Мгновенье на ветру

— Далеко мне пришлось за ней ходить.

— Ты вернулся, это главное.

Он опускается на корточки, достает из-за пояса нож и начинает свежевать тушу.

Элизабет несколько минут наблюдает, потом уходит в дом и приносит в котле, который он починил, теплую воду.

— Хочешь помыться? — предлагает она.

— Какой сегодня был долгий день, — неожиданно говорит он.

— Я думала, он никогда не кончится. Ты, наверно, ужасно устал.

— Ничего. — Он поднимается и, стоя перед ней, в упор глядит ей в глаза. Она по-прежнему держит в руках котел с водой. — Это все от мыслей, я много сегодня передумал, — говорит он.

— О чем же ты думал?

— Когда я утром уходил, я решил не возвращаться. Я хотел уйти совсем.

— Знаю. — Она старается прочесть в темноте выражение его лица. — Почему же ты все-таки вернулся?

— Это вы меня вернули.

— Нет, больше здесь нельзя оставаться, — со страстным убеждением произносит она. — Завтра утром мы идем дальше, к морю. Здесь нам не будет добра.

— Ну что ж, если вы действительно решились.

— Решилась, — говорит она тихо и твердо. — Я тоже целый день думала.

Она ставит котел на землю. Какой-то миг еще колеблется. Он ждет. Она срывает кружевной волан с рукава своего единственного платья, мочит кружево в теплой воде и принимается мыть его испачканные кровью плечи. Он стоит неподвижно, покорившись движениям ее рук.

Все вокруг затихло, даже птицы угомонились на своих деревьях. Темно, только в доме красновато светится слабый дотлевающий огонь в очаге.

Она кончила его мыть и, бросив комок кружева в воду, тихо поднимает к нему глаза.

— Сними свое платье, — произносит он.

Она глубоко, с облегчением вздыхает, в ней больше нет страха, в душе удивительная ясность — она не покорилась, нет, она просто приняла свою судьбу.

— Адам… — шепчет она.

Ей хочется спросить: «Кто ты?»

Но в ночь надо вступать смело и не задавать никаких вопросов. Не нужно думать о том, что тебя ждет, нужно верить.

— Приди ко мне обнаженной, — раздается в темноте его голос.

Мир без конца и без начала. За вересковыми пустошами холмистого вельда, за густыми зарослями эрики и протеи начинается девственный лес: покрытые плющом и длинным седым мохом, перевитые лианами буки и бамбук, африканский орех, капский каштан, подокарпусы, могучие древние атласные деревья, которые живут уже не одно тысячелетие. Широкий вельд прорезан множеством оврагов, по дну их текут речки с большими тихими заводями и пенными порогами, овраги такие глубокие и узкие и склоны их покрыты такой густой растительностью, что солнце никогда не пробивается вглубь.

Овраги идут до самого моря, где материк резко обрывается. Можно выйти к морю и поверху, и тогда вы неожиданно окажетесь на краю обрыва и увидите под собой темно-красные стены в узорах желтых и зеленых лишайников, причудливо иссеченные ветрами и дождем, с темными зевами пещер, а еще ниже — первозданный хаос валунов и торчащих из земли корней, узкую полоску пляжа, мелкую гальку, песок.

Вы слышите могучий рев волн, разбивающихся о скалы, плеск и журчанье воды меж камней и в подземных гротах, слышите лай бабуинов на вершине обрыва среди деревьев, грозный клич морского орла, крики чаек.

Вы видите море в его изначальной простоте, волна бежит за волной, оно то поднимается в приливе, то опадает, как ровно дышащая грудь. Плавно клонятся под ветром макушки деревьев. По мокрому песку к воде зигзагами бегут испуганные крабы, по камням скачут зайцы, в небе парят несомые ветром чайки.

