-во-все-стороны из виду, шпик широкой рысцой гепарда с обожжёнными лапами до места, удостоверившись, по сию ничего не тлеет от чужих взглядов, не пожелал отступать под угрозой ожесточённых против всей крови мира краевиков. За зарослями поляна-малая эспланада, частично замощённая плиткой, более заполонённая исходной засоренностью и травой, с не пережившим мысль об оккупации каменным фонтаном, держащимся обветшалым моноптером, могли болтуны с виллы Папирусов, Эпикур нежится на парапете, узкой деревянной будкой, в кирпичную гамму, отливом оксидо-карбоната очаровательной сингонии. Объект-недавний-возмутитель-давнего-беспокойствия внутри, Третье отделение ни сном ни духом. К неудовольствию петли скрипнули, вновь перед бардовая, вид не сообщал нахождения внутри кого бы то ни, заглушал воспроизводимые из-за во многом зороастрические, интересовали приверженца политеизма более. Шагорывками пересёк, от строения на эксцентриситете, стойку статуи с противоположной двери у хилопорога, малость, на цыпочках уплотнился, прижался щекой к пахнущему краской и стараниями бесплатных пациентов пенеплену. Внутри механизм китайского Кунг-фу-винга, кого-то в этом, распространяющий звук в сплошных средах на малые и большие. Теперь телефоном, вместо труб протянутых в без лорнета местах воздвигнутые на сгермы платиниты с электричеством. Благодаря вроде Шарля Бурселя. Из будки труба, шпион проверял давеча, не установил куда приводит, знать чрезвычайно. Обследовал место два назад, хорошо воображал медный раструб, Гримо теперь в руках, тёплый деревянный наушник, потёртым ремешком с погнутой иголкой. Хотел врезать в трубу ещё, фиксировать в ушах обе стороны, так не докопался до клятой содержательницы звуков, устроенной близко к центру земли, может и ведущей. Приходилось довольствоваться сказанным Гримо. Начало пропустил: а если я убил мучающегося в предсмертной агонии беднягу, тогда, как видно, разверзнется пасть добра? Сколько тебе лет я уже спрашивал? Люди считают, это ж криптостатистика. Твоему непокорному слуге уже пятьдесят два. Так-то моча и расплескалась. Кстати говоря, это случилось позавчера. Сам не знаю зачем. Для большинства день, когда он поозирал свет впервые, считается праздником вне зависимости от свершений. Ну вот потому и придётся слушать с подробностями. Нет. Хотя являлся тут ко мне один расфуфыренный анабаптист, который думает, что он уже квакер. Да, наследие Кедворта никогда не окажется в плохих руках. Преподнёс. Только он, должно быть, и сам не понял что преподнёс. А я взял. История кажется скверная и дурацкая, и без пути. Да просто не такой это пешкеш, обыкновенно раскошеливаются. Кто-то там был и из Ховевей Циона. Обыкновенно дарят гравировку на чём-то ненужном в хозяйстве, либо кружку для пива с двуглавым орлом, три раза в год народу презентует государство. Нет, если двигатель, то точно не паровой. Даже у лорда-протектора. А тут преподнесено размышление. Ты ж слепой, откуда такие наблюдения? Конечно, откуда здесь взяться дровосекам, когда это городской сквер, пусть и заброшенный санитарами. Ей было сто шесть циклов, звали Мария Анна. Вечно спрашивать что лучше, добро или зло? У меня нёбо не казённое. Не для всех лучше. Для всех. И вот надо же такому случиться, что прямо во время того как я отливал скопившуюся во флаконе урина, этому кашпо вздумалось подкрасться к самому краю полки, после чего совсем низринуться, как будто она водопад. Пока все исследовали первоначальную природу реальности, у меня накопилось. А у меня ведь, как назло, въедливая память, хранит в себе подробности. Но я оказался ловчее и словил вазу на лету, доказав тем самым, прогресс неостановим. Пока этот прокруст будет спать, к нему подкрадётся ещё один ещё похлеще, чикнет ножом по горлу и тогда всё переменится. Мне это очень хочется знать. Вот опять, что лучше зло или добро. Будто бы по первому разу, то есть без долгого вникания, кажется, что добро. Нет, Валиесарское перемирие давно. Ну а вдруг не. Вот я сейчас раскрыл душу, пусть и обличённо в сумбур, а ни одна падла не почесалась, а я бы на их месте, по крайней мере осведомился, какого рожна мы должны слушать про кровь во время прогулки. Тут стоит разъяснить, в старухиной уборной налажен особенный механизм проветривания хезника, выдувания феторов на откуп природе, вот и предпосылка, урна с перстью её давно умершего отца Наума, должна превращать отливальню в колумбарий. Да гипотезировать можно что угодно, но только гекатомба есть зло, по крайней унции для пострадальца. Нет, обыкновенное злонамеренное убийство. Это же, ну если смотреть поверхностней поверхностного, зло? Собирательный образ рыцаря или рыцарского отряда? Не думаю, что даже в Британской глиптотеке возможно воссоздать порт Яффы во весь смрад. Просиживал я у неё целыми днями и это было особенно мучительно для ещё маленького и оттого непоседливого человека. Перед ними каторжная выжимка-убийца, а они не нюхали пороху и не хотят даже представить, что нюхали, даже не смотрят на тебя, будто ты не тот кто ты, а какая-то каллифорида или серляк. А ведь я не был ни в чём виноват. Вернее, был, конечно, но полагаю, что если бы старуха узнала об этиологии конфузии, я был бы обласкан, если конечно она соображала, к чему надобно это слово. Ну при чём здесь восстание Барабаша и Пушкаря? Как они вообще могли восстать? На старом половике, уродовал настил, были хорошо заметны разбрызганные мною гутты. Да какое там арестовал гражданской позицией, хоть бы кто-то почесался, хоть бы пальцем о палец хватил. Теперь делюсь планами на завтра: а что если бы я ходил с корзиной и предлагал всем сдобные плацинды? Ведь сдобные плацинды это добро? Старуха эта была отвратительно чистоплотна и совершенно не выносила какого-либо рода хляби или сапротрофов и безжалостно уничтожала это непотребство едва его завидев. Не в том смысле что Наполеон, скажем, участвовал в битве при Ватерлоо, а как будто он её устроил. Нечто извлечённое из печи с причмокиванием, намекающим на чревоугодие. И снова вопрос, от скоро начну прилюдно чесаться, это же добро? Кажется Сезар Уден, ну уж первую часть точно. И кто бы их взял? И так случалось, что мне в этих годах приходилось частенько бывать в доме одной старухи, какой-то дальней нашей родственницы, особенно добро знался мой отец. Я не знаю ничего ни про Брауншвейг, ни про Люнебург, эти города, разумеется если это города, как говорил один балдох в Акатуе, не в моей компетенции. Это очень мучительно и больно, как если слона поставить коленями на осколки метеорита. Даже стыдная… Должна быть стыдная для приват-доцентов и дворников, а больше мне никто не встречается, но не для меня самого такой не