Межгосударство. Том 2
Шрифт:
Хильдерих Теодеберт Гунтеук, так представился мне сей оборванный, обтянутый кожей скелет, по жилищу своему и наружности, бывшим не кем иным как нищим, а не в коем случае не управителем двора. Когда я от несдержанности своей и неуёмного любопытства, распиравшего всё мой нутро, спросил, кто же нарёк его столь длительным прозваньем, отец или мать, он поведал до чрезвычайности удивительную историю про свою деревню и про жителей её, былых и ныне живущих.
– Знаешь ли ты путник, имя основателя династии великих королей, царствующих теперь средь франков? – так начал старик свою речь. – Да будет тебе известно, что основатель этого рода, Хлодион, родился и вырос в нашей деревне. В уже достойных меча летах, он, единственный выживший среди всех родившихся в том году младенцев, покинул деревню и вскоре объявился в Брабанте, что в землях проклятых тюрингов. Там он сколотил себе армию, разбил с ней римлян и взял крепость Турнэ и второклассную крепость Камбре. Он распространил свою власть до самой нашей реки Соммы и подчинил себе добрую половину второй Бельгики. И родил он сына Меровея, а тот сына Хлотаря, а тот двоих сыновей Дагобета и Хариберта. И зачалась так династия великих королей Меровингов. А перед самой своей смертью, приехал Хлодион к себе на родину, в нашу деревню и роздал всем жителям её красивые и гордые имена и не приказал осушить болота, не приказал дать нам скот или другие земли. Он сказал, что наша деревня, быть может одна на целом свете может родить истинного короля, не по рождению, а по духу и всякий, кто вытянет в нашей деревне двадцать зим, может быть королём. И сказал, что мы должны помнить имена наших отцов и добавлять их к своим именам, это родит в нас гордость и честолюбие и поставит на путь короля того, кто, может быть, не встал бы на него, погрязнув в делах нашей деревни.
Такие вот речи я услыхал от этого Хильдериха Теодеберта Гунтеука. И говорил он правильно, чисто, внятно, так, что уху моему привольно было ему внимать и всякое сказанное слово затвердевалось в моей памяти и никуда уже оттуда не девалось, только вот не ведал я, верить ли сему или же принимать всё сказанное за бредни выжившего из ума старика, который не разумеет более ни прошлого своего, ни будущего, ни окружающего.
Тем самым временем, которым длилась его гордая и превосходная над прочими повесть, на землю сошла ночная тьма и я вышел посидеть на шаткое крыльцо приютившей меня хибары, дабы перед сном вдохнуть гнилостный здешний воздух и посмотреть как играют блики луны на водянистой скатерти полей. Ни что не нарушало тиши деревенской ночи, ни лай съеденных собак, ни шёпот гуляющего молодняка, ни пьяных выкриков поднабравшихся в харчевне мужланов, да и не было здесь никакой харчевни. Ветхие дома высились то тут, то там, подобно лесным грибам гнилушкам, вырастали они из гнилого болота и как ни утопали в том, вот воистину чудо из чудес и не виданная мною доселе невидаль.
Насидевшись и несколько озябнув, я возвратился в дом, где мой учтивый хозяин уже приготовил мне место для ночлега, постелив на пол своей горницы ветхую рогожу и присыпав ту поверх гнилой соломой, ну да мне доводилось почивать на постелях и менее благоудобных, так что, коротко поблагодарив Хильдериха Теодеберта Гунтеука, я чрезвычайно набегавшись за этот день, едва коснулся головой пола, мигом уснул. Проснулся вскорости, от некоего невнятного шума, доносившегося с улицы, я тут подумал, что это мои преследователи наконец вывели свои носы из лесу и теперь рыскают меня по деревне, но оказалось не то. Подле окна застыла недвижная фигура моего хозяина, напряжённо вглядывающаяся в происходящее и почему-то мне сразу стало понятно, что это грядут не по мою душу, а по его и он этого явления ждал и теперь мне, как добропорядочному гостю, пущенному под кров, предстоит оборонить этого человека, по скромным своим силам.
– Кто это там, хозяин? – тихо было спрошено мной.
– Негодяи идут за моей коровьей шкурой, – отвечал Хильдерих Теодеберт Гунтеук.
Сперва я не слишком сообразил, как это его собственная шкура может быть коровьей, но после натужного мышления, домыслил, что ночным грабителям нужна шкура висящая у моего хозяина при входе в избу, должно быть те думают варить из неё бульон или ещё нечто в этом роде, воистину голод обуял все здешние просторы. Пока я раздумывал, сидя на своей ущербной постели, Хильдерих Теодеберт Гунтеук выскочил в переднюю, отдёрнул рукой ту самую шкуру и стал в дверном проёме, с напряжением и трепетом ожидая явления ограбителей.
– Арнульф Анзелиз Карломан, Глисмут Конрад Мартелл, – заорал он в темноту имена явившихся к нему татей, которых было, как я сообразил, только двое. – Не могите трогать мою шкуру, я дам вам нечто лучшее и съедобное.
– Да что у тебя есть? – отвечал моему хозяину резкий неприятный голос.
– Войдите и сами увидите.
В передней послышался шум, а я поднялся и сам попытался сообразить, что же этот прохвост может дать ворам, ничего кругом не было подходящего, а когда вся тощая троица вошла в избу, корявый палец Хильдериха Теодеберта Гунтеука вероломно ткнулся в меня. Значит, эти негодяи местные жители не брезговали и человечиной, от одолевающего их чувства пали в столь глубокие бездны Ада и пожирают себе подобных, таких же мыслящих, говорящих и наделённых божьей душой. Ну тут уж я не стал медлить, дожидаться какого бы то ни было враждебного действа или нежданной помощи с небес, а с криком втесался в ряды этих тощих веток, расшвырял их по углам и дал из избы, а после и из деревни изряднейшего дёру.
Лес умещается в драгоценной шкатулке, океан исторгает живущих в нём рыб, вместо дождя на голову сыплются камни, коса превращена в лестницу, монахи открывают университеты ночью, король взимает пошлину за удары сердца, на место меча в ножны вставлена рукоять без клинка. Такова была и встреченная мною деревня королей». Ограничил чтение повествованием-обманным движением зебры не думающей спасаться, с неудовольствием закрыл. Тяжеловесный нажим пера не эмпатировал, далее отчёты о виденном в путешествии, читал отчёты о всём, о чём случилось написать,
Готлибу в совокуплённые фаланги прилетало из под крон стоящее, сразу умел отличить от квазиисторического гиля, на своём передержал предостаточно (раз чем собственный уд). Сосед по купе, отрекомендовавшийся Честь имею, по виду, по тому, Готлиб назвался провинциальным энциклопедистом, счёл долгом представить на обозрение репетир «с чрезвычайно занятным штуцермаятником, чрезвычайно». Занятность в, шли в обратный фронт. Кроме никаких совершенно интересов в них не. Повертев несколько, со скучающим возвратил, с мысленным пожеланием замолчать и тревожить поменьше. Мыслеречь образом минула стороной неугомонника, взялся поведать откуда, куда и по какой неволе. Оказывается доверенное лицо и чуть ли ни единственный, знаменитого на весь промежуток колоний сыщика Л. К., послал по чрезвычайно важному, связанному с архи-шмархи расследованием-очередной пакостью. Сколь же лет старому перечнику? – лениво Готлиб, посматривая всё более в окно. О, ему только пятьдесят, деланно возмутился Честь имею. Да ну? А я думал, уже тысяча, не меньше (лукавил, сталкивался с Л. К. не долее чем два назад). Вероятно оттого, осаннарепутация настигла его уже в ранних летах, собеседник. Ну и что он там, вы говорите, расследует? Как можно, это тайна. Да я никому, слово чести, честь имею, как вы. Ну хорошо. Понимаете, к пожилым летам Л. К. сделался своеобразным. За свою жизнь раскрыл больше тысячи каких только возможно и пресытился, но острый ум не пресытился загадками и не пресытится, должно быть, до самой его кончины, хоть бы той никогда не случилось. Случится, случится, Готлиб и попросил переходить поближе к. Лимитроф в виде отступления не напрасно, не из желанья кружить около до рассвета, рассказчик для, подготовить слушателя к таковым как «преступление выходящее за пределы опыта неизменных первоначал мира». Да, да, Л. К. теперь всё более отдаётся этим запредельным. Верите ли, почти