Они идут по белому пляжу возле своей пещеры, у самой кромки воды, там, где лопается с шипеньем пена, оба обнаженные. Давно ненужное ей, лежит в их пещере свернутое в узел зеленое платье. Тело ее в щедрых лучах предосеннего солнца кажется совсем коричневым, и все-таки она светлее, чем он; ее каштановые волосы распущены по плечам, на маленькой бронзовой груди темнеют плоские нежные соски. Она вдруг вбегает в мелкую воду и брызжет на Адама, он кидается к ней, она ускользает. Он устремляется за ней в погоню. Она бежит прочь, ее длинные ноги так и мелькают, но наконец он все-таки ее догнал, схватил за талию и повернул к себе, они падают в песок, барахтаются, смеясь, стараются вырваться, катаются, пока их не накрыла небольшая волна, тогда они испуганно вскакивают и смеются до слез — дети.

— Пить хочется, — говорит она, еще не отдышавшись от борьбы, и откидывает с глаз мокрые соленые волосы.

— Пойдем к заводи, хочешь?

Заводь лежит за грядой скал, отгораживающих маленькую бухту от моря, вверх по реке, за широким бурным устьем. Вокруг заводи валуны, заросли папоротников, саговника, мох; если притаиться, можно увидеть, как в зелени мелькнет красно-зеленый попугай.

Вода в заводи холодная, но все же теплее, чем в море. Элизабет ложится на камень и пьет, потом поворачивается на спину и глядит на Адама.

— Ты весь в песке.

Она старательно и нежно смывает с него песок — застенчивый ритуал любви. Потом он смывает соль и песок с ее прекрасного, не стыдящегося своей наготы тела.

Он протягивает ей руку, чтобы помочь перебраться через камни, и вдруг видит, что мимо них, быстро и бесшумно, прямо по ее ступне ползет змея, блестящая, ярко-зеленая. Повинуясь инстинкту, он мгновенно отталкивает Элизабет в сторону, она еще не успела выпрямиться, а он уже занес над змеей камень, миг — и широкая, плоская головка разбита, расплющена, течет кровь, в последний раз мелькает раздвоенное жало. Они зачарованно глядят на гибкое зеленое тело, оно свивается в кольца и корчится на земле, но вот от головы до хвоста волной прокатывается долгая последняя судорога, и тело затихает, ярко-зеленая чешуя на глазах тускнеет.

— Зачем ты ее убил? — говорит она. — Такую красавицу.

— А если бы она тебя укусила?

— Она ползла в заросли.

— Змея есть змея.

Притихшие, они перебираются через гряду валунов и возвращаются на свой пляж. У полосы песка она останавливается и говорит, показывая на что-то рукой:

— Смотри.

— Что там?

— Наши следы, неужели не видишь?

Он обводит глазами пляж.

— Где? Никаких следов нет.

— Вот именно: никаких следов нет. — Пока они ходили к заводи, ветер переменился, и волны смыли, стерли с песка их следы. — Будто нас никогда здесь и не было.

— Что ж, может, и в самом деле не было, — шутливо поддразнивает он.

— Порой мне кажется, что ты мне снишься, — говорит она, не поддаваясь его шутливому тону. — И что сама я себе снюсь. Все так невероятно, так прекрасно, — неужели мы наяву?

— Идем, — зовет он. — Мне пора ставить сети.

Сплетенные из лиан и стеблей ротанга и связанные гибким тростником сети сушатся на песке.

— А я пойду соберу фруктов.

— Опять нарвешь ядовитых яблок?

— Не нарву, — виновато говорит она, — сегодня я буду внимательнее.

Она идет от него по песку, обнаженная, бронзовая, а он стоит и смотрит ей вслед.

— Дикарка! — негромко кричит он.

Она услыхала и, смеясь, хватает пригоршню песку, кидает в него и бежит прочь. Он идет по мелководью к гряде скал, верхушки которых даже во время прилива торчат над водой, точно зубчатый забор, окружающий несколько прелестных водоемов и в середине крошечный овальный островок мельчайшего белого песка. Но надо спешить, вода прибывает, и если она поднимется совсем высоко, ему придется ждать на островке отлива.