кажется. Я её потому и помню, что всякому человеку поведать такое срамно, но ты же… Кстати, завтра приготовься ответить. Готлиб со всем вниманием приготовился осознать всю, про стыдное весьма любил. Все углубились бы в променад, хоть бы их и заливала слюна, а всё потому что они верно не знают, сколько раз в день я мою руки. Ну разве только подковы. Да, когда-то у нас раздавали и подковы, то есть продавали. Ведь кому-то же оттого, что он причинит зло может и добро выйдет. Есть. Гримо, сдвоенная «о». А какие законы навязывают вам? Эта старуха была ещё той ведьмой. Мучила кошек и могла запросто отхватить мне палец или выколоть глаз, или взять анализ на французску. Кроме тебя, подходящий собеседник мне не, не знаю, поймёшь, но уже и самому тягостно это толерантить. Как будто скопилось очень много шлакослов. Я бы не стал соединять Гуго Гроция и общественный договор в одном восклицании, пусть и таком странном. Нет, это вполне возможно. Я как-то раньше не задумывался, но мне кажется, что нет. Пальстабы есть и алудели. Да, бывает, что и из глины. Ну на рынке уж точно или в катакомбах. Было это давно, когда я ещё только начинал жить и разбираться со всем этим. Да, случалось видеть. Так вот, после очередного моего там барахтанья, старуха как всегда пошла самолично удостовериться, не изгадил ли я чего и получилось, изгадил. За такую неаккуратность я безжалостно выпорот и остаток дня в углу, чашечками на сухом бурчуге. Для заведена особая полка, симметрично над отхожей вазой. Готлиб едва не выдал ошакаливанием, удержался посредством прикуса языка и кратковременной остановки сердца и работы печени. Быть может праху опостылело на свой счёт срамные журчания и прочие естественно-отталкивающие, может надоело пропитываться хватало при жизни, решил покончить со всем среди осколков и надежды на сохранение проветривания. Надо сказать, отец её скончался ещё в 1781-м. Для чего мне и пришлось выпустить из рук направляемый в латринное отверстие уд мой. Никогда их об этом не пытал. Тогда и не смел полагать, может быть по-другому. Теперь их о чём-либо поздно. Умерли. Опустившийся на корточки, когда колени стали выпадать из пазов – на плитку и траву, слушал, бесшумно посмеивался, почёсывал рёбра под фраком, когда упомянут хартофилакс и два лица, изо всех убеждать себя, не забыл дома поисковый дневник, сделался ещё внимательнее.
Так мог сосредоточиться тул цверг, терзая тула престола в сертамине сертаке. В новом замке при фабрике теперь проживало трое первых радетелей-в-сторону-Свана. Пара, приставлена к прародителю агломераций в соответствие с христианским шиворот-навыворот, один цверг из пары митохондриальной Евы, которую так и не спасли из башни. Былой сокамерник престол, первым потерпевший, подписавшийся под, надо бороться, пожелал уйти на мыло, утратив интерес к колкостям в бок правды, заскучав по былым временам, когда превращение в змей никем не расследовалось. Не обязательна закономерность, определяющая размах личности ланарка, размахом личности тулов, о личности вообще не рекомендовано, не нагнетено в официалиях. Пара, свершившая вторую, престол с треском провалился, первые люди, не было в привычном описании с не менее звучным треском из мифического Райского с элементами огородов, более странной выдумки, подражающей Асбургу, тоже никто особенно не видел, приставлена к подозрительному непримечательному экзорцисту, принимал внутрь больше чем изгонял. Фабрика растянутый додекаэдр с отрубленными углами. Чем-то напоминала суконное во Флоренции, в XIV-м или XV-м. Большое, длинное, размытое по форме и углам, четырёхэтажное, с четырьмя курящимися флюгельгорнами (приставлены от ноттингемской XIX-го), по две над биоцехом. Окна малы, с окраины АПЗ-20 предстают точками, через хочется проложить прямую трещины. К окраине вроде леса кишение из замка не приближаться, кто его знает. Нынче днём 17 октября 1899-го, в Австро-Венгрии отменили революционный нормативный, уравнивающий чехов и немцев в судах, буры зашевелились под Мафикенгом, на внутренней опушке цверг, с презрением разглядывал бомбарды фабрики, башни замка-теплицы, отыскивая и запоминая отличия. Собою, по взглядам цвергов, обыкновенен-любовь-массы, как предписано черноте в предписаниях, каковыми все. Среднего воздевания, облачён без претензии, во времена Пушкина, столетие со дня рождения взято на карандаш прошедшим с помпой воды, выкаченной из лёгких Черномора с ривьеры. Глаза, на первый блеклые и невразумительные, при созерцании свыше семи малых, вразумляли, при сказанном условии священника мог телефонный вадемекум. Проскальзывал некоторый ум, ещё более размытая понятливость, та квазиглубокая задумчивость, присущая существам, которые много о себе понимают. Звали Коловрат, не имеет почти никакого, всё равно как, короля Норвегии звали Олаф Трюггвасон, прозвище Воронья кость. Рассматриваемый парадокс лжеца во плоти не имел удобоваримого, некоторым в том обществе присваивались. Несколько времени, повернулся к лесу, потрогал когтистым флангом низкую, параллельно чёрного от видимого вяза, в сторону замка и всего, помещалось за ним вплоть до собственной спины. Испытывал ботинки с поцарапанными от частого натирания пряжками по участку без инфраструктуры, вышел на прямую базальтовую, приблизился к высокому проезду за ограду, самостоятельно, недовольно проскрежетав пневматическими подводами (на самом едва приоткрылась одна фрамуга), пропустили к. С ровной пропилеям повели диапазонные дубовые, в сам бесконечный донжон совмещённый с иными реальности. В бок залипшие петли, разбудив двух мужеложцев в сторожевой башне, Коловрат соприкоснулся каблуками с блестящим паркетом пространства в лучшем – взлётного плацдарма люфтваффе. Поприща испещрённые лавками для каменных задов. Заняты, свободны в доказательство бесполезности многих этимонов, пространных конгломератов тех. Взял след посреди, повертел носом, скорым натиром внутренних ляжек в левую, туда, в одиночестве на краю скамьи толстый цверг с кустами на висках и грозовым перевалом посреди носа. Смотрел в единственную на полу, давала повод растянуть медиальные крыловидные. Как только приблизился, в окружность обзора ворвались фермуары, изменил положение бакенбард, пришествие его приободрило. Гипофиз совокупился с гипоталамусом, ликвор опустилась в мочевой пузырь, воротца узнавания приотворились. Неопределённо мотнул и сдвинулся в сторону на гран-другой с выражением совокупных начал органов-анализаторов, открыл Фермопилы. Сел, ничего не стал, задумчиво на неугомонное. Ёрзали молча, цверг решил, пора бормотать, если и складывающиеся в связное, на стыке с фабульной миной. Сгустки абсурда на телеге считали кочки