перестал выходить. Что вы говорите, а не разъясните ли мне, скромному провинциальному энциклопедисту, что же уважаемый Л. К. понимает под сиим понятием, так сказать, подразумевает? Охотно. Это фелония, коя ещё не совершена, но может свершиться, так сказать в сослагательном отклонении. Либо же лиходейства, уже свершились, но никем не были замечены и разгаданы. Есть ли примеры, уважаемый, а то фантазии не хватает таковых вообразить. Случай по интересам которого в Иордань как раз странным образом вмещает все три означенных. Сдвинул котелок подалее к откосу. Такого точно не соображу. Сгораю от любопытства, повествуйте, коллега. Вот вообразите себе, местность Балкан. По лесу едет пикинёр Андраш. Год 1563-й. На самом деле этот Андраш уже седьмой в смысле VII, знак пальцем в эфире, а, кроме, он сын Иштвана Батори, палатина Венгрии, воеводы Трансильвании, графа ещё Бог знает чего и вместе с тем родной брат Иштвана IV польского короля под именем Стефан Баторий. Тут надобно знать, Л. К. это лучше всяких энциклопедистов, не в обиду вам, в то время князем Трансильвании Янош Жигмонд Запольяи (отметил, водят за нос, Янош II отрекомендовался ведущим упырём только в 1570-м, не подал виду, обнаружил ложь) и был этот Янош большим богоненавистником. Не поверите, хулил и пантеон Асбурга, не то что даже всех этих псевдокультов, над теми потешался как инсургент над генералом. Однако потешался на свой, изощрённо и так, не всякий мог разобрать в деяниях эрзац-издёвку. Сей Янош привечал у себя сторонников едва не всех псевдокультических областей, щедро давал ассигнатов иа-за моря, а, вероятнее всего, с Балкан городе и кое-кому небезразличен, так только в лес и остан подталкивал к публичным выступлениям и спорам друг с на глазах у этноса, объясняя всем скорое истины, и кальвинисты, унитаристы, католики, лютеране, поверите ли, даже гугеноты (аж самому смешно произносить) и уаж самому смешно произносить) унотыатолики, гугеноты и м друг с другом на глазах у народа, объясняя всем скорое явление истины ж конечно евреи с мусульманами и христианами охотно хромали к двору, выставляли на посмешище, тайное и явное, и не подозревая о, а может и догадываясь, как-нибудь потом, но не в силах отринуть фити-мити. Впоследствии, изощряясь ещё, принял так называемый декрет Турда, иными всеобщей толерантности религий. Однако это спустя пять или шесть после как наш Андраш прогуливался по балканскому. Надобно вам сообщить, Андраш ехал как раз из крепости Иордани, в кою я держу путь, а послал его князь Елисей Новоиорданский основатель и тогдашний правитель города. Послал не одного Андраша, а многих воинов и бродяг, ищущих удачи, привезти ему невиданное сокровище, чем невиданнее, тем лучше, а кто привезёт, получит много милостиденег. Их-то Андрашу и было надо, даже при таком знатном семействе, можете мне поверить. Тот год очень на события мирового и местного, которые не свершаются, Л. К. это знает лучше всех, а теперь знаю и я, не свершаются без многих вещей, на подобии, хотел себе Елисей. Дели не может просто так взять и быть выбранным Великим Моголами для переброса своих задниц. За то, способствовало выбору, Елисей отдал бы на половое надругательство жену. А, кроме, в шестьдесят третьем решила показаться общественности Северная семилетняя, Турин стольным градом Савойского, у басков основали Рихиль, король Эрик накрыл супницей мятеж в Финляндии, король Фердинанд возвратил церкви её противные Христу земли, хан Кучум решил назвать Сибирь ханством, китайский диадох Ци Цзи-гаун сказал «нет» японцам в Фуцзяни, Иван Фёдоров запустил первую друкарню и напечатал первый русский тираж. Даже Тёплый стан в Ногайском шляхе образовался при посредстве нескольких даже вещиц, очень бы себе хапуга-основатель, однако Андраш выбрал именно Трансильванию, двор князя Яноша, полагая, именно у тамошней разношёрстной братии что-нибудь для него да сковырнётся. Мы с Л. К. точно не установили, отчего полагал местом нахождения артефакта для Елисея именно, оказался сметливоправ. Там в 1563-м скучало по осведомлённому владельцу нечто самое ценное вообще в пяти океанах. Из известного человечеству, конечно. Сказать, навострил уши, погрешить против очевидного. Весь в них, растопырил локти для правдоподобия хрящей, подобно, делают по ходу пьесы, опускал и поднимал голову.
Медленно, испытывая осторожность, Тесей план лабиринта, Минотавр незнакомцам Астерием, тамплиер на вопрос госпитальера, трое хартистов по козьей в Худых. По бахтармам, вычленяя из ландшафта одноглазую Лиха, чая новой, почище первых двух, почище трёх, давеча агрессировала ведь эта тварь на Гримо. Афронты всюду, за базальтовой шхерой, на премоляр дракона, бесконечными отломами, обрушивающимися к тверди вертикалями, вековым строфантом, греческими акролитами с отколотыми головами, валявшимися тут и там гавиальными иглочерепами, в глубине расщелин, шевелилось невидимое, за мраморными муравейниками и в глубине тех, в частых круглых, проделанных в склонах искусственным (Готлиб предложить забить одно испражнениями, Герда так на него, вопрос решён не в пользу копро), в останках летучего ротатора, после крушения раскидало по местам, за ещё мусором после зимы на пиках. Покинув привальную ясню, набрели на походящую, на траве россыпь опсонинов, посмотреть вниз или представить, смотришь вниз, та самая поверхность, пала вторая, виделась как если бы тридцать шесть видов Фудзи набросаны на один лист. Сообразили, Лихо тварей отсюда, здесь вспарывал. Что бы всё это значило? – Готлиб, тяжело переставляя в голове. Чем могут пригодиться летучие? Разве сварить, когда лепёшки употребим. Заткнись, мэтр. Ничего не говорить, чем разводить бискайское болото дурости? Варить летучих всё равно, варить праздник, который не всегда вне тебя. Если не окончишь немедленно дни-расстриги, будь готов заткнуть пальцами уши, поскольку потечёт мозолистое тело. Право всё-таки за ним. Не размахивай языком, манекенишка, не столь грозно, обрушивалась на торговца. С Гримо хотела сохранить подобие относимости моста к другому берегу, иными словами тайного восхищения терпимости. В глубине гор грохот камнепада, ответ старухи утонул среди. Свернули препирательство, остановившись и вслушиваясь, через несколько из-за соруса расколотых псефитов пронзительный, трудно придумать подходящее (однако последует далее). Жуткий, принуждающий ажитацвибрировать, появление на вид невообразимого големформирования, немедленно могущего их пожрать. Вероятнее то бесновался Лихо, триедино понимали, замедлили шаг, не шли далее, не эрудируя, чего точно. Из-за один воробей талькохлоритового мира, нацеленный в Готлиба, едва успел грандпаснуть, подверглись граду лапиллий, самые не превышали сложенных двух мироедов. Один старухе в узел подбородка, заставило пошатнуться, первой сообразить, отчего бы не ответную акцию. Склонилась и ринулась к валунам, увёртываясь от камней в духе первого пилота. Достигнув холодных рассудком поверхностей, рухнув на землю, привалилась к спиной, недостижимой граду. Сильномогучий пол последовал. По короткому пути из снарядов Готлибу в ногу, Гримо сразил в плечо. Мелкий пакостник, это ваше Лихо, морщась от боли в голени, вздумал камнями кидаться. Пусть попадётся мне в руки, я ему собственные вытащу из пазов. Артиллерия смолкла, канониры утирали пот и пороховой осадок. Торговец древностями попытался приникнуть к очку между, из сардонический альпеншток, едва не вонзился в глаз. Думаешь, если сам одноглазый, то и все должны? – свирепо провинциальный энциклопедист, разумно не воздеваясь в рост, не быть камнем по темени или в лицо. Не родился, далёкий ответ. Из укрывающих троицу осколков скалы, размером с быка на античной вазе, сдвинулся, покатился вниз, к тянувшей в соответствие с законами. Дай нам пройти, Герда, мы не стипльчезисты на тренировке. Питаем зла по минимуму. Все люди питают ко всем людям, а я смиренный смотритель радиоточки. Слушаю это каждый день, волны идут ко мне и могут, невежды, идти от меня. Переждали ещё малость, решили