Миграции

На этом все кончено, я свободна. Хочется сделать неприличный жест и объявить ему о своем плане немедленно свалить из этой гребаной страны — страны, которая не причинила мне ничего, кроме горя. Вместо этого я вежливо его благодарю, обнимаю Мару — и я свободна.

Мать Найла дожидается меня у тюремных ворот. Похоже на какое-то кино — то, как она прислонилась к своей машине. Вот только она не из тех женщин, которые прислоняются к машинам: это слишком небрежная поза для человека ее склада, так что, почему она это сделала, непонятно. Я опасливо приближаюсь. И вижу сразу: контуры ее утратили свою крепость. Может, только машина и не дает ей упасть.

— Привет, Фрэнни, — произносит она.

— Привет, Пенни.

Долгое молчание. День для разнообразия солнечный, свет даже слишком яркий — нам толком не разглядеть друг друга.

— Почему вы это сделали? — спрашиваю я.

Она обходит машину, садится на водительское сиденье.

— Не ради вас. Ради сына.

— Отвезете меня к нему?

Пенни кивает.

Я сажусь с ней рядом.

27

НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA», ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН СПАРИВАНИЯ

Эннис застает меня спящей среди писем, я без сил, потому что меня рвало почти всю ночь. Он, впрочем, устал куда сильнее, чем я: боролся с волнами и творил чудеса. Сейчас качки не чувствуется — видимо, он бросил якорь.

Я подвигаюсь, чтобы он мог рухнуть на твердый матрас. Каюта с низким потолком и тесными стенами вызывает клаустрофобию, но мне хорошо оттого, что он рядом.

— Где мы? — спрашиваю я.

— Полагаю, остался день или около того. Иди посмотри.

— Ты здорово вчера справился. Повезло мне, что я тебя встретила, Эннис Малоун.

Он улыбается, не открывая глаз:

— Все выслеживаю свой Золотой улов, детка.

А ты тут что делаешь?

Я молчу.

Эннис приоткрывает глаза, бросает взгляд на письма, на которых я лежу:

— Интересно, муж твой знает, как сильно ты по нему тоскуешь?

Сердце сжимается. Если не знает — в этом моя, и только моя вина.

— Тоска от разлуки, — замечает Эннис.

— Знаешь по опыту?

Он слегка улыбается:

— Да.

«Я никогда тебя так не ненавидел».

— А с твоей женой… — говорю я, не совсем понимая, что хочу знать: мне нужно хоть что-то.

— Долго все было очень славно, — отвечает он. — И просто.

— А что потом?

Эннис переворачивается на спину, смотрит в потолок.

— Сирша ее зовут, — говорит он. — В тридцать шесть лет ей поставили диагноз: болезнь Гентингтона.

Эннис смотрит на меня и будто бы подается вперед, чтобы утешить меня в моем потрясении и печали, и я ценю его щедрость.

— Она съедает человека. Сирша быстро сдавала и решила, что я должен ее покинуть.

— Почему?

— Потому что у нее в голове было такое особое священное место для нас двоих, она не хотела, чтобы это разрушилось. Не хотела, чтобы я видел ее… сдавшей. Думаю, тут речь о чувстве собственного достоинства. И о том, чтобы наше прошлое осталось нетронутым. Она хотела, чтобы я вернулся в море, чтобы хотя бы один из нас жил дальше.

— И ты вернулся?

— Ненадолго. — Я вижу, как он преодолевает нежелание говорить. Трясет головой. — Я не хотел уходить. Упирался, как мог. Но, наверное, не мог иначе. А она только этого от меня и хотела. Вылечить ее я не мог, дать ей мне больше нечего… Детей она мне не доверила, чтобы я был с ними все время; решила, лучше дать мне свободу, а их отправить к своим родителям.

— И когда она…

— Она еще жива.

Я медленно судорожно выдыхаю:

— Не понимаю.

Эннис поднимается. Во внезапности этого движения читается агрессия.

— Она меня умоляла. Умоляла уйти.

На миг это делается невыносимым. Сердце во мне расколото пополам.

— Ты что вообще здесь делаешь, Эннис? — спрашиваю я. — Ты бросил умирающую жену и собственных детей и поперся с какой-то идиоткой хрен знает куда!

Он отворачивается:

— Ребятишкам-то без меня лучше. Не нужен им сумасшедший папаша.

— Чушь. Ты должен вернуться, — говорю я. — Вернуться к семье. Ты не понимаешь, как это важно — быть с ней рядом, когда она будет умирать, держать ее за руку. А когда ее не станет, ты будешь нужен детям.

— Фрэнни…

Я выхожу из каюты. Пытаюсь удержать снаружи то, что снова заползает внутрь.

Мошки пляшут в лучах фар.

К штурвалу, потом на корму и — ох. Вокруг плавают айсберги, тут же — море из голубого хрусталя и бескрайние небеса снега. Неужели подобная красота все еще существует? Как она избегла нашего разрушительного действия?

В жизни не вдыхала такого чистого воздуха. И все же.

Мешок с футбольной формой у меня в руке.

Босые ноги на снегу.

Запах крови в ноздрях.

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Предсказуемо, что решение я приняла именно в тот вечер, после отмечания второго дня рождения чужого ребенка. Я весь вечер смотрела, как мой муж играет с детьми, вытирает им рты, перемазанные тортом, целует перед сном, когда после захода солнца родители уводят их спать и начинается взрослый праздник. Давняя коллега Найла по Национальному университету, Шэннон, устроила это празднество ради своего малыша, и для меня оно выглядит едва ли не как вручение «Оскара»: фонтаны шампанского, плавучие огни, гости в костюмах и при галстуках. Понятия не имею, откуда у нее столько денег, на университетскую зарплату так явно не разгуляешься. Возможно, наследственные, как и у Найла. В любом случае, мне противно подобное расточительство.

После ухода детей я вдруг ощущаю усталость, и Найл, видимо, тоже; через некоторое время мы сидим у задней двери, несмотря на мороз, и передаем друг другу бутылку «Дом Периньон», которую умыкнули с кухни. Шэннон пришла бы в ужас, увидев, что мы пьем ее шампанское не из высоких бокалов.

— Помнишь наше первое Рождество? — спрашивает он.

Я улыбаюсь:

— В том коттедже.

— Ты сказала, что хочешь его купить и жить там.

— Я и сейчас хочу.

— А ты не думаешь, что мы бы перелаялись, если бы жили