обряду над живым, какие истории в его духе, если Коловрат понимал, сейчас им будет вправлена, не сомневался, в той нечто вроде похорон и пальбы при помощи баллистита. Орал на лошадь безрукий, слепой обязанности компаса, дурак самооброзовывался с обложкой, безногий марафонил по колеям за, в двух пальцах над телегой, принимая за брен, левитировал гроб, в полный соков член расы, глаза к птичьим стаям, руки на груди в непримиримой, из леса как раз переходила на ту сторону шайка разбойников (пфульф грациант рулиса шашон) с азямчиком, любил чтоб всё давалось в руки из ниоткуда, лошадь под единственное возможное, сбили график скорбной, к торжественности пиетета питая не теперь. Цверг всё невнятнее, Коловрат молчал, не особенно вникая в. В телеге не произошло паники, безрукий рекордно трёхлинейку, раз целятся, есть за что, пять хлопоков через алибийную подушку, слепой сажал из револьвера, пять душ утянуло, кто ж так с честными разбойниками, бежали, безногий не зря тридцать лет собирался начать бегать, слепой большую часть на нет, один ухитрился воткнуть в шапку маскировочную ветвь, слепой роговицы на уровень роста, кричит безногому: вон он, в валежнике засел, в два скачка, спугнул до провокационного полепересечения, безрукий из трёхлинейки уткнул лицом в ковыль, дурак хохочет, катается по земле как Юсуп Иессеев, живой в гробу, так и, хоть бы голову приподнял, однако невозмутимость была ему к лицу, окончание повести смехом из глубин. Слушай, Кантидиан, не находя в себе улыбнуться, Коловрат, ты когда-нибудь видел у нас такого человека, в длинном плаще и островерхой шляпе, напоминающей гоферное логово? Кантидиан помотал глядя в фухтель. Сам не знаю что это за червивый фрукт. Бывает выходит из леса, прохаживается по опушке как петух перед боем. Собеседник отвернулся, принял когти за семечки, назревала буря. Кантидиан, ты припомни вернее, ты же всегда всё смотришь, то в апертуру, то ещё куда-либо. Кантидиан что-то промычал, Коловрат встал, вектор к эскалатору,
винтом к покоям. Сзади пронзительно завизжал, не оборачиваясь махнул, воздеваться по широким не для всякого. Во втором аттике, вдаль округлыми коридора-гносеологической субмарины, было по нему, но, завидев впереди отдалённую мандорлу корпускул эфира, неверные отблески поползли по калотте и стенам, остановился, юркнул в аркосолий за энгонадой с тестостероном на нижней части викинга в рогатом и с круглым щитом на пол-лица, выражало немедленную готовность отдать половину Фресландии за единственную половую связь с америндкой. За викингом поглубже в стену, набрал в лёгкие пищи, не выдать себя прохождением по отверстиям. Источал световой пердёж, обнаружил цверга, с укоризной в глазах воззрился в приблизительную к нему. Так джигуй, окаянный ты святой Патрик, чего у тебя тогда престол так распух? Престол подошёл к противоположной, математик застигнутый, вытянутой пригоршней циркумфлексы действовать и циркумфлексы бездействовать, не оставляя следов, обозначая контур. Внимательно за движениями, болезненно морщился, не комментируя, худо постигал теорему. Попытался возразить, в знаках Агафангела металл принципа, пришлось снова умолкнуть и ждать. Под конец, вся стена в доступности исчерчена, на глазах у Агафангела капли жалости, но остался твёрд исполнить намерение. Вздохнул, умоляюще на цверга и прошествовал к лестнице, колыхнулись одежды, не твёрдость схоластической идеи. Проводил сулящей ничего невербальной передачей, отдался коридору. На протяжении всего в обеих ставленые на одинаковом. На каждой медная ручка, непременно с правой, обозначая чьи-то политические. Давишь к низу и заходишь, как в кордебалете. Множество возможностей зайти Коловрату, всякой пренебрегал. Намёки последнего десятка шагов превратились в конец. Не ходом в следующий, глухой стеатитовой, с чадящим комариным маяком, прибитыми кандалами, цверги сверяли аграфы. Остановился, непринуждённо, от безделья, обернулся, прозрел, нет ли нюхача-по-следу. Пуст, океан. Встал на ближнюю к стене аналеммную, вдавил кинетической лучевой один из булыжников тупика. Пол разверзся, с непроницаемым даже чужой добротой лицом, придержав рукой конфедератку и разведя пошире пряжки, пал в глубины, во чрево квазибревиария. В здешнем сообществе свой клуб или организация, летопись с 1013-го. Воспитанник Йомсборгского ярла хёвдинга Планатоки Свен I интервировал в Джона Булля. Захватил Денло, Оксфорд и Винчестер, малость увяз под стенами Лондона и Каллимах, тулом казначаха Этельреда по прозвищу Неразумный, придумал пакость, в то время именовалась не иначе, квинтэссенция лаодикийского собора. Сговорился с тулом Свена, хитростью вывел из профобласти сертак престола и пока датчане продолжали осаду, склонил Этельреда к окулянту. Свен, witenagemot избрал английским заправилой умер через два, а Этельред вернулся на регалседалище и прожил ещё два, и в чём прорыв по основам? Считал, есть, озарения продолжались, сгонять в клубные отары перспективных, неутверждённое название для конспирации: «Сообщество распахнутых глаз», «Собрание дуэта горлового пения», «Лига двух зеро», «Кандальный клуб» и «Явление сути вящего накала». Значило, принимались кто триумфнул сто, на деле давно не так, в степени, «Метеорология» Аристотеля исследовала физическую географию. Неизвестно чьё суждение доминировало, но, стряхивая сон перед днём плодотворных аргументов, избранник находил под подушкой, валиком, кипой тряпья, мозаикой, холстом, кладкой, в зависимости от преференций, солидус с парой колюров, тогда всё понимал. Верховодил в квазиевгенистическом резервате цверг Каллимах, вроде самый, грюндером, никто точно не. Каллимах одним из самых крошащихся с очка экваториалов замка, рассказать о прошлом особенно никто не, спросить прямо, мол какого изобретённого в недавнем времени дьявола строишь ты свои козни, никто не. Давно не был ничьим тулом, отпуская другим толики отпущенного, плесневелые чернильницы, выдуманные формы рогов, согнутые аналои, вросшие в стены багеты, разлитое в воздухе свечное сало, логово хворого местечкового вождя, мрачность обстановок в обстановке, близость фабрики как источника чада на стёклах, хитросплетения жизни и большое и извращённое удовольствие. Пал на, пошатнувшись, ловко опёршись о стену позади. К низвержению притерпелся, поначалу падал на задницу, равнозначно тому, падал ни на что. Тьма сгущалась, не смотря преотлично прозревал замшелые отвороты кладкосопровождения, сваленные под вывернутые наизнанку автоматоны, выросшие из грибы и возможность вперёд. Приводил к другому будуару, имали неудачники и принимали как должное глупцы. В половину меньше нижнего неэксклюзивного, перигелием фолиантные