двигаться, про себя относясь к силе противника не столь, Голиаф к Давиду, а, морская свинка к отравленному куску моркови. Меньше схлопотать алебастром Гримо, только вёл так, трепещет меньше других. Он, решили идти, нацелен более, природный бастион боком, не воспоследовало. Здесь пещера, услыхали со старухой, на ноги, вторая безутешно вздохнула, рано или поздно ожидая подобного в духе «Антрона» и Швабского пещерного союза. Минутой позже стояли против треугольного в подгорную аэроторию. Довольно высок, подходящ для и так вся в шишках древностями, молящийся Иисусу йотун в него бы уже не. Тянуло прохладой, холодом из склепа (при определённом складе ума (широких взглядов) весь описываемый кряж склепом), слабым мокрели. Мож это проспект рудокопов, тогда не страшно, торговец древностями, швыряя вглубь. Чего копы? Нет ни хрена, вот и Худые, Герда. Камень в глубине, второй раз тише, затих. Ну так прежде надо покопаться, чтоб обозреть пустые руки. Почтеннейшие, есть ли какая, кем проделана и на кой? Рудокопами ли, природой ли? Там Лихо, вот всё, что мы знаем и что мы знать должны. Придётся лезть, даже если искривится пространство. Ага, чтоб поганец на башку свод обрушил? Или щель, голова в котелке на вход под горы, вон тем завалил, поворот в сторону маммалиолитов бастионов за спиной. Факелов надо запасти, а то в темноте у него будет фланговое преимущество, зложелателям доказательства наследования стратегического матери, Герда. Два оборота ломали на свою беду поблизости дерево. Иные из веток стремились над пропастью, потребовалась вся Готлиба, сколько-нибудь обладал зачатками, если считать, циркулятор Флавий обладал вполне, кармический ёж не обладал вовсе. Спустя означенное к разномастным ногам две дюжины, собирались основать гномье царство. Выпростала из патронташа сверченный в рулон, знала, пригодиться, взялась полосовать ножом и тонко, в один, украшать верхушку, пропитала желтоватой из пузырька, с перевесом на два республиканцев, устроив из готовых вязанку, велела Готлибу брать и тащить. Провинциальный единолично не пожелал, распустив охватывающую, гранью располовинил, скрутив две, одну Гримо. Не возражал и послушно водрузил. Герда из его части один, грянув друг о, высекла, эректусы плачут. Таким церемонией: первой территориальность светоча, вторым до всего нового Гримо, третьим единовременно на чеку и на взводе, Готлиб, лазать по пещерам нисколько не улыбалось, однажды забирался в одну или две, или три таких, еле унёс полы фрака, спасся на вагонетке, другой на вистровом ультразвуке, третий по адоитерационной лестнице, ещё и расчленённой, в четвёртый перепутав шурф со штреком и едва не сойдя с ума, припоминая, что есть шурф, что штрек, в пятый вынесенный подземными архостематами, думали, мёртв, в шестой вылезши прямо в логово древнегреческого дикого племени, тогда хоть знал, за что рискует своей светло-светлой. Подробно, в горах затаился под видом окончания земного колдун или шаман, на могиле, по обычаю племени (не древнегреческого, не указав это, может произойти путаница со сличением улик), рассыпалось сусали, если набить, были очень большие карманы, походка как у страдающего бурлением желудка, однако влекло и не, тоже намечалось поднабрать, абстрактная скульптура из дигидроксокарбоната меди, вырезанная самим, разумеется не им, воплощением в прошлом, одному богатому, думал, до сих пор живёт во Фландрии. Покачивающийся в такт хромому свет выбирал серые стены с сущностными эдикулами, ризалитами, глянец, вычищенный от мукарнов, сыплющихся со свода, испещрённый лептоклазами и пучинами, первую четверть часа, поочерёдно назад, ко всё уменьшающемуся, вскоре разметался во тьме, оставив мёртвый и аромат сырости. Я и подгорье, несовместимо, если б не необходимость возмездия, не стерпел длительного Готлиб. Куда б делся? – в манере огрызания старуха. Не разлучался бы с тропой. Пусть и до пика, точнее до места, начинает лежать снег. Ты ж не святой, да и так уже одни горошины болтаются. Впереди свечение. Тьма, раздираемая их, поредела, могли ясно разбирать окружающее при не изрядном. Фермопиланус кончился, стены и тромп резко по катетам, троица в громадный мантапам, рубиконов нельзя различить, в какую бы не уходили. Посреди рябью машистый лиман, воды темны, в пространство фосфорическое свечение-изумление. Факел не требовался, повременила гасить, вглядываясь в середину. Неясные конфигурации челнока с фигурой. Признал встреченное в предгорье, ранца на спине не, под костлявым на дне лодчонки либо на энергетическом алтаре. Теперь водные процедуры? – Готлиб, оборван хлёстким в брюхо, Гердой. Молчи, челдон, не люблю мыться. Дельная мысль, далёкий с озера. Заодно и ваш притушу, не по нраву. Оттуда не добрызнешь, отскочив от старухи, Готлиб. Лихо дал ход ладоням, озеро рябью, восстало саженным геликоном, накрыло путников подле кромки. Не унесло, промочило до мулине стихари, холодом лофолиты, в локаторы и граммофоны. Был урон очевидный. Не сразу, вода факельные заготовки, теперь нельзя разжечь не по плану, без под горами приведёт к развоплощению цели в соударение лбами. Дозвонился в свой колокол? – зло старуха, оборачиваясь к скачущему на одной, рукой придерживающему котелок, силящемуся из ушного отверстия-подземного хода. Отвечать нечего, и не требовала. К чему эти фрустрации? – к Лиху Гримо. Мы же не сулили тебе чёрта. А добра прихватывали для вручения? – фигура в челноке. Никто не делал, кроме, пожалуй, него. Кого его, кого его? Со сменным горбом, вам будет не вредно знать. Как поняли все, намечалось откровение. Мы перешли с ним горы, мне уже по гланды, а он всегда оставался рядом, без него диапазон частот из сосульки, потом обернулся на следы, две цепочки, моя и его, бок о бок, а в хрономоменты, одолевала левитация и внутренние шипы, только одного. Я, желая проверить его: «Почему ты покидал меня, когда я был особенно при смерти?», и знаете что ответил этот пронырливый спермоглот? «В эти часы я нёс тебя на руках». Вот такой это был спермоглот, помимо прочего, предупредил о вашем появлении, я спросил, смогут ли они принимать волны, а он сказал, что, скорее всего, смогут, но вы не можете. И сказал, что бы я не пускал вас в чертог. О ля ля, квазипростодушно Гримо. Казалось, не питал особенного трепета, сочувствовал, угадывая такую же одинокую душу. Зачем кожистокрылые? – старуха. Вкусить предподземного. Здесь водятся и такие, может не сунетесь. Очень мило, не в правду ли? Не в правду, Готлиб. Ирритирован, заставило трепетать, швырялось, едва не инъекцировало, замочило костюм, находил для себя многую прелесть и свой стиль и в его не входил стиль мокрой курицы. Досада и злость пересилили фобос, будь что будет, пресмыкаться в случае крайнего подавления, начнёт исчезать краска с век. Ты что, держал конверт с запахом смерти и датой, погладил фрак и вместо цветов счёл уместным? На похороны, говоришь, дарят? – задумчиво Лихо. Следует это обдумать. Почуял беспокойство, некоей владеет, убедился, открыл объявить противное вышесказанному, намекнуть, при определённых уступках со стороны оппонента извиниться, но опередил. Ляпнул о чертоге, теперь мозгощуп, Гримо. Раз нельзя лицезреть из-за упрямства наперевес, хоть так обрисуй, мочи нет. При незаметности в манере мыслить, сведенья, психологическая игра, атомное вызнавание, завуалированное процессуальное действие третьего отделения Бенкендорфа. Люблю когда выпытывают, подплыло ближе. Чертог, прорублен в скале, имеется окно, не для кривоногих коротышек, через него на мир за горами не получится, только услада астроному. Посреди каменный стол, первобытная прозекторская, в углах пыль, двери вовсе. Поняли теперь, что за место? Как перед глазами встал, продолжал удерживать нить, однако к чему упрямство, возможно оттуда смогу испустить пару волн. А вы что, в него шли? А что тут, ещё достопримечательности? – Готлиб. Откуда узнали, только лгите изобретательно. Я наследница того неугодного с горбом, Готффрида из Нового, вперёд Герда, в бумагах оставил записи, так и так, надо