Миграции

Босые ноги подкашиваются. Это что, сон?

— Фрэнни, идем.

— Как мы сюда попали?

— Ты спала. Я пошел по твоим следам.

Как охотник в ночи.

Я рассматриваю место, в которое так хотела попасть. Потом Найла, в полусвете он кажется призраком.

— Я тебя покалечила?

Лицо его смягчается:

— Нет. Но здесь вокруг — голодные животные.

Я киваю, мы спешно шагаем обратно. Я вижу следы, по которым он меня нашел. Они не мои, это следы женщины у меня внутри, той, которая так хочет стать дикой, что каждый раз с наступлением темноты пробирается ко мне под кожу. Мне кажется, что, если не позволить ей одичать, она сделает все, чтобы меня убить. Она готова на что угодно, только бы высвободиться.

Мы доходим до уклона и замедляем шаг, чтобы не поскользнуться. Внизу — один из заливов озера, не защищенный пляжем, лишь холм круто обрывается вниз. Я понимаю намерение Найла: он хочет держаться поближе к озеру, чтобы поскорее попасть к ограде, но я останавливаю его, потянув за руку.

— Мне кажется, не стоит идти слишком близко к берегу.

— Если вверх на холм, а потом вниз, получится слишком долго.

— Да ладно, нам ничто не грозит. Не преувеличивай.

— Фрэнни, мы не должны были сюда заходить. Откроется — нас просто выгонят.

— Да ладно, тебя-то уж точно никто не тронет.

— Заткнись, — рявкает он внезапно, напугав меня. — Это не приключение. Все серьезно.

— Я это понимаю…

— А мне кажется, нет. Для тебя нет ничего серьезного. Никаких обязательств.

Мы вглядываемся друг в друга в свете луны.

— У меня есть обязательства перед тобой, — говорю я.

Он не отвечает, по крайней мере вслух, но воздух внезапно сгущается.

— Идем. — Вот и все, что он произносит в итоге. — У тебя ноги и так страшно замерзли, да?

Это правда, ведь на ногах одни только мокрые шерстяные носки, которые я натянула во сне.

I Надень мои ботинки, — предлагает он, но я качаю головой и иду по указанной им тропке, вьющейся вдоль кромки воды.

Падаю не я, а Найл.

Он почти беззвучно соскальзывает на замерзший край озера и сразу уходит под лед. Там, видимо, глубоко, потому что он мгновенно и почти беззвучно скрывается под поверхностью.

Я вхожу в воду за ним следом, в позвоночник будто воткнули нож. Господи, какой холод. Он обездвиживает. Но я всю свою жизнь провела в холодной воде, мое тело знает, как в ней двигаться, как дотянуться до Найла и подтащить его к кромке льда. Оно пока еще не знает, как нам отсюда выбраться: уцепиться не за что, кроме снежной каши. Берег озера представляет собой отвесную стену.

— Найл, — произношу я, стуча зубами.

Он молчит, я трясу его изо всех сил, пока он не кивает и не хмыкает. Я придумываю, за что его ухватить, и методично тащу нас обоих, рука в руке, вдоль береговой линии, пока мы не оказываемся в месте, где достаточно мелко и можно выбраться.

— Держись за край, — приказываю я ему и, подтянувшись, вылезаю на снег. Холод охренительный. Я с трудом заставляю конечности себя слушаться. — Найл, — говорю я, — мне тебя не вытянуть, вылезай сам.

— Не могу.

— Можешь, я же вылезла.

Я вижу, что Найл пытается, но он промерз, одежда отяжелела от воды.

— Найл, — говорю я. — Постарайся как следует. Не бросай меня.

Он выкарабкивается из воды и — я тащу его обеими руками — умудряется залезть на край. На миг оседает на снег, но я грубо дергаю его за руки.

— Идем, быстрее.

Мы ковыляем вдоль озера, на сей раз держась подальше от края. В подлеске кто-то шуршит, но мы ничего не видим: ни глаз, отражающих свет, ни теней в ночи. Я запираю за нами ворота и, поддерживая, веду мужа по дорожке к нашему домику. Никто не заметил, что мы были в загоне; как будто ничего и не произошло.

Вот разве что мы притащили с собой холод, въевшийся в самые кости.

Я пускаю воду в душе, не слишком горячую, потом помогаю Найлу раздеться. Его сильно трясет, но когда я затаскиваю его под душ, он начинает успокаиваться. Я раздеваюсь, залезаю туда же, обхватываю руками его тело, пытаясь передать все тепло, какое у меня есть.

Немного позже:

— Ты как там?

Он кивает, ладонью прижимает к себе мою голову. Губами мы уткнулись друг другу в плечо.

— Просто ночное купание, да? Для тебя обычное дело.

Я улыбаюсь:

— А то.

— В тебе, видимо, кровь людей-тюленей, — бормочет он.

— Наверное.

— Я по тебе скучал, милая.

— Ая по тебе.

— Зачем ты ушла?

Я отвечаю не сразу.

— Трудно сказать.

— А подумать можешь?

Я передвигаю губы к его шее, прижимаюсь к ней. Делаю попытку.

— Если я остаюсь, — шепчу я, — мне кажется, это во вред.

— А мне кажется, тебе страшно.

Признать это — своего рода облегчение.

— Правда. Мне всегда страшно.

— Всю жизнь так нельзя, любовь моя.

Я сглатываю, вспоминаю щекотание перышка в горле.

— Да, нельзя.

Долго стоит тишина, только вода льется.

— Мой отец задушил человека, — говорю я тихо. — А мать повесилась, набросив веревку на шею. Эдит утонула в жидкости, заполнившей легкие. А я своим телом задушила нашу дочь. Во сне меня что-то душит, а проснувшись, я обнаруживаю, что пытаюсь отнять у тебя воздух. В моей семье что-то надломлено. И сильнее всего — во мне.

Найл долго гладит меня по волосам. А потом произносит, очень отчетливо:

— Ты не задушила нашу дочь своим телом. Она умерла, потому что иногда младенцы гибнут при родах, вот и все. — А потом снова: — Я по тебе скучал.

И нет больше вселенной между нами. Она страшно опасная, эта любовь, однако он прав, не будет в моей жизни места трусости, больше не будет, я не буду ничтожным существом, не буду вести ничтожную жизнь, а потому я нахожу его губы своими, и мы наконец-то просыпаемся, возвращаемся на давно покинутую землю, землю наших тел.

Кажется, что мы не были вместе целую вечность, я крепко цепляюсь за него, а он сжимает меня крепче обычного, его толчки безжалостны, будто цель их — уничтожить внутри меня все остатки цивилизованности, вытолкнуть меня за пределы цивилизации, в варварство, и, освобождаясь от собственного стыда, я кончаю, будто воспарив, подпрыгнув в воздух, оторвавшись от чего-то, попав в места дикие, плодоносные и неподвластные, туда, где не нужно спасаться бегством, где меня ждет покой.

26

ШОТЛАНДИЯ,

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК КЕРНГОРМС, БАЗА 388.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Мы с Найлом смотрим на нее затаив дыхание. Когда она расправляет, а потом складывает крылья, подобная крылатой богине победы, пульс у меня учащается. Клюв — обычно он у нее оранжевый, под цвет лап, но сейчас серый от зимних холодов — задирается вверх, потом ныряет в куст. Она склевывает одно семечко травы, второе, третье.

Все зрители одновременно испускают вздох облегчения.