рундуки, апогелием коричневые десадосы. Свет располагающее двумястами пеникадило из изначально зелёной. Свечи никогда не прогорали, о фикции, много кого оскорбляющей, освещали гостиную днём и ночью. Кроме выпростанных книжных на стенах портреты обоих, Григория Шелихова и Никиты Антуфьева. Убраны в обрешётки из низкопробного глянцгольда, изображали хозяев фабрики во времена расцвета, то есть во все времена. Шелихова, похожего в парике и камзоле на Михайло и Антуфьева в роли патриарха всех людей, строгого и злого, на багровом фоне, с чайкой на глабелле. Накидывал масла в пропорциях один из эпохи когда все прочли Лукреция. Образы фабрикантов во сне, отчётливо до тления по краям холстов, наутро, позабыв об убегающем молоке, взялся фехтовать флейцами, поганое воздействие силами, использовать запрещено, в суде, быстрое принятие исков для своих. По окончанию ниндзя выкрали, не виденные никем из (как будто мало могли в разное видеть Антуфьева и Шелихова, напрасное напускание вуалей и сокрытие источников из коих поступил грант). В это дня синклитнуло мало, песчинок в декольте Изабеллы Баварской. Большинство занято на службе, престол склеивал шмуцтитулы трактата, двое цвергов делали вид, хотят уйти, желая обхитрить друг друга. Вновьприбывшего приветствовали пущенными под нос проклятиями, с надеждой вскоре захватить власть отвернулись. Нажал ручку дубовой, вырублен гипнотарий Каллимаха – средоточие сельского доброзла. Был столь значим, оверармил на землю Димена подсыпать яду и связать шнурки нескольким своим бывшим ланаркам.На земле Димена и нынче недурно промышлять вечность. Ранний чернотроп. Накрапывает дождь, камни покрываются оксилофитом, деревья молодеют, нежась под зефиром и каплями. Вчера ездил потолковать с одним сколотившим себе репутацию мудреца, позавчера целый день мешал в котле, сегодня взялся подзаписать. Впору просить прощения за алогизм на облучке с шамберьером из алогизма (литераторы никогда не обходятся без этих манже-кокетств, дающих им возможность сообщить что-нибудь о себе), я ещё при долгоденствии имел привычку перескакивать, мог с описания пыточной Монмутского к перечислению достоинств не отрезанных достоинств Магдалины. Излагать всё планомерно, обратного не потребует намеченный порядок эпопеи, безусловно намечен, преимущественно по воскресеньям мне кажется, им намечен я. О здешней красоте, способна пробудить фонтан древних фекалий посреди острова Росса. Устроено до охерения обстоятельно и с предусмотрительностью, кто-то залез ко мне в многомудрый жбан, вытащил самое желанное, за зацепились два или три образа и масштаба, не предназначенные для опубликования. Маленькая бухта, едва ли больше слоновьего сфинктера, можно перебросить раздутым втрое мраморным бюстом Гомера, у кромки воды песок вперемешку с галькой, прибрежная полоса не широка и очень скоро первооткрывателя угнетают деревья. Дубы, ильмы и сикоморы, с толстыми и вывернутыми из земли, перерубить, гильотина должна до третьей платформы Эйфелевой (в таких актиностелах больше событий чем в заседаниях английского менджлиса), с раскидистыми кронами, неизменно золотыми спорофиллами отражающими солнце в ослепление космоса. На правом краю палец с выкрашенным фосфорным лаком ногтем, сложенный из плохо отёсанных на глаз, к корням пошире к лампе поуже, дверь пессимизирует грабителей и котов. Основательная, основателен свод кроличьей норы. Вверх винт, выеденные тысячей (мне нравится так, однако не нравится, эти двести пятьдесят бездельников входили в мою комнату и так не думаю), не оставляют выбора. Круглая аудитория с двумя большими люкарнами, на лес и на море. Превосходно виден на двухвековом рейде, якорь врос в полипы близко горловины бухты, никогда не отскочить хоть на недельку к горизонту. Среди всего живу, преотменно-злорадно и скрытно-самодовольно. Памятуя о данном и коротко запутав жизневедение, возьмусь начертать насколько приходится мало редактировать отредактированное, в предшествующей от скомканных провалился пол. Тянул лямку некоторое, загадочно переехал, не забросил памфлетствовать, учитывая здешний пятый глаз, более излагать краеугольные. Как их забросить, целый мир лежит на ладони под взятой для питья мутной водой, означенный взор волен задирать юбки во всех местах, в любой эпохе, что там эпохе, какая банальность, в эпохи не проникает только ленивый, в самую, какую возжелается голову, какого возжелается представителя. Видишь осуществления, слышишь имена знакомцев, кого-то из семьи, сообразную дуплерадугу чувств, восклицания по тому или иному, очереди, исполнение проклятий, видимое после гипноса, невысказанную брань, смотришь и читаешь на желваках намерения, терзания совершёнными убийствами, иные узуальные терзания, порою складывается обскурантистская мозаика, невозможно измыслить при всём хитроумии головы. Взялся наблюдать за онтогенезной историей, по мере развития разбить пару роковых хундсгугелей, задать, разрешить в разных контрапунктах, происхождение комплотов и противоречий, растолкать и проследить группу судеб на протяжении растянутых поколений-паровозиков, вводить в обращение концы, с 1349-го, начал прядать ножками мальчик по имени Готффрид, в новом замке местности отчего прозвище Невшатель. В этот мировые будни не отличались нашествиями то марсиан, то проксимоцентавров, разве особенно делилась бубонами. В Норвегии едва не половина всех викингов, францисканцы по сию боясь Гонория на подошвах на острова к западу от тамплиерства, как следствие пройтись по евреям, виня, слишком долго хранят закладные, колдовстве для появления нулей и лжеучении – намеренно пропускают букву в заплечной сумке, в Майнце обложили дровами шесть тысяч, в Кёльне под корень одну из самых древних бегетрий, тысячами жертвы в Эрфурте, сотнями в Брюгге и Генте. В остальном обыкновенный для тогдашнего понимания не-учи-как-жить. Немецкие рыцари любовно осаждали Изборск, Галицко-Волынское княжество пересмотрено поляками, очередной Плантагенет Эдуард III находил важность в указаниях шерифам возобновить из лука в ущерб футболу, лондонцы по улицам дутые свиные пузыри, гонения зилотов силой турок и православной церкви во главе с афонскими монахами из исихастов, в довершении чехарда Иоанна Кантакузина с генуэзцами, разумеется, венецианцы, сожжённый флот, непомерные налоги, строительство нового, опять война, как результат признание притязаний генуэзцев. Умерли хорошие и плохие, небезынтересные для истории и. По средам скорблю по Аль-Омари Шихаб ад-Дин Ахмед ибн Яхья ибн Фадлаллах аль-Омари ад-Димашки, арабскому жопосиду, думающему, учёный, по Уильяму Оккамскому и дону Хуану Мануэлю, автору «Жутькнига примеров графа Луканора и