чертогнуть. Ложь сковала мне пальцы ног, неожиданно на крик Лихо, невидимый свод над головами, брюхом черепахи, на слоны, обитым флоарнсом куполом монгольфьера, сталактитовой ловушкой, к основанию каждого отростка заряд динамита, вздрогнул. Готффрид никогда не был, слишком раздут в обе стороны. Как всегда я, и я сказал про раннеимбрийский и море Нектара. Простите этих приблуд, я их вместо мулов, спокойно Гримо. Но я не лгал вам почти никогда. Слетаю махом, хоть ненадолго, чтоб хватило времени расстегнуть и застегнуть две, нет, три пуговицы. Найдёшь ли в хаосе Челтер-Кобы? – Лихо ещё ближе, видно куцее со сросшимися веками и бородкой приват-доцента. Отыщу, с готовностью зауряд-прапорщика завидевшего фельдфебельскую должность. Изобразил тяжкие, качать головой и шевелить губами. Делалось всё более зябко. Вылитая озёрная, пробирала холодом, устилала пегамоид пупырчатым, на все члены мелкое дрожание, невольное, любовь крепостного, неприятное, вулканический провал на Марсе. Индукцию к бою, Лихо, пусть и одноглазо, остро и пронзительно на живого манекена. Обернулся к старухе, ничего не говоря, всем видом пожелание. Понятно какое, простецам пренебрежительное отношение. Села на зад, отстёгивать свой алеутский, извлекать непризнанную карту. Заполучив пергамент зашагал вправо, огибая озеро, приблизиться к пещерной стене. Располагал и не столь скудными, куда большими, Мазарини, беря в расчёт всю библиотеку, уже приходилось разгадывать хитрые, подземные дела на каторге, в частности лейб-Лунина. Сказал, чертоге окно, мир за горами, промышляет по эту, загорной будет та. По тоннелю от оконечности тропы к озеру, в единственном твердолобо, сами с севера на юг, значит сквозь, а не вдоль. Следовательно, действительно желает следовать, вход в чертог на той озера, в скальной, с востока. Рассуждение о входе. Не имеет двери, Готффрид не мог, лазал сам. Вопрос: почему мог бывать, а Готффрид нет? Знал только, в рассмотрение переменчиво-богатую память, закривулина, узкий лаз, пропускал тщедушного, не приходился под раздутую комплекцию предка Герды-эксквемелинши. В таком ключе, по каменистому берегу, шукая узость, не имеющую двери, в палатку из век с покорностью дочери маркитанта. Кристаллолюминесценция краем до стены, хотела отстраниться. Открылся, глаза ненавистника говорящих пород попугаев. Приблизился, не тратя хрономили на раздумья, на живот, в левой карту, правой помогая пресмыкаться. Приходилось протискиваться, лучше никому зачем. Драть истерзанное полосными операциями и кошками и старый фрак о камни долго не, узость растаскана, уступив высокому, считаешь себя в своём праве, шествовать в полный, первый каторжник подземной тюрьмы, свободолюбиво как кровь. Не царствовала вполне, ратоборничал неясный серый, превращая проницаемый в полу-недо. По обеим деревянные застильщики порталов, цивилизация на заре цивилизации могла составить военный флот. В манере махшатных полей, против каждой в стене камень. Знал, чертог не имеет, высматривал подходящий. В окончании, в торце, на востоке, дверной проём, не снабжённый, экспедиция Франклина доброкачественными консервами. Свет из, бутыль с мочой проехидны в крыше индонезийца. Торопливо внутрь, не озаботившись, не приготовил ли западню, повёрнутого к стене бюста Аристотеля, лосиной головы вмурованной в пол. Как и описывал, тёсаный мешок, устроить превосходную детскую для отпрысков Цепеша, посреди каменный, напоминавший гроб однажды спрятавшегося под круглый стол рыцаря, только правильный сторонами. Под потолком, кроме механических крыльев, левитации, библиотечной лестницы и угольного лифта, запустить камнем, прорублено узкое с прямыми углами, на постамент ударяла полоса селенного. Пронять фрагмент. Оборол сверченность, под серповыстрел из оконца, чтоб в ближнее к середине, где следующая, четвёртая, лапы Жеводанского. Превосходно проступила, кровь на сорочке дуэлянта. Жутко от догадливости, на протяжении жизни смотритель яблочного сада Тринити-колледжа, ещё пара-тройка Лондонского королевского, думающих, они учёные. Приблизил карту, вгляделся в новый лабиринт чернильных, взывали о помощи заплутавшие в том кроманьонец и мехтоид эпохи последнего оледенения. Следы пересекали горы, на другой стороне к дому, в половину, не вполне хватило лунного или усидчивости.
Вторую до замка одолел более размеренным, не возникало подозрений, для сохранения степенности, в проявлении внешнем, собирцвергу. Первым делом Кантидиана, ордальнуть о сказанном престоле, пристрастием столичного околоточного. Не покидал конгресса, по крайней мысленно, умея выловить надобные для производства консонансов течения, утвердив грозу подлокотников, не смог бы поместиться на троне Лжедмитрия, на коленях Екатерины II, развёртывалась вся Россия и гамак старшего матроса на «Гото Предестинации», на скамейку и полуприкрыв, в опиумно-беззастенчивой дрёме. Каблуками по дубовым паркетинам в худших традициях венского, путая долю такта и долю с хабара, примостился, миркуя о разных, среди блуждали пальцы пианиста и взломщика, клокотание Везувия в полночь. Говорили, в Зоббурге много трубадуров и беллетристов, не особенно верил, на уровне неверия в сам Зоббург. А, Коловрат, открывая глаза, поворачивая, благожелательно-гнусно, ну что, залучил в углу своего в сером? Теперь взыскую Акимафия, известно что? Известно как нотация престола. Это, как ты соображаешь, один из замка. Это, правильно заметил, я и сам-вне-себя соображаю. Что о нём знаешь из области всего? Ну, странный он, малость прибитый обстоятельствами, малость неугодный, немного вытянутый во фрунт, избегает общества как географической и социальной территории и педантичен в устроении беспорядка. А, ещё слыхал, будто отказался вступать в нули, потом согласился, потом сам себе прислал приглашение и вновь отказался, потом решил обмануть Каллимаха и снова согласился, прислав приглашение ему самому и от его имени отказался. Но это, как видно, слухи. Молчал, проворачивая шестерни сказанного в обратную. Не усомнился, из предложения Каллимаха смешанную фантасмагорию доброзлических эскапад, чего-то подобного и ожидал, пусть неосознанно. Где кантуется? На жилом, будто бы в самом, округлыми как Земля плечами. Когда-то давно одна бифуркастическая история, может тоже враньё как наличие добродетелей у стратификации часовщиков, с большой помпой менял доставшуюся ему в начале катакомбы, на самую засунутую, аппелируя к всеобщему здравомыслию и оперируя подложными фактами, как истинными. Новое заставило ещё малость, Зевс над божественным воспалением волосяного фолликула, узрел на своём носу через медный щит, стал рассуждать, столетий назад прорвался. Обитальни в самом, считались янаконой, насколько уместно сборище генетически-рекомбинантных автоматонов-хитроправедников обществом, предпочтительные прочему, близости к эскалатору, превосходным на урёму, обитал в окнах этой части. Страшились, но смотреть на напускное величие, меланхолически-мрачную сущность, непознаваемо-отталкивающую для всякого порождения, нравилось всем. В первых нишах ставились лучшие палладии, чаще менялись, если вдуматься, пбороздило какой-то монополией, одолеваемой, разве только, западным склоном Худых. Вычур характеризовал, более прояснял скверно проступившие моделеестества. А что брачного? – запоздало Кантидиан, когда уже готов был на лестницу. Ответа, естественно, менархе, не получил. Обуреваемый самыми, цверг, не перестававший упоминать внекаждое с милостью Яровитом, подставлять в слабые всё про Акимафия, по, забрести в, тайная антеклиза, в лигу, промежуточную станцию между ничтожеством среди массы и светом в конце личного революционного тоннеля. Можно отнести четыре кипельни, хоть в единственной должны, в затворник. Дошёл, Али Экбер Хатай, убеждал всех, в Китае значительно мусульман, делает в гробу три вольтфаса. Выбрал максималистскую к торцовой, по правую, дважды, вошёл. Апартамент пуст, атмосфера аскетична, келья муравья. Узкий лежак у левой переборки, талер и клисмос под прорубом. На помянутом невыразительно бросающийся в глаза, чёрными омикронами. Невольно три широких вглубь, насколько невольно хоть что-либо, склонил прочитывая. «Архетипический сюжет там, в единственном шагомерит с на плече, морда войти ни боже мой, но парадокс Рассела испускаем по декадам, однако я ни за что не ручаюсь». Лаконичное безадресного, сразу составил обо всём этом определённое, суть к, Акимафий прячется, должен его искать. Разобравшись тут со всем, немедленно соображать, где бы такое место, это даже слишком просто. Не в цеха фабрики, где, они же оттуда пренагло выходят, надлежащее условие возможности изменения. Разделение пути, в из цехов являться, но и то раскрыто в содержании. В Асцехе в нижней сторожке-оружейной-блевальне двое престолов, в Зобе один недалёкий и далёкий от всякого здравомыслия. Интриговал всё менее на протяжении полосы интригования, вскакивая на графике столбовыми показаниями, не просто нашёлся, не просто потерялся, оставляет купергань, пусть ничтожную в санкциях, скрывается и посмеивается. Зачем бы всё это? В таком ключе Коловрат, выходя и идя к чадящей, высилась по левую от совокупбастионов, от ворот
