Мгновенье на ветру

Нет, он обязательно вернется. А вдруг с ним что-то случилось? Меня бьет дрожь. Порой мне кажется, что он похож на загнанного зверя. Господи, хоть бы он вернулся. Скоро стемнеет. Какой долгий путь нам с тобой предстоит. О боже мой, боже…

Она стоит, теребя обтрепавшийся воротник платья. Нигде в доме она не нашла ни иголки, ни нитки, а ее собственные утонули вместе с волом. Придется завязать узлом истрепавшиеся концы, может быть, так воротник не будет рваться дальше. На ней зеленое платье, в котором она когда-то хотела вернуться в Капстад, — теперь оно у нее единственное.

Она то и дело выбегает на крыльцо и смотрит в ту сторону, куда рано утром ушел Адам. А может быть, он больше не вернется. Последние дни он был такой молчаливый, угрюмый, казалось, он задыхается в четырех стенах. Почему же она колеблется? Ведь знает же она, знает; он остался здесь только ради нее, а она не хочет от него никаких уступок. И все-таки она не может решиться, не может сказать ему окончательно и твердо: «Хватит сидеть здесь, идем дальше».

Ведь эти их дни в убогом глинобитном домишке под соломенной крышей — рубеж той жизни, которой они жили до сих пор. Если хозяева фермы вернутся — а он уверен, что они вернутся, иначе не оставили бы все в таком порядке, — она с ним здесь расстанется. Окончится их трудный путь пешком, она освободится наконец от дум, от постоянной настороженности, перестанет бояться — не его, а себя.

Она глядит с крыльца на бледное солнце, повисшее над самой верхушкой холма. Вдали пролетает стая воронов, она слышит их зловещий, словно бы предсмертный крик, в зарослях поет горлица, раздается нежная звонкая трель, точно капли воды падают. Зверей и животных не видно, наверное, их распугали появившиеся на ферме люди. Этот крошечный клочок земли в диком девственном краю приобщается к цивилизации.

Ее охватывает нестерпимая тоска. Затерявшийся среди бесконечных долин и холмов крошечный домишко под соломенной крышей, голые стены, глиняный пол, очаг. И она на пороге, на границе между двумя мирами. Повернуться и войти в дом, но зов большого мира сразу же становится неодолим. Спуститься вниз, во двор, но ее мгновенно охватывает желание вернуться под защиту стен. Дикий край, который раскинулся вокруг клочка возделанной земли и жилища, страшит ее сейчас куда больше, чем прежде, когда она жила в этом краю без крова, как звери и птицы, когда у нее не было ни дома, ни фургона, чтобы укрыться, спрятаться, лишь бесполезная ограда из ветвей ночью.

Если Адам не вернется, она не останется здесь. Уж лучше уйти одной в лес и бродить там, пока она не умрет от жажды и голода или ее не растерзают звери.

Неужели эту судьбу он ей готовил, когда подходил к ее фургону в тот вечер? Ограбить ее, отнять все, что у нее осталось, и потом бросить? «Посмотрим, как вы отсюда выберетесь, вы заслужили наказание, вот как я отомстил за себя вашему Капстаду!»

Нет, нет, неправда, зачем же он тогда заботился о ней, разжигал костер и приносил еду и воду, зачем охранял ее от диких зверей, а ночью, под ветром, в дождь, согревал теплом своего тела?

Она обводит взглядом неприветливый пейзаж — бескрайние просторы, где одиноко гуляет ветер. Над головой плывут облака, красные от закатного солнца. Но плывут они так медленно, что движения их почти не уловить, и кажется, что облака стоят на месте, а земля тихо скользит мимо них, несомая ветром.

Эта мысль приводит ее в ужас. Она возвращается в темный дом и садится у очага на полено. Огонь, который она недавно развела, горит ярко и весело. Прислонившись головой к стенке очага, она пытается представить себе, каков был этот дом, когда в нем жили люди, — люди, каких они с Ларсоном не раз встречали во время своего путешествия. На крыльце сидят мужчины в куртках из звериных шкур и широкополых шляпах и пьют чай или готтентотское пиво, сваренное из меда и дурманных кореньев; толстые, расплывшиеся женщины возятся в доме; у никогда не гаснущего очага дремлет старуха, на полу копошатся чумазые голозадые дети в грязных рубашонках. Куры клюют в кухне рассыпанные на полу зерна маиса или высиживают цыплят в углу под грубо сколоченной лавкой из досок атласного дерева. Неподалеку от дома худой, запущенный раб пасет двух-трех коров, тут же ходят овцы, потряхивая курдюками, блеют козы. На маисовом и пшеничном полях и в чахлом выжженном винограднике — тучи птиц.