Патронио», нескольким другим. Кое-кто в тот год и родился. Из примечательных Макарий Желтоводский. Из примечательнейших – Готффрид Новый замок, учёный для своего, натурфилософ по джинлампам, астроном без таблиц, географ в лучшем смысле, дьявольский путешественник, криптоалхимик, фигура неоправданно не замечена современниками, сам не высовывался пока не закрывали на ремонт эркер-клозет, представляет персонажа до небес многосмысленного, шустрит десяток тулов, у каждого свой на ход вещей. Проследил как выносили трёх сыновей Карла, Якоба и Анатолия, дальше понеслось, расселились по Европе, схватили в членах добродетелей и злодейств основателя, выявлялись на протяжении более ноль шести тысячелетия. Апогеем смешений изобретение выспреннего орудия девастации – грибов небесных. Далее 1967-го загляну, но не оглашу (разве заглянет Гуан-Ди, думает, может куда угодно, хоть в замыслы Л. К.), это уже в предисловии, что объявлено в предисловии не вырубить топором и не выпилить ленточной пилой. Подобно ведьмам и кружкам моркови вижу через срез бульона. Имеет размеры и потребности, чугунный, в саже, наростах запёкшихся неистинных картин, на лакированной распластанности в правой от входа части комнаты на маяке, сквозь мутное брашно, при добавлении рибофлавиновых отрубей (не следует с мякиной) делается ясным, я, Христоф Радищев, вбираю и отторгаю шесть веков и четырнадцать поколений Новый замок. Без толку словоблудить, можно с толком фрагментарно-путаного познания. Самым познавательным, после желудка неизвестного науке существа, изба на краю АПЗ-20, ботанического и густого леса, вдалеке становится голубым.
В избе старой Герды, безответственный субарендатор-тенант, неавантажно-плохо и сдержанно-отвратительно для гуманного (возможно при виде именно замечено: «основаньем вросши в землю, высится крива изба»). Рассохшиеся подвальной крыши, между щели, чрез иные и мышь, и карликовый варан, и карликовый пудель, плашки из ланолина не метены, Бог сколько, дожидаясь когда в Солькурск «Лакричника Лулу». Жилище старухи из одной, умещавшей надобное для худого жизневедения и не худой философической промышленности, околоточным в углу подавляющая, грязная от сажи и разводов, поверх, под потолком из всеразличного и одеял, свито, вминает боками свои же складки сама хозяйка физического бедлама. Кроме в избе широкий, непобедимый столешницей, без скатерти, дважды рисовали, стиралась от усидчивости в сидении, политаламиями, запечатанными амфорами и застывшими в янтаре картами местностей, заваленный парангами и визориями, ржавыми и немытыми по соображениям. Крошками, отъятыми сводами от сала, олигархическим цвилем, едва не поросший олигархическим мхом. Насильно в гарнитур с двумя разномастными, подглядывать в окно снаружи, могли приняты за колонны стола, полированным и вторым, пьяным вдрызг хозяином молотка, выискивал сырьё в аду для улиток. Неудобный для седалища, содержащийся в доме десятилетий, надобности пюпитра, мольберта, аналоя, дирижёрского пульта, прикола домашних дирижаблей. Ранним утром, за окнами Мельбурна рассвет, звёзды начало утягивать в чёрные пробелы, тревожная дробь, дверь отворилась. Просунуть пальцы в щель между и косяком, отворять в какую надобно, в салуне на фронтире. На пороге высоко-сутулый изоколон в котелке и фраке. Хозяйским образом вторгся, рыться на столе в поисках канделы. Во время копаний мясистые пробормотали пять: «грязное животное на службе бактерий». Худой огарок найден и незамедлительно. Что за археологическое блядство поутру? – надтреснутое. Ворох тряпья на печи страхолюдно ожил, взлохмаченная голова с носом более представляемым длинным, нежели длинным и разноцветными радужками на передовой зрачка. Хозяйка под стать обиталищу, род Стюартов конспирологии. Кособокая, тут и там в грязи, с неухоженными гомологами когтей, к этим прелестям вместо левой деревянный протез-палку, расширявшуюся к фордеку, куда утверждалась (можно как убогую, но это уж слишком сгустит краски). С добрым утром, мать-природа. А, червоготлиб, это ты пронырнул, заняла сидячее, свесила с печи обе, деревянную и собственную, оголившую коричневую пергаментную, во взбухших венах и россыпи гигромов. Не снёс фарса, отвернул в сторону плесневелого стола. Я, Гердочка, я. Ты вставай, родная руина, спускайся ко мне, как к внуку, станем стряпать купчую бумагу, если, конечно, у тебя найдётся поверхность. Не станем мы ничего стряпать, бант ты из ленточного червя, или я вчера не по-человечески тебе сказала. Мною замечено, что вы, женщины, многое говорите не по-человечески. День тому ты сама явилась в лавку и сказала, желаешь предать карту за рубли, обеспечены золотом. Вчера поворотила свой очаровательный. Так вроде сегодня по календарю у нас день согласия или мною избран не тот параллакс? Карта моя. Весь век у меня была, у меня и останется. Это весь какой век, восемнадцатый? Понять тебя, чёрно-мыльная душа, не трудно. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мою карту вцепился. Только на всё смотрю со своей. У каждого своя колокольня, вразумляешь, нет? Ну как же ты неправа, бабка, и твой размах Кристофера Рена мне претит. У каждого она своя, когда на чужую не взобраться. А потом сразу подвинься от спуска, ходи по чётным ступеням, после десяти не скреби по стенам и прочее. Посмотрел завладел. Ничего не отвечая, с кряком вниз, кутаясь в дырявую шаль, простучала к. Уселась, взяла с поверхности куриную булдыгу, стала глодать (так беспросветно всё описывать право не стоит), пеньки бикуспидатов. Чувствительный не снёс зарисовки, встал с дифроса, на малость назад. Откуда такая привязанность к в сущности подтирке? – уговоры. А я дам лучшую чем ростовщик, но худшую чем коллекционер всего из амальгамы цену, хоть наймёшь служку, чтоб он разгребал твои богатства, наткнулся взглядом на стол. Да я богаче фатера римского, во охренел. Весь век жила одна, одна и помру и там ни с кем знаться не стану. Отстраняясь от диалога, хочется осведомиться, на сей от себя, какой век и сообщить также отстранённо, Готлиб несколько назад (чуть меньше тридцати) сам устроил, карта украдена у него и отнесена Герде. Приверженность традициям себя не оправдывает. Ну а что ты скажешь на то, если я, в свою, скажу тебе, знаю куда ты прихромаешь, если станешь сверяться. Да ты нюхач. Предок, Готффрид-жидовской заусенец, когда карту составлял, мог, конечно, принять раз или другой кучу камней за лабиринт, но не до такой же степени. В место, где каждая жертва идиотии, которой не сидится дома, узрит природу добра и зла. Да этакое место я и прямо сейчас могу изобразить. Сперва изобью тебя до полусмерти, а после противоестественно уестествлю. Карта ведёт к