широкая дорога, мощёная стертыми до образования полуканала. Приближаясь к додекаэдру, Коловрат, позабыв барахтаться в полученной инструкции, с безразличием, приходилось искусственным исторгать, взирал на периптер, они все вышли, стены из красных плинф, микроинтервалы, изнутри портьерами, отсутствие в первых двух, в цеха, убедил себя, видит расположившееся в оставшихся двух канцелярии, ведали парсунами фабрики, на каждого формуляр, отмечались лавры, разгромы, личностные удои характеров, фабриканты весть что ещё. Заглянуть в бювар, интимная дедикация, кому бы то ни, интердикт, закон о государственной гражданской, в рамках в обязанность ежегодный смотр личного, на мораторий. Перепутье кабинетных покоев, хаосе многогранных анфилад, велись дела, помещался сказанный с придыханием архив, общий для всех, велел соткаться внутри милость Яровит. Что хранилось, кто укрывался, многим не. Столь плотной пеленой загадки овеяно, полагал бесполезным с запросом и к Каллимаху. Обширное хождение слухи. Многолетняя эпистолшифрография фабрикантов, реестр устроенных ими человеческих, стенографии всех армагеддонов за ланарков, религиозные тексты всех тотемизмов, хронологии крестовых, на подобии, заинтересовал Яровита и всех подобных, стеклянные колбы, в формалине все виды созданий, высерсозидание фабрикантами за годы существования, слоноверблюд для таскания обозов с пушками, ихтиоптеродактиль для тягания кораблей в шторм и штиль, старые эпюры и карлингсы сертаминов, жопили и сами фабриканты, воздействуя на Петра и Екатерину. Обстоятельство, придётся сойтись с соотчичем, столь одиноким, бодрило, наёбщика честных викингов вид голой щиколотки Трастамарки, мог никогда и не. Два мгновенья перемялся перед широкой двустворчатой в предцеховое, оккупировал сторож, безо всякого, не спугнуть удачу поисковика, вошёл. Внутри не изрядно во всех отношениях, скудно, служебное помещение-закуток-молельня охранителя в глаза с неистовой верностью. Умеренный кус прокамбия, в подобии, в крайней яруса, за ним сбитый с ног ревизор таранов, восседает. Прочее заставлено двумя наглухо шкафами, увешено четырьмя книжными (не пустыми), завалено ещё хламом, метлой, жестяным магерингом, бесформенными порфирами, понижали образ служебного кабинета от служебного (и до какого? До лавки маклака. Отчего тогда не повышали?). Если и здесь, мог укрыться в шкафах, за дверью в цех. Хорошего дня-пестования прихотей, Коловрат к служаке, взглядом слепого подьячего приказа тайных сторожку. Мне бы тут с одним перевидаться-стакнуться. Зовут Акимафий или вроде того. Не видал? Видал иль не видал-но-осведомлен, дело моё, проскрипел плохо уложенной половицей добра, но только нет здесь никаких. И тебя не должно быть, должно не быть и вообще я тебя не вижу. Уловил в тоне хитрецу, решил так запросто не. Оставил распоряжение или проклятие по адресу? – впился в физиономию анофелесом, выдаст. Могу проворонить, пожал узкими. Ты поищи. Легко, однако, дав приют дребедени, восседать и поучать «вбуривайся в кучи». Полагаясь на отвод азбучности мыслей Акимафия, слишком большая строгость по его адресу, решил поискать. Даже в заднепроходе? Молчаливый кивок, сложенные на лёгких в манере неприступного кокетства. В таком случае желалось бы с тебя, не прими на свой счёт лишнего. Фанаберия тяжко с физиономии. Извлечённый пергамина. Опять? – кисло Коловрат, принимая новое. «Открытие закономерностей где западо-восток бинарной операцией юго-север и не думайте, что вам удастся добиться моего ручательства». Отстранённо просклонял, вон, посланный за сигарной гильотиной дворецкий. Где такое в абсолютном понимании? Обратно в замок, погулять по опушке, иной раз могла приятно листвой по щеке. К лесу, рассудив, в замке кто-нибудь прицепится. Против дерева со стелящейся вдоль земли, потрогал взыскуя взаимности, высморкал нос, почесал ладонь, плюнул, вставил кое-что в зажим, спрятал в карман зажим, пошевелил губами, высказался сам себе в духе одного цюрихского проповедника, приметил две ветви, росли в виде креста (на разных) и, думается нам, именно в тех, загадал. Из множества дупл, ящики для корреспонденции за спиной портье, в трубку всё той же желтоватой. «Ваши пряжки в пыли? Так вам и надо, а я устал». Обратно к замку, опостылело в степени, такова заявленная локация. Городить механизмы пресмыкания и махшатные поля поверх пшеничных, собираясь отлёживаться в собственной ибо устал, зная, что устанешь? Лежал на своём скудном, встопорщил локти, ноги в сандалиях образом, грязные ризы на недозволительную ручным куклам, благонамеренным институткам, сохранившим лицо старухам, престолам, которых кто-нибудь видит. Сообщить об Акимафии. Первым ланарком Фолькет из Марселя, за семьсот в роли навострился проворачивать ухищрения одно чище другого.Ухищрение второе. В горах оставил Лихо, Готффрид, нельзя упрекнуть в излишнем. Тогда толком не понимал, что за гиперреальный положенец и откуда бралась векторная физическая. Повстречал в одной шахтёрской, придавленной обстоятельствами к подножию. Был что-то вроде ятрогенического юродивого. Не чувствовал холода, носил всегда одно и, нелюдим, неизвестно что принимал за кошт, то и дело предрекал жителям злополучия на головы. Вероятно ещё из-за фамилии. Предрекал и на том оканчивалось, скверное свойство сбываться как каждый день не предсказанное никем. Речёт, обрушится шахта и четверо погибнут. Так. Речёт, не будет уранинита, худо будет, так ничего. Речёт, у всех мужей на неделю скукожатся мошонки, сами понимаете. Сперва блеснула жила, обернулась плесенью неолитической революции, составившимся наконец концом хвоста одного из предвечных стегоцефалов. Сильно не любили, колотили, грозились уничтожить. В ответ сулился навести на деревню фундаментальный мор, отвести кирки от руды, скорую смерть всем тамошним, вкупе показывает нам, насколько стороны данного процесса друг друга. В горы, вампиров, гнездовище, то ли жрал, то ли приносил в жертву своим эвольвентическим богам. Получив доступ к покоящимся вовне меня тогдашнего знаниям, стал разузнавать, выяснил эпоним, чему посвящал, откуда брал. Долгое время шёл вдоль гор, пересекали лес, в этого трансцендентного пересечения не оказываться без монгольфьера вертикального взлёта, уходили на север, набрёл на деревню, где Попово-Лиховский. Узнал о проделках случайно, в тамошней таверне, два дня дожидался, пока обломает шипы на мысках, взял в оборот суеверной квазилжи. Сказал, коренники не терпят, не желают бок о бок, если не уйдёт, лишение естества, кои банальные констатации, как понятно, ему не требовались. Был дан несколько менее тривиальный, если уйдёт, силы гор, звучит размыто, касание мухи стекла после дождя, понимает только он, самонадеянно, складчатый пояс может вознегодавать, теория геосинклиналий окончательно расплевалась с азональностью, геологический униформизм вместе с абсолютным возрастом нависли над