Миграции
Шрифт:
— Умничка, — шепчу я.
— Вот видите! — восклицает Гарриет. — Я-то знала. Адаптация.
На лице Найла — никакого выражения; в кои-то веки я понятия не имею, что он думает. Надо отдать ему должное: он никогда не говорил, что птицы не могут адаптироваться, лишь что это может им не понадобиться, если мы им немного поможем. Он пытается получить финансирование на искусственное разведение рыбы в водах Антарктиды, но пока, по его словам, результативнее толкать дерьмо вверх по склону. Все правительства чихать хотели на кормление птиц, если можно разводить рыбу, чтобы кормить людей. Их безразличие ошеломительно.
Я гляжу на малую крачку — морскую птицу, размерами поменьше ее полярных сестер
Страшно хочется ее потрогать, но это строжайше запрещено, за исключением случаев, когда это совершенно неизбежно. Запрет исходит не от базы, а от Найла. Он утверждает, что для животного прикосновение человека — губительная жестокость. Самец крачки громогласнее самки, издает узнаваемые хрипловатые звуки. Он уже некоторое время питается семенами. Самка все ждала и ждала, вынесла гораздо больше самца в упрямой надежде на освобождение. Некоторое время казалось, что мы так и будем стоять и смотреть, как она умирает от голода, но вот сегодня птица наконец сдалась.
Мы с Найлом идем к своему домику. Он молчит, ушел в себя.
— О чем ты думаешь? — спрашиваю я, но не получаю ответа. — День прошел хорошо, — замечаю я, не понимая.
Он кивает.
— Так что же?
— Мы должны были сделать для нее больше, — говорит он. — Гарриет считает, что теперь они поменяют маршрут перелета и места гнездования. Будут спариваться на побережье Австралии или Южной Америки.
— Все крачки?
Он кивает.
— А ты что думаешь? — спрашиваю я.
— Ловко придумано: отыскивать виды растений, которые способны противостоять изменениям погоды и расти почти на всех континентах. Ловко придумано: убедиться, что под нашим нажимом птицы все-таки станут их есть.
— Но…
— Сомневаюсь, что они полетят на другой конец света, чтобы поесть травы.
— Гарриет утверждает, что у них больше нет необходимости лететь на другой конец света.
Он пронзает меня взглядом, смысл которого в том, что, если я слушаю Гарриет, я — предательница. Некоторое время мы молчим, глядя на скользкую почву под ногами, на облачка пара от нашего дыхания.
Я твердо убеждена: мы оба думаем об этом создании в клетке.
— А ты считаешь, что они и дальше будут совершать перелеты, да? — говорю я.
Найл кивает, медленно, один раз.
— Почему?
— Потому что такова их природа.
Утром мы уезжаем в Голуэй. На Рождество к родителям Найла. Пришла машина, чтобы отвезти нас в Эдинбург, но сначала мы с Найлом идем к вольеру попрощаться. Ноги будто сами несут нас к малым крачкам. Самец снова клюет семена травы — что есть, то есть, а самка летает по клетке кругами, крылья беспомощно цепляют металл — обреченная попытка подняться в небо.
Я отворачиваюсь, не в силах на нее смотреть.
А Найл наблюдает, хотя я и знаю: сердце у него разрывается.
НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA»,
ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.
СЕЗОН СПАРИВАНИЯ
«В руках у меня череп вороненка. Найден утром в одном из гнезд во дворе, в дальней части зарослей вербы; родители, видимо, просто бросили его там, когда он умер. Выкинули. Или, может, оставались с ним рядом, сколько могли. Череп — как яичная скорлупа, только гораздо меньше и гораздо более хрупкий. Я с трудом надеваю его на кончик мизинца. Все думаю о том, как легко его раздавить. Он напоминает мне ее. Но не тебя. Ты из иного материала. Куда более прочного. Я никогда не видел той вещи, о которой ты говорила, — той, которой не хватает в чучелах птиц из моей лаборатории. А теперь вижу ее, точнее, ее отсутствие. Никогда еще
твое отсутствие не казалось такой жестокостью. Раньше я никогда тебя не ненавидел. Никогда так сильно не любил».Непостижимым образом на письме — его запах. Я подношу его к лицу, и тут…
— Ты уж прости, лапа.