хартии, в давние времена составили эти марвихер-деятели искусств и прочего, Сатрап и Северин, которых, вернее всего, не было вовсе. За окном серело небо, делая синусоиду света менее звёздной и посылая сказанный эффект в единственное в избе окно-не-подглядишь-но. Хартия, это что? – Герда. Документ какой-то, что ли (ну это уже переходит всякие границы)? Документ, передразнил, да это, должно быть, один из самых проклятых детерминистических документов, какой только можно себе. И стоить будет подобающе. Затвержён договор о доброзле, о существовании и сосуществовании, а олухов, хотят об этом договориться, всё ещё с избытком в нашей заткнутой к кентавру в зад Ойкумене. Церковь отдаст половину своих скипетров и архиерейских домов, лишь бы только взглянуть на хартию или снять с неё копию-палипмсест. Интересно говоришь, Готлиб энциклопедический недобиток, не такой уж ты пустоголовый, как я воображала и писала в своём девичьем дневнике, добавив в голос (о эпосы и хрии маяку Александрии), толику ласки и красных чернил, старуха. Только откуда в твоей башке забрезжил свет относительно всего этого? Хотя если лжёшь, то ты самый тупоголовый торговец древностями, когда-либо стряхивал порошок из мумий с жопокисточки. Ведь теперь я ещё больше растворю карту в себе и тебе не видать её даже за все перлы всех пятидесятников-единственников и мормонов-аккуратников. Подумай, Гердочка, на какой забор мы с тобой лаялись в первый день второго знакомства и куда ты меня послала после, если опустить всё сквернословие. Утомившись стоять, отошёл в дальний от старухи и на корточки, уперев спину между смыкающихся в этом. Благодаря черноте сделался почти, зло на фоне зла, глаза симафорили матовым и слышались тихо выпускаемые. Ты велела мне присмотреться к тому простаку Гримо Вуковару, бывшему живому манекену, съехавшему с ума, видя, старуха молчит и решив, выпала из действительности, Готлиб. Всё ж таки есть в тебе ведьмина слабость и дьявольский зоб, кое-что ты и впрямь предвидишь внутрь себя. Так вот этот Гримо и взбунтовал во мне правду о хартии. Не вполне он, да это уже не важно и отказывается поступать в твои серные жерла. Отбросила кость, соскочив с табурета, дохромала до, где облегчал Готлиб. Взяла за подбородок и пристально в глаза с пронзительностью попавшего в капкан королевского егеря единорога. Он звонил из той телефонной будки? Звонил? Ну звонил, чего ж так глотку драть, меланья? – не пытаясь высвободиться, Готлиб, и впрямь недоумевая, зачем бы. Звонил, утвердительно старуха, отпустила гостя в собственное распоряжение, не всегда полезно. А ты, значит, слушал? Многогрешен, шутливо (кому только из двоих понятно?). Но эта тварь, строящая из себя провидца, не желала говорить ни с кем уже долгое, ещё с кунилингусных времён моей матери, зачем бы полоскать с этим Гримо? – хозяйка в задумчивости и смятении деревяшкой по полу от чего деменционный секстет. Да даже если и посмердел малость из пасти, его мог обонять только собеседник. Как же слышал ты? Да уж пришлось постараться. Он думает, слишком хорошо сложён для лжи, но знает лукавство и пьяную одурь. И если ты тоже сейчас лепишь умеренно, ну да с каких щедрот оно б к тебе ещё привязалось, легендарное отходит на второй план. И у меня есть карта, которая приводит к хартии. Есть-то она у тебя есть, пока добрые люди не отняли, однако я слышал то, чего нет даже на твоём столе из остекленевшего пармезана и за здорово живёшь не предпочту поболтать, билет в экспедицию или что-то вроде, но только без посредничества кассиров. Думаешь, я не знаю, отчего ты кинула кости в этой избе и отчего каждую неделю, непременно в ночь с воскресенья на понедельник, таскаешься в Лазаретный и силишься соединиться с? На меня иногда находит, я тщательно подбираю клиентов и когда настаёт момент фидуции, знаю о них не мало, иногда даже много. Ты всё это время и сама была не прочь нюхнуть провидческого смраду, но это всё равно как ты бы попыталась соединиться с Готффридом и всё выспросить у него. Тот мсье неочевидность не стал болтать с такой ведьмой как ты. А с сумасходом Гримо стал. И мне, скромному служителю старины и коммерции, позволил послушать. Так значит теперь я на коне, а ты, даже владея картой, в грязной абсолютической луже. Так вот я, проявляя обыкновенно не свойственную мне добрую волю, спрашиваю тебя, скверная ты старуха, зачем тебе хартия? Можешь подумать, но не вздумай лгать. Да уж не для того, торговать бесценной реликвией направо в руки шестнадцатой графы из каталога сект, после налево в пасть Святогору-Онану, втюхивать её церкви или ещё каким-то исконно-североамериканским богатеям. Прочту раз-другой и можешь пользоваться. Ты правильно мыслишь, моя безобразная старушка. Могла бы сделаться торговкой в стране без валюты. Так всё-таки ударим клешнями? Ты в общее дело карту, я знания, обрёл в Лазаретном (как будто посреди проводилось публичное вскрытие). На месте, так и быть, дам тебе носом по строчкам, сколько пожелаешь, но после, прощальный жест, прощайте матушка Альма-матер, мы, как убранные от стены колёса дилижанса более никогда не будем с вами близки, неточная цитата из пьесы драматурга-неявного плагиатора. По рукам, Герда когтистую лапу, не без отвращения облекли выкрашенные в чёрный роговелы. Ну а теперь насри мне в душу, что там по проступанию? Не так быстро, ведьма. А то ведь ты мне в одеколон яду насыплешь и даже твоя нога на зазудит. Давай, говори, чем твоя карта не карта. Тебе вообще известно, что на карты, что бы их разобрать, следует повнимательнее посмотреть? Не тебе, молокоотсосу, поучать мои седины, я смотрела на такие карты, за каждую из можно купить тебя и твоё дело со всеми артефактными потрохами. Сейчас я тебе покажу, смотри, пока глаза в кратер не вывалятся. Вдавила в пол табурет, протез на не отжившую своё, блеснув накрахмаленным изнутри исподним. За деревяшку и, крякнув, отделила от плоти, открутив как иллюминатор на линкоре. Сопровождалось чавкающим, будто не конечность из скелетной поперечно-полосатой мускулатуры и гидроксиапатита, сросшаяся сыромять, наполненная загустевшим экссудатом, иной по отвратительности (уверяю вас, эти определения здесь совершенно излишни, это не «Чрево Парижа» и не «Меданские вечера», а вы не А. В. Амфитеатров). Морщился, но не отворачивался, любопытствуя, куда прячет и есть ли трансцендентные татуировки. Прятала в протез, татуировки тоже. Пергаментный лист наружу, вытерпеть киноплёнку в обратном (карта между семи жёлтых сверхкомплектных), после манипуляций дождался журавлиного косяка. Взглянул и понял, Кант понимал обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, немедленно в поход им не отправиться.