Джеймсом Хаттоном, облысел окончательно, не захотят терпеть деревню, не сразу распознали, словом, считали тем, узрел Зевс в медном антефиксе высокомерия и той не станет. Я не поверил, оказался прав. Нашёл нужные слова, увёл в горы. Поселить с другой стороны, обожествляла на запад, торговал секретом карты. Требовалось себе на службу, прибег к новому ухищрению. Добавил в рацион, в горах охотно питался моими запасами, ртутно-серную теорию, отравило до мозга костей, не летально. Брюшные рези, спазмы тело, извергать обратно принятую, носом кровь, ртом микодерма. Приключилось на перевале, трудном фазисе, позволил брать под руку. Записал в ликвидаты, не вскрывая Таро. Не смотря на экстраордзнания-убеждения-в-обратном и злобу к людям, очень наивен. Перевалив на другую, открыл пещеру с озером, обряды горным идолам, из коей, теперешнего железнодорожного лимфоузла расходилось ходов, в том числе и на другую. Не знаю, отчего не пошёл ими с самого, не доверял как доверял шахтёрам, не желал посвящать в свои алтарно-вудуистические. Не могло не найтись для реинкарнации фрагмента. Требовалось необходимый реактив, преципитировал на концентрированный лунный, помещённый в мешок не из мешковины. В качестве залога и честности, оставил глаз, не сильно изумил, нарвался на отповедь, оканчивалась: «я тебе не поганая лужа Мимира». Выкрутил и вручил, радостный, обласканный сотней женских ладоней барбет, притворялся. Более из экспериментальных соображений, в первую свистел по генерированиям и проверкам гипотез, на теперешний академиком наук. Ненадолго умолк и сам его замок, казалось, опал, наполненный только этой экспедиционной исповедью. Должно быть, во мне нечто особенное, притягивающее в сети и подчиняющее определённым не мною порядкам, печально продолжил. Все стояли с приоткрытыми ртами, доверялись с оглядкой, а я всех пинками вокруг пальца. Самоуверенность граничит с лоботрясием, это понятно. Только в какой момент изменило и замаячил исход под печалью? Печален ли он, как печальная участь переселенцев вюрмского оледенения? – Готффрид обращаясь не ко мне, куда-то в свод комнаты. Ведь тот хартофилакс, если отбросить все сопутствующие каверзы его обстоятельств, был не чужд заскокам мудрости. Люди не боги, откуда им знать про добро и зло. Теперь вот я сомневаюсь-предаю себя пятисотлетней давности, тогда свято веровал, как червь в раздвоение, люди должны покопаться. Понимать окружающее в мере, жить с этим, как бы ни было тяжело просыпаться. Тяжело, зато вразумительно-честно, как с ложью самому себе, малодушничаешь, убеждаешь сам и собственную богиню-совесть, большинство проявленного за жизнь любопытства ни к чему не привело, чем меньше знание мира и его системы, тем легче жить и уживаться с тебе подобными гомункулусами. Твёрдо разумел, пусть знание породит войны, которые не прекратятся и без моего участия, религиозные смерти и конгрегационные жертвы, но должно в головах и анималистических матрицах, твёрдо вознамерился добраться, намерение кита выброситься на. И это я, столько каш заваривший, успел прочесть три первых слова, потому что не привык заглядывать чем всё кончится. Странное дело-по-коему-прекращено-производство, записаны незнакомыми знаками, хотя знаком со многими, постиг смысл, видел мельком, когда оттаскивают за ногу как будто переваривает удав. Говорите же на хрен, с жадностью. Откровенно, что написано, не мог даже мой вселенский, как вселенский собор котёл. В вареве чистый лист, не всегда, по большей части темнота. «ядрический свет не», Готффрид. Три. Ядрический свет не. «не», отдельным, или началом? Отдельным. Не являлись знакомыми? Четыре языка, вдвое больше наречий. Ни единого знакомого. Так вот и подтверждение, чудила. Содержание вне зависимости от реформы грамотности, не важно на каком произносит ругательства и пишет дипломатические ноты. Это ли не доказательство неосознанных вполне намерений составителей? Я, кажется, думал над этим. Множество, звёзд в туманности, раз. Не приходило в голову, глоссаторам пришлось сделать таковой под дулом вселенской эгалитаризмической пушки? Отнюдь не значит, будто они хотели, что бы всякий сумел прочесть и сойти с ума от банальности или очень уж откровенного откровения. Это всего лишь честно, как океан всего лишь плещется, по отношению ко всем ныне перетаптывающимся и ещё когда-либо намеревающимся воздевать-съёживать паренхиму, честно ко всему человечеству во всевременном понимании слова. Раз уж составился документ и заставляет жить всех на свете по его правилам, то те, при случае, никогда не представится, должны разобрать, но лучше, чтоб никто не подбирался вовсе. Я ничего не ответил, крепко задумался, понимая, слова Готффрида если и не верны, то уж точно прочувствованы. При жизни, в какой-то её период всю свою проклятую сущность посвятил хартии, поиску и осмыслению, впитал часть, левый угол с пустотой, саму эгрегорическую идею составления, теперь подавал квинтэссенцию логографов, хартофилакса, бывшего некогда в руках свода. Ну куда там дальше напутешествовали? Попово-Лиховский потайной ход на ту, откуда тащились, сам остался. Наказал получше за его глазом. Вышел из подземелья, увидел страшную, набросал оправившийся от похмелья Брейгель. Рудокопов вымерла. Септикопиемия на оба ваших. Почти все скончались за те два, мы прятались от горцев, ещё были живы, спасти не мог даже я. Не пытался, напустил на себя вид более бесстрастный, у вышеградского голема. Не стал заходить, иначе бы видел, что все ушли, страшась против Лиха и подвластной ему, как я тогда думал, не у одного тебя есть котёл. Остались живы оставленные мулы. Поднимаясь с Лиховским, бросил по эту, превосходно дождались, не разбрелись и не были похищены (в сборнике Изуверова новелла «Похищенные мулы», потому во все это с трудом). Некоторое в тишине. Готффрид, наконец я, в ваших семантизмах мне не всё утряслось, хотя я весьма пронырлив в таких делах, могу и сам что-то додумать. Посмотрел на собеседника. Допрёли про стороны света? Говорите, звёзды расположили во всех четырёх. Потом, что почалили на юг. Но, некоторую часть солнце светило вам в бесстыжие глаза, могло быть лишь при движении на восток или на запад. При путешествии на юг с боку. Теперь увядаю от брехни, перед тем как наткнуться на деревню рудокопов, долгое время брели вдоль гор, которые простираются ещё далеко на север. Стало быть с юга, а не на юг. Что за наебалово? Самому неплохо знакома описываемая вами и если бы вы шли на юг, то попали в АПЗ-20, а не вышли из того. Понимаю, за долгие годы изрядно разросся, криптостатистика второй век бьёт по поводу, но стороны света от этого не перекочевали кто куда мечтал. Верно, ваша эксаудиризмическая наблюдательность делает неповторимую ни в ком честь, благожелательно Готффрид. В самом зачине обличения сами преподнесли причину хаотичного. Долина Печали во всех частях света, но отыскать без понимания конечных принципов стереографической проекции не сможет и крепостной из вашего соляного лабиринта. Я шёл некоторым образом и некоторым чутьём. Просыпался утром и знал, сегодня следует вдоль гор задом наперёд. А потом просыпались и понимали, что следует от них отворачивать? – со скептицизмом я. Нет, покачал головой. Сидел, устремив глаза в нульмерный объект, вновь и вновь переживал путешествие, разумеется поэтапно, к хартии, все чувства, обуревавшие в то, мысли, какие мог припомнить и надежды, какие мог воскресить. В конце каждого отрезка что-нибудь да приключалось, понимал, так дальше не пойдёт. Потрясали ли по адресу звёзд? Не мог же я тащить с собою ещё и телескоп. И без них, что на верном извилистом и незримое, но с большим бюстом, отчего с ним нельзя толком столкнуться, ведёт меня. И ведь привело, умеренно завистливое утверждение. От хребта на восток. Вдалеке по правую ещё не столь громадный в ту пору лес, слева степь, шире чем горы и однажды приводила к морю, однажды приводит к нему любой избранный, пусть и аксиальный вектор. Но мне не туда, шёл на восток, забывая и запоминая ещё цикличнее времён.
Запомнил как смог, верно в ближайшие два дня не позабуду, Гримо, возвращаясь из лунного, отменно восполняя поредевший дерзающих. Диспозиция с свела дорога, за поры ОР, не. Так же на макабрическом пляже, на прицеле у Лиха, только Готлиб подскакивать по образцу высланного на угли йога, силясь термодинамическое равновесие, сам не заметив, в сторону от любезной нутряку. Старуха на прежнем, грекоскала. Там же и Лихо, покачивался в своем, к берегу близко не. Дознался, дерьмоглот несчастный, вода в глубине. Ну что там, господин Гримо, что там? – мигом к ним древностями. Молча приняла карту, воззрилась с вопросом. Дом наполовину, в полтона Гримо. Не выходило, что он залит? – шёпотом Готлиб. Негоже двоим, когда третий, с озера. Как это, как это? – прошелестев последнее тише и выставив в сторону глади правую, ладонью вперёд, упреждающую от дальнейших в приватность. Уж извини, почтенный лихоимец, громко Гримо, не удовлетворяя вопрос, давно не виделись. Не желали оскорбить, лишь только не ставить в известность. Побывал в чертоге. Так себе. Не посмотрел, за остальными. Так там много их было? – на ухо Готлиб, но Гримо взирал на смутную Лиха. Правильно, что не смотрел. Только бы нос сунул, на месте в окаменелый фаллос, с твоими природными сам понимаешь. Там проводят ответственные заседания гебефренические идолы, мои отцы и ученики. На них горы держатся. Почтенный лихобор, кстати о горах, мы тут лясы точим, а нам-то ещё на другую сторону. Подозреваю, есть сквозное подземелье. Есть-то оно есть, но отыскать трудненько будет. Слыхали уже про трудненько, громко Готлиб, у нас ищейка по счёту два, ты своим тощим задом вертя не запутаешь. Он много знал, Лихо, отталкиваясь от воды ладонями, при надобности превращались в вёсла, при сугубой – в поворот винта, подплывал. О ходе же на ту ничего. Так расскажи и будем квитами. Рассказать просите. Не много ли я уже рассказал и помог? Думается с лихвой имени меня. И что взамен? Чёрный силится умственно задеть, старая сверкает глазами и воняет климаксом, коротышка почтителен, но не боится как следовало бы бояться, значит не питает уважения и думает, может обхитрить. Да у вас натурально меланхолическая депрессия на фоне шизоаф расстройства, на фоне собственной гиперполярности, в сердцах Гримо. Может и так, Лихо всё ближе. А может и надвое так. Решение принято, но не озвучено. Чёрная душа, никак просох уже? Твоими молитвами (разумеется не мог так быстро). Я молитв не творю, по крайней мере этого ещё никто не видел, чтоб вот так обвинять. Лихо вплотную к берегу, смятение в мальков у самой. Челнок в воде, покачиваясь от ряби, не уплывая. Христоф Колумб в нём индийскую пирогу, пятнадцатый пациент лечебницы Соломона Иессеева своё отрубленное ухо, Джеймс Кук свёрнутый пальмовый лист с Гавайских, Мартин Вальдземюллер свою Америку, Марко Поло одну из створок главных ворот Каракорума, Эмиль Коновалов якорь, хотел бросить юнкеру в Галилейское море, Джон Мандевиль передние клыки кинокефала, Готффрид Новый замок клюв синей птицы, францисканцы из Фьезоле левый или правый ус Одорико Порденоне, Герардина Неубау кованый крюк в комнате на который она, её воля, с удовольствием бы Монахию, Альмандину и Вестфалию по очереди и вместе, Найджел Лоринг лук Сэмкина Эйлварда, Мануил Комнин первую букву письма пресвитера, Лукиан Карлович согбенную Федота Ивановича, околоточного московской преисподней, Оттон Фрейзингенский навершие собственного скипетра, Иоганн Гёте брови Шарлоты Буф, Руфия Вуковар уд своего сына, Вильгельм Богатый, Томас Мор, Лайош Ягеллон, Вильгельм IV, Карл I и Лев X (в молодости) перо в своих беретах, мариньянцы сжатый в руке Франциска Болонского конкордат, Л. К. много нелестного, до мало кто умом и при помощи чужого, в частности коромысло Андраша сына Иштвана, на вёз формалиновые Сарданапала-Александра и Еноха-Наполеона, рясофор качающуюся на греческом ветру срачицу, сэр Малум хвост пронзённого копьём дракона, сын Вестфалии I и Христофор Радищев нос ковчега, Теодор Иессеев челн на гербе убитого им принца, Спица в ловких пальцах последнюю букву имени отца, леди Парвифисента хотела бы, так лежала леди Ментир, когда она ударит её сапогом в живот. Дитя-человеческое-существо ступило на голыши, возможность разглядеть с большим пристрастием, Иван III бюст Софьи Палеолог на портрете. Невысок, щупл конструкцией, казистость под сомнение. Бос как босяк, в грязную коричневую рубаху как вершина эволюции – пастух, полотняные штаны как у щёголя тавлантиев, за спиной квадратный ранец, поднятый со дна. В сквозной ход есть два относительно благостных. Один помещается или скрыт, если вам, с вашим скудоумием так понятней, под берегом. Нырнуть, проплыть тоннелем и окажетесь. Второй, надеюсь, не у тебя в глазнице без камня завалить? – невольно поёжился. Можете искать сами, сколько пожелается, разумеется это не так, инцефолитные вы нигредо. Очень докучливых гостей не терплю. Мне надобно отдыхать, а они неизбежно бродят по пещерам, бряцают амуницией и переговариваются так, не слышал ничего глупее и наивнее. Делаю с ними что-нибудь. В котором месте нырять, явите своё терпение. Как изготовитесь, я камешком присандалю. Ступайте вдоль в сторону могилы Ашшурбанапула, пальцем круг возле лица, комически-трагический отряд в куда Гримо. Озеро язвить собою? – Готлиб, плетясь за спутниками, лучше пойду поручкаюсь с идолами. Там же вода как невылизанный лёд. Думал, тебя к хартии в карете с натопленной печью? – в ответ Герда. Думал так легко будет, болонке под кружевами? Стойте где идёте, между велел. Объявленный мною под вами. Прыгнете, сразу под берег, и глубоко и дырка в кишку, воздуха побольше, чтоб до конца, не то потонете. Сука подгорная, зло Готлиб, косясь на прохаживающегося. Тебе, чёрная душа, советую глотнуть побольше остальных, громко. От большой злости правое лёгкое отнимется. В свете угрозы с хрустом смолчал, не смотря, в голове просилось наружу N соответствий. Жабры от тины? Нагнулся, прилип малый. Троица у края, капля мирового океана как-то отвращала. Остроугольное угомонила тряпкой, черенок между собой и лямкой пороховницы, накрутила, учили в альпийских полках. Карту старуха в хорейное или однажды могущее стать. В кофре с гнойным потолком единственная не должна расползтись. Размахом катапультировал, как-то не в воду, в свод котелка запылавшего от гнева. Прощенья просим, маху дал, прежде чем сосредоточенный живой успел в Готлиба. Ничего, скоро остудитесь. Второй притянуло под берег, Гримо первым, пока кругообличение. За Герда. Последним нерасторопный верблюд или учтивый сын маркиза, Готлиб. Ожгла коммерческим льдом, катке Императорского речного яхт-клуба. Выпростал голову в кислородопещеру, пошире, вот бы пригодился нарисованный, вобрал сколько смог в каучуковые, оттого неподатливые щёки, нырнул. Вылупил лидары по среде, тыкаться в X, угодил или не приблизительно в, масса Вселенной в берковецах. Нащупал сразу (чего никак не удавалось с женой (тоже имела отношение к манекенству как к происхождению)), трость к пирамиде, цепляясь ею и свободной левой, втянулся в голубокарст, безбилетник в ковчег до земли Димена. Что с его, не ведал, всего посвятил скорейшему исторжению из вод, как Иова, не как юнкер нашей эры. Тоннель не широк, за один край пальцами, за другой навершием, подтягивая придатки и далее, взятое над водой помалу и, придётся ставить шишки на своде, когда уже прижилось, перетерплено-кончено, потолка не стало, внеочередное завсегдатая базилярной воздуховоды на поверхность. И изведанная дыра снабжена свечением, надводный плац, над чёрной мокротой на вышину двух ладоней, гладкий, точно не тащившимися в кабак стихиями. Новоявленный за жемчугом, уже зачислили в Нагасакское и общество Шри-Ланки, взобрался, тереть худошевелюру, распространяя россыпи. В обрамлении над водой самое Герды, вполне могла отправиться отдельно от прочих изъязвлённых. Через несколько, за в мире вечного добра и лета одиннадцать дней (не из озорства), толкнуло вперёд, на этом противобаротравмический котелок Готлиба, с лоснящейся от камня, после сам, жадно, перед не надышишься, отплёвывающийся, глотнул амброзии. Могла быстрее жабрами работать? – оскалился на приникшую к плацу. Той подал обе Гримо и помог из бинарного неорганического. Готлиб обошёлся собой, вице-чемпион археологической 1873-го, едва не нашли голову слишком далеко заплывшего атланта, по подводному ориентированию по рифам. Скукожились против уводящей вглубь породы неоконченности или оконченности, переживая глобальное обмочение. Теперь без воздеть люминары, вместо обложили айсбергами и стыдью, в коей зябнет, потакала омерзительно мокрая, зрение, как