Эннис неловко пригибается, проходя в дверной проем. Я складываю письмо Найла, аккуратно возвращаю в рюкзак, к остальным. Оно относится к периоду особо темному, вскоре после смерти Ирис.
— Штормить будет, — говорит Эннис.
— Что мне делать?
— Сиди здесь. Разуйся.
— На случай если придется плыть. — Кончики губ у меня искривляются.
Эннис кивает. Похоже, его будоражит этот печально известный пролив Дрейка. В жизни его не осталось ничего, кроме этого плавания — и в этом мы с ним едины. Вот только меня оно не будоражит, осталась одна усталость, до последней клеточки, одна потребность дойти до конца.
Следовать нам больше не за чем. Трекеров мы не видим. Можем только догадываться, куда направились наши птицы, и мне кажется, что я целую вечность не видела их передвижений. Сколько я уже не имею сведений, живы они или нет?
Вместо того чтобы торчать в тесной спальной каюте — еще на судне есть незамысловато оборудованная кухня, крошечная ванная, обеденный стол и складные койки, одну из которых Эннис галантно взял себе, — я поднимаюсь к штурвалу и встаю рядом с капитаном. Воздух наэлектризован. Небо черно. Я чувствую, как море медленно просыпается, изготавливается: ощущаю это нутром.
— Ты знаешь, как нужно? — тихо спрашиваю я.
— Нужно что? — откликается он, хотя и понял, о чем я. Через миг передергивает плечами. Мы смотрим на темную клубящуюся воду, на волны перед собой, что становятся все выше. Земли пока не видно. — Вряд ли кто-то вообще знает, как здесь нужно.
А потом. Он резко поворачивает штурвал и ставит нас боком к стене накатывающего вала, уклоняется от его алчно лязгающих зубов, и вот мы оказываемся у вала на губах, переваливаемся на другую сторону, через крутой каменистый кряж. Когда мы падаем, я выпускаю из легких задержанный воздух, но Эннис уже разворачивает судно в противоположном направлении, поднимается по стене следующего вала, мы оказываемся наверху как раз в тот миг, когда я решаю, что нас сейчас опрокинет и поглотит. Занимается он этим долго, зигзагом продвигаясь между волнами, преследуя их и обгоняя, неизменно выискивая самые мягкие уклоны и кряжи. Он ведет крошечное суденышко по бескрайним просторам этого самого опасного в мире моря; это танец, и вокруг тихо, небо смотрит на нас; никогда я с такой силой не чувствовала единения с разбушевавшимся океаном.
На нас с густым рокотом обрушивается дождь.
Пластмассовый экран старается нас защитить, но мы быстро промокаем до нитки, а волны накатываются со всех сторон. Эннис привязал нас обоих к штурвалу, мы изо всех сил пытаемся удержаться на ногах, незащищенные, уязвимые.
Если они, все крачки, погибли, это ни к чему. И совершенно непостижимо, как легкое тельце маленькой птички, изможденной птички, почти без пищи перелетевшей с одного края земли на другой, тельце, уже прошедшее столько испытаний, способно пережить вот это?
Такого требовать невозможно.
Я наконец-то все понимаю. И в своем сердце прощаюсь с ними. Никто не обязан претерпевать такие тяготы. Вымирающим животным не дано уйти мирно. Уход сопровождается отчаянной борьбой. А если они вымрут, все они, то лишь потому, что мы сделали этот мир для них непригодным. И вот, чтобы сохранить рассудок, я освобождаю полярных крачек от бремени выживания в условиях, где выжить невозможно, и мысленно говорю им «до свидания».
А потом отползаю в гальюн, и меня рвет.