О том, отправляться, узнали вместе в одно. Узнали и всё, Вестминстерские провизии. Никто не сообщил громким, идущим из ниоткуда, никто не получил эпистолы либо какого-то надлежащего, где: «Скоро состоится святой поход. Всем изготовиться и обновить полосы на турнирных копьях». Не явился ни Раймунд IV, граф Тулузский ни Гуго де Вермандуа, ни Этьен II, граф Блуа и Шартра, ни герцог Нормандии Роберт III Куртгёз, ни граф Фландрии Роберт II, ни Готфрид Бульонский, ни герцог Нижней Лотарингии, с братьями Евстахием III, графом Булони, и Балдуином, также племянником Балдуином Младшим, ни Боэмунд Тарентский сын Роберта Гвискара, с племянником Танкредом. Узнали, потянулись обкашлять на высокопарном. Подходящим лоб внутренний замка. В квазиурбарической констелляции. Леди Гаудента, улыбающаяся, добрая гиена, фемининная роль со светлыми, заплетёнными в два бутербродных подплёта, на перевёрнутую говновозку. Сэр Сомниум, тучный сэр неопределённого, на низкой винной бочке, от такого ниже. Дисбалансу между поглощениями и затратами далеко до ещё одного, воистину необъятного, складочного, брюхатого, голова сразу к стану, минуя существенное для прочих, хомутом. Сэр Пигрития. В тени на той же притаился теогоно-невзрачный, с угольями, на всех с отрицательно окрашенной неприятия. Сэр Малум персоной, аттестация, соучастие, многим не ясна, необходимость выслушивать решения суда стоя или креститься при виде церкви. На телеге с неразгруженным (воз сена), под дождевой винеей, неразлучные дамы, фривольно ногами и шлейфами на колпаках. Одна лощёная и (только не скользкая) скользкая, с неопределённым и серым до приятия мракобесия верхним фронтом. Леди Ментир. Рядом разлюбезная товарка (Эмиль Золя умывает руки), страшная, жаба замужем за болотом, немытая, нечёсаная, кривоглазая и косоротая. Леди Парвифисента. Ещё одно остававшееся во дворе сидячее не всем ветрам, на телеге о бок с ненавистными приходилось ютиться госпоже. Ригоризм до отпадения неприступности, нос вверх, руки накрест на тораксе. Серые мышиные в пучок-полустог, в позиции двумя коваными фибулами, изящно в две паутины, словно в ушах быстро умирающие пауки, разрастались, не концами на макушке, то стягивались к сплошному основанию. От соседствующей леди Парвифисенты сколько возможно, несушка в отпуске на насесте, на борту телеги, обыкновенно не откидывался, теперь близок. Без экивоков, леди Консциента. Последнее во дворе – колоду для рубки, пожилой седовласый, со взглядом на вещи и точильщиков кинжалов, растрёпанной якобы ветрами странствий бородой (вопреки моде), для поддержания в виде держал двух, утреннего и вечернего. Сэр Мессир Кордиам с тремя занозами в седалище. Конгломерат галек в сборе, слово сэр. Ну вот нас и толкают в задницу к походу, завывающим бодрый старик. Не долго музыка играла, но и не умертвили во младенчестве, а моги бы. Перед нами святой поход, так что облачайтесь в святость и не разоблачайтесь из святости. Завтра два отряда должны на восток, зная это, крутитесь как хотите. Я беру своих кобыл добровольно, ты берёшь своих кобыл добровольно. В противном заставят копытами тянуть соломинки, а у нас строптивость по сию пору шкалит выше шкал. Ха, ха, не по нраву, сэр, выявился из тени сэра. Ты говори прямо, леди Консциента заблюёт всю Месопотамию, окажется подле леди Парвифисенты или леди Ментир. Или меня. Ха-ха. Молчал, спокойно на сэра, мелко подрагивала нижняя губа, по правде сказать, несколько жирная. Благожелательно покивал, к остальным. Неужели и в преддверии общего разлетания на атомы мы станем быковать на старофранцузском? Кроме как сегодня прощения не попросить. Дальше только сшибки и ошибки, всякое благожелательство будет искоренено. Эта ветошь мои заколки хотела себе оставить, а я не быкуй, леди по адресу леди. Сама наплела чудес, что ров не заполнить, а сама только я за порог светлицы, совершила акт. А как они меня кистенями охаживали, леди. А как ты сам, сэр Мессир Кордиам, меня в колодках запер, а ко мне сзади даже никто не подошёл, противным голосом леди. По-рыцарски загомонили все. Всякий норовил былые оммажи, раскалённый шлем от соседей, высказать в лицо, покуда можно дотошно лицезреть и с выгодой использовать. До того, леди Консциента выругала леди Гауденту, обрадовалась появлению у неё героической вскрупины, в тот вечер предлагала себя каждому встреченному в замке. Как собачатся сэры и леди собралась чернь из псарен и с верхнего рынка, шуты из замка, немедленно скрестили охотно испускаемой, готовы во всякое, едва занадобится господину, карлик в колпак с бубенцами, через внутреннюю лестницу на стену над двором, оросил всё благородное, тут же исчезнув. Распалялся сэр. Охотно масла в возгорание, поддакивал, соглашался со всеми спорщиками (напоминало Готлиб шёл за Гримо по Солькурским), засветился когда леди Ментир водянистыми пальцами груди леди Парвифисенты, отквитать соски. Молчал сэр, с удручением за разгорающимся. Прерывать себе дороже, ковырял в ухе стилетом, вперялся в скандалистов. Встал, явив употреблённые за жизнь витамины и недурную осанку, как вскричал во все, брошенные в псарнях командоры подавились разрастающимся. Дождевая бальма, натянутая на четырёх кривых едва не рухнула на арбу, не устроила массового нашествия призраков. Призываю всех замолчать. Умолкли на полу, последовав призыву (да, это правда, многим рыцарям порою не хватало только внятного призыва, продолжали делать то, делали). Сэр замер с открытым, смея продолжать сквернословие, но из любопытства. Сколь бы хорошей не была у вас память и навыки выбивания долгов, все мы часть целой душевной лепёшки. Метаться нам свойственно. Мы извращённые леди и извращённые сэры Нового замка. Знайте это, как знаете свои разы за стеной. Завтра святой поход-развёртывание. Сэр развернулся, покинул внутренний, оставив в позах, застигнутых децибелвлиянием (поза уестествлённой куницы, поза журавля-эзотерика, поза трёх устыдившихся великанов), в сторону ведущего из замка полукаменного.