будто, острее и острее острого, вскоре электромагнитное от подземной потоковой сцеженности перестало выявлять гримасы, подгорная видимость канула. Каждые девять миллиардов излучения, впереди Гримо размозжить о сталактит, напороться причинным на невезучего братца, время от времени помахивал, могло во много раз исключить. Не брать в рассмотрение участие в хронооперах, брели более пяти. На воле давно новый день, возможно не пасмурный. Каждую нечётную казалось, скалы никогда не кончатся, каждую чётную – они угодили в каменную кишку. Ноги подкашивались, не желая на себе прессинг, впереди забрезжил. Не оценённая от холода пасмурность нашла квазибастионами туч, освоившиеся ко тьме глаза, привыкали к новым не столь болезненно. Триипостасность по другую Худых, на высоте меньшей, вошли, сами чувствовали, последние два ведущий к плинтусу, не значительно. У подножия хребта, под укрытым за кустарником выходом, давным-давно на произвол, погребами навсегда вросшее, небеса на место крыш. Деревня на старую нищенку в лохмотьях, павшую от бессилья на землю, забывшуюся вечным, через сто припудренную бубонами. Тропинки, приводящей и уводящей от выхода, вовсе, спускаться как вздумается, обходя препятствия пути, в стороны столь, гребень, редкий, способный обладателя десяти производных эпидермисов. К низу сошлись, в промежуток растерзанных стен, дрожание в синхрон. Остовы печесгрудений, малочисленных, с окружающими покосившимися и сгнившими сараями, хлевами, хранилищами руды, лишённый мяса и жил человеческий. Подобно, их лишили адриатического быта и людей которые о завтрашнем дне, взамен кости умерших, даже некому обряднуть. Путники скорым, ноги и без того гудели, веки приникнуть друг к, не расходиться никогда, до второго пришествия неизвестно кого, значит всякого, кого угодно, спешили миновать, интереса не даже Готлиб. В последний спали на той стороне, странно, после первого знакомства. Гримо, сам не поняв, вслух или подумал, предложил заночевать в деревне, в каком-нибудь из самых сохранившихся, Герда отрицательно головой, Готлиб резко, не собирается среди мумий не по своей, впрочем, они не видели. Местность не изобиловала порослью видов, в достатке всепёстрого устройства авентинов, водроев и больсонов, всякий предгорный кондоминат. Рухнули у подножия одного из земляных, с восточной, укрыться от «забыл, как гостеприимный, дать просушиться на ядерном ветру». Гефестнули из в добрый час поблизости иссохшего, для пущего жара сыпанула порошка из кошёлки. Согревшись, в разное уснули, напоминало трансцендентные посиделки, Иисус или кто-то из апостолов отравил вино, все на экскурсию к престолу в разное, в зависимости от крепости протиста. Первым Гримо, по привычке возбудившись с восходом, через некоторое сообразив, давили остаток дня и ночь. Было холодно. Живой манекен поднялся на побаливающие, взобравшись на полонину, на кульминации, смотреть, встаёт. Пеломедуза внизу зевнула, нижней мандибулой приготовленный шар из мраморных броненосцев, по желобу из располовиненных вдоль, высушенных бамбуковых, пал на весы из костей внемирового, свободная кандея вверх на шесть тысяч вёрст, нажала рычаг из всех не добытых на то время золота, с каждым днём истончался, сподвигло окклюзическую реакцию, вознёсшую красный припёка над горизонтом, Гримо отправился тормошить своих по пути. Следовало в него. Прежде выдала по чудесной, не слишком вкусно, питает за целый пир, но не целый мир. Из чего ты их стряпаешь? – Готлиб, поглотив свою в три усеста. Надо ль тебе это? Боишься раскрыть рецептуру, а у самой нет патента? Чего тут бояться, у меня вроде ножны не длиннее чем рука. С твоими мозгами-варёными гребешками всё равно не дознаешься. В основном из бычьей крови. Неужели? Криво раскрыл, по тому языковую ревизию. А у тебя много ещё? Достанет. Я о нас пекусь. В случае чего, прибью тебе купрея. Подозрительно и презрительно на Готлиба, недоумевая, зазудело подхалимничать, подозревая ответвление заглохшего заговора. Потом на Гримо. Запомнил, куда именно держать, чтоб выйти на этот? Туда, пальцем в основном на восток. Только не пойму, отчего наполовину, отрезанной слоновьей ногой подкатился Готлиб. Господин Гримо, вы точно разобрали? В чертоге и сам подивился, но ошибиться не, я же бывший живой манекен. Шли целый. До заката в указанной вергентности и ещё в нескольких. Чаще жизненные формы деревянистых, секвойядендроны променяли гумусо-аккумулятивный горизонт на кальций почвы, солнце скрылось за Худыми, всё ещё скудно участок, вдали обсаженный каркас. В противоположность на карте криптоалхимика был целым, не привлекал столько, мог бы, потому по сию не использовал ни один оборотистый антрепренёр. Из досок, высотою в два. Кантуется ли в нём кто? – негромко Готлиб, обращая в никуда и тут же ответив сам, очевидно, что да. Будто бы нет, старуха кругом строения, поглядывая на занавешенные. После дотошного и нескольких отчаянных предположений, собрались у крыльца, прилепилось с востока. Подле никаких возделываемых латифундий, расшатанной детской качели, это было бы монументально, покатого в ледник, дорожки из гравелита или псефита, телеграфных фидеров от миллиария, не было и миллиария, ни козьего черепа в венце, ни окровавленных идолов в четырёх сторонах, ни огородного пугала, ни креста для круцификса, ни пропавших ступеней, ни пропавших балясин, ни лодочного дебаркадера, ни озера, ни муравейника, ни кротовой язвины, ни ветряной либо водяной, ни пшеничной пыли, ни корки артоса, одним словом почти ничего и не вела ни одна пусть и захудалая. Большая серая недоинсула посреди безлюдной местности, никто не интересовался, не излагал в газетах произошедшие в той кровавые. Осторожно подступаться к крыльцу. Странное, оболочка каштана заставила шипы расти внутрь, пришло время, невозможно раскрыть. Из шести ступеней, три, через целые, провалены, не провалены, вовсе не существовали. В боковинах для углы, форма отсутствия, половины опорных прутьев в перилах. Куда не лень тыкали тростями, если есть, вскрывайтесь сразу. Крыльцо возмущено массой на притяжение трёх походных обжор. Не разверзлась пасть вертепа с отравленными и плюющимися щёлочью рожонами, не пробным запуском ледовитого фонтана, не обдало струёй пламени, не наброшен стальной невод с острыми гранями, не был таковой воздет из под ног, в лицо не ударил напор какой-либо кислоты или напор какого-либо яда. Против двери, часто моргая и не решаясь ни к чему к чему бы не было необходимости. Дверь дощатая как и дом, немало щелястая, из тех же пиломатериалов. Гримо взялся за зеленоватую медную, потянул подразумевая. Готлиб предпочёл за косяком, Герда не уподоблялась трепету, случайно за спиной живого манекена, тому всё ни по, надравшемуся в деревенском кабаке богу. Дверь послушно. Из обширных внутренностей фальшивой стариной, головы того, затеял череду Альбигойских, сохрани её, из комнаты между Авиньонским дворцом и Авиньонским собором в Авиньоне, папы во время пленения ходили поверять Богу замыслы. Давненько здесь никто, Готлиб, запах знаком более. Пахнет как в какой-нибудь нетранспарентной гробнице. Поочерёдно впрыгнули. Как есть вместимость, единая между внешних и крышей. Архитектурного плана, комнатных разделений, этажных (идиот, это и есть архплан). Одно большое, выставка-памятная речь радетелям аутодафе. Внутренности загадочно-пошлого носили тот или иной коричневого, по преимуществу вся мебель, полки, стены, пол, рамы и бюро изготовлены свихнувшимся на почве кругов от сучьев шлихтовальщиком. Некоторая странность всё же, ещё большею странностью бы сочтено отсутствие, они не служащие почтовой Британских войск во время первой Опиумной и не волхвы, идущие за Арктуром. Посередине верстак, четыре стебля, соединённые перекрёстными, не столешницы, у стульев, окружавших, спинки, ножки, не обложений, на стенах пустые килоты, в дальнем, да и во всех, ближних, напольные без стрелок и подвесов, два у правой серванта, не дверей и полок, камин, по левую, не полки и гратаря, под утверждённым вертелом зияла стремящаяся под. Гримо первым прошёлся по, протянул к книжной, вытащив коричневый, в руке корешок с переплётом, без вакатов. Изумлённый, впервые выбравшаяся на землю умбра, Готлиб к убого-камерному камину, к одному из висящих над эспадронов, из ножен рукоять без какого бы то ни, Герда к невысокой конторке у левой, лежала тетрадь тоньше чем слой пыли на, не всегда послушная рука раскрыла, ни единой. Видно первый умственный набег цензура как раз сюда. В конторе ящиков, в бюро смысла. Устали вглядываться во всё и искать следы опытов всех над всеми, кого-то одного над кем-то одним, дом не выказывал намерения дать хоть.