Обед, рабыни тащат к столу лавки без спинок, несколько колченогих стульев («Эх, починить бы надо эту ножку, еще зимой сломалась, хозяюшка села, она и подломилась, а хозяйка у нас до сих пор хромает, да еще водянка у бедняжки, вон как ее разнесло»), семья рассаживается строго по старшинству, хозяин положил локти на голый дощатый стол, во рту у него трубка, на голове шляпа, возле левой руки кружка с чаем. На столе маисовая каша с тыквой, батат, накрошенный в молоко хлеб из неразмолотых зерен, иногда кусок вяленой оленины. Трапеза проходит в молчании. Ты не захватила вилку и нож? Не важно, ешь руками. Из бочонка, который принесли специально в честь гостей, радушные хозяева нацеживают мужчинам по рюмочке бренди из виноградного жмыха. Никому не приходит в голову предложить немного даме.

Наступает вечер, и старая служанка-рабыня наливает в лохань воду, с трудом стаскивает с хозяина грубые сапоги и моет ему ноги сваренным из жира домашним мылом, а помыв, вытирает рваной тряпкой; потом в той же воде моют ноги жена и дети, потом наступает черед гостей — «Нет, нет, спасибо, я не буду». Ужинают, потом читают Библию. После долгой молитвы, пока рабы убирают со стола и моют посуду, женщины собираются в уголке у очага — Элизабет тоже садится с ними — и тихонько шепчутся о женских хворях, рассказывают, кто как лечит круп у детей, кто как печет пирог из сладкой тыквы, как делает бренди из листьев баку, жалуются на нерадивость слуг. Мужчины остаются у стола, пьют вино и курят трубку, беседуют зычными голосами о коровах и овцах, о гусеницах и саранче, кто-то рассказывает, как затоптал бушмена конем, другой — как бил готтентота ногой в пах, толкуют Апокалипсис.

Наконец отходят ко сну. Рабы устраиваются в кухне, семья ложится в спальне — в тесноте, да не в обиде, у супругов кровать с медной спинкой, дети на тюфяках на полу; гостей приглашают расположиться там же. Вы предпочитаете ночевать в фургоне? Как вам будет угодно. Чувствуйте себя как дома, здесь все к вашим услугам, не стесняйтесь… Ах, тут ваша супруга, виноват, доброй вам ночи.

Люди моего племени…

Элизабет снова встает, ей делается невыносимо душно, скорей на крыльцо. Адама все еще нет. Солнце село, птицы сонно перекликаются, устраиваясь на ночлег. Мир стал огромным, раздвинулся вширь и вглубь.

Он больше никогда не вернется.

Что ж, может быть, так и лучше. Почему я должна без сопротивления идти к тебе в неволю? Это унизительно. Ведь я порвала свои путы, я освободилась от всего, что меня сковывало, от Капстада и от Эрика Алексиса Ларсона, от людей моего племени, от моего ребенка, освободилась от прошлого и от будущего. Я не имею права снова себя закабалять — ведь именно кабала меня и ждет. Ты думала, бывает иначе? Думала, человеку дано встретить другого и никогда уже с ним не расстаться? Ты забыла: мы всего лишь люди, и никуда нам не деться от нашего страха, душевного убожества, вероломства. Вот и ты покинул меня, видишь?

Надо вернуться в дом, но она не может. Подступающий сумрак гнетет, тяжкие запахи людей, когда-то живших в доме, вызывают у нее тошноту. Она в отчаянии поднимает взгляд.

И видит вдалеке его, он идет между деревьями с тушей антилопы за плечами.

Ей хочется зарыдать, но она смеется и, подхватив чуть не до колен юбки, бросается ему навстречу.

— Адам! — кричит она. — Адам, Адам!

— Что такое? — спрашивает он, когда она запыхавшись подбегает к нему.

— Я так переволновалась, — говорит она, тяжело дыша; теперь ей уже стыдно своих страхов.

— Что-нибудь случилось?

Она качает головой, и косы падают ей на плечи.

— Нет, я просто… тебя так долго не было… я думала…

— Боялись, что я не вернусь? Думали, что же теперь будет с вами? — Она слышит в его голосе суровый укор.

— Нет, нет, — говорит она, — о себе я совсем не думала. Я боялась… — Ее голос пресекается. Она не смеет произнести слова признания, но их уже не удержать. — Боялась за тебя. Вдруг с тобой что-то случилось? Вдруг ты упал, разбился?

— Да нет, я цел и невредим. — Он снова трогается в путь и шагает рядом с ней. Почти стемнело. Вот наконец и двор фермы. У крыльца он сбрасывает антилопу на землю. Плечи его в крови.