Под каменным мостом
Где прощаются с жизнью
Живут сёстры печали
Под каменным мостом, где предпочитали распрощаться с жизнью, как с возмутительной, но понятой шуткой, жили пубертатные сёстры печали. Старшая печаль и печаль младшая, что неестественно, однако пригодно для изречения другим. Жили как полагается макабрам могущим вызвать симпатию, в небольшом уютном, из тёсаных булыжников, проложенных скрепляющим желчным. Вальма из чего-то морёного, обита настилом из многоугольных древесных, не мог вообразить и Карл Линней. Хоть дом под мостом, упросили хартофилакса обнадёжить крышу гниющими (потому что это история окончательного распада) листьями из собственной вредности и мнительности, нелюбви ко всему, может сверху. Был единственным жителем в округе, в данном рассмотрении вся Родиния. Соседствовал с сёстрами, жилось глянцево-политурно. На праздники в гости, пешкеши, друг у друга предвечных вшей, до локаторы в труху беседовали, апокалипсический хоровод на Юрьев, вместе хоронили выловленные оболочки самоубийц, не смог пустить всё по иному каменный акведук над домом. В этот солнечный обе вышли и присели на круторе, пощипывая соседские бока, подзуживая друг друга снять маисовые портянки и ожидая милейшего. То, сегодня явится, делом несомненным, дождь из лейопельм. Сегодня у старшей ответственный. Говоря без экваторных блужданий, день её. Давно это было (ну не так уж, не так уж), всё равно помнилось и раз в год по случаю импровизированный шабаш-изгаление. От смертного сонномушья жизни, многочисленные, выдуманные сёстрами и принимаемые хартофилаксом, единственным смыслом растянувшегося в пространстве-времени, помимо прочих качественных смыслов. Старику-то что? Да, старику-то что? В своей церкве-оборотне от дня весеннего равноденствия до дня летнего солнцестояния или пока у верховного друида не сделается радикулит роется в папирусной экспликации и книгах, перекладывает с места на место, составляет реестры, собрания, путанее только представление Евдокса о системе мира. Много назад умер епископ, умерли эконом, сакелларий и скевофилакс, единственные друзья, из церкви, богохульствовал в юности, давно. Прибрёл в долину, жительствовали сёстры-бутоньерки, возвёл малую со сменным куполом, было привычней, зажил себе как непорядочный старовер. Вода в реке, виндзейлем основательного агиасмного штокверка, протекавшей близко дебри, всегда отливала одним зеленоватым. Утверждение в духе человека широкой натуры, узревшего уд великана: не слишком широкий, должно быть саженей в семь. Против дома сестёр, под бюгелем затон, на лобное уклейкоорфеон. В дни особенного безделья (когда совесть не пускала их в огород, поправить шляпу кутафье?), налаживали снасть и удили жаброплавниковых, изготовляя суп, высушивая на активности хромосферы и в жернова с хлоридом натрия и покрытосеменным. Расположились на двух мшистых своего предкрылечного бонсэки, лица к излучению, поглядывали в сторону виднеющейся справа церкви и идущей от свит-трека. Ждали, материализуется хартофилакс, имел задатки непредсказуемости, мог из затона, схватив за ноги и утянув в свидетели на рыбный процесс. Тот праздник старшей позабыл и думать. Давеча под вечер наткнулся на два неизвестных с Зенд-Авестами, не замечены при последней описи, пролистывать и заносить в реестр. Досье долгим и кропотливым, стойкие задатки криптостатиста и квазичинодрала, но по сердцу-сгустку. Провозился до утра, разобрался с первым из под гнёта экстерьера чуланом. Без передышки за второй, пока пёрло. Фанза, маленькая деревянная изба подле церкви, распёрта одной комнатой. В ней спал, в ненастную погоду провизировал, в прелестную выходил с этим на натуру и сиживал за столом-чемоданом. Библиотека и фолиоарсенал в капелле, в отведённом конкорсе, позади алтаря. Поддоны до пятисаженного. Подобной по редкости мало где можно, не заливал спумулитом Везувий. Собраны элукубрации досократиков и послеплатоников, потуги бочковых поэтов и сочинителей небылиц. Стеллаж отведён под образ хранения свитков, кодицил-директив, свидетельств древних папирологий и вымерших народов, вымерло несколько больше, привыкли полагать теперешние атеисты и социал-демократы от науки. Свет масляные пентагриды, местожительство стены, каждая в отдалении от, не подкоптились, не перехода к пиромании. Проглядывая сквозь пальцы химический арахин, не одарённого в алхимии из когда-либо рождавшихся, сумел горючее, не прогорающее со скоростью сала. Наполненная до краёв могла без перерыва на выпростать фитилёк около десяти. Пролистывал том из сундука, наткнулся на фарцеции легкомысленного, сеющего маловесные, пропаганда ничего, кроме глума и утехи для стрекозьих умов. Бывает отрадно для измученных тяжкими раздумьями базальных ганглий. «Сказ о японо-итальянской дружбе». (Сочинение господина Изуверова). «Эпизод первый. Мигрень у Маркиза. Вынужден послать за доктором. Должны явиться двое из якудзы, получить изрядную на развитие япономамы. Деньги в кожаном портфеле.
– Что там и во сколько?
– Доктор сейчас, якудза потом.
Эпизод второй. Ганс пренаглым образом рвёт яблоки, укладывает в чрево потрёпанного портфеля. Озирается на стоявшую в глубине сада хижину, опасается появления хозяина.
– Эй, забор, съеби, у меня портфель.
Молчание.
– Эй, забор, я из тебя удочек понаделаю.
Молчание.
Эпизод третий. Ганс приближается к перекрёстку. Его сбивает несущийся на всех мальчишка. Короткие брюки в дорожной пыли.
– Ах ты урод великовозрастный, не мог раньше свой зад вытащить или позже.
– Эй, ты чё, чё за нах? Куда сверкаешь?
– Да у одного урода с хрустами в башке звонарь раззвонился. Думает шарлатан ему поможет, послал. Я сперва его послал, потом рассудил, не лишние. Ты, орясина, не знаешь, где здесь шарлатанят, чтоб не сильно за чертой?
– С твоими короткими и до соседнего хрен дотелепаешь. Ладно, только сперва сбреши, где этот долдон чалится, а то есть близко, но с жабьим декоктом, а есть далеко, но стетоскоп треснул в одном или двух местах. И как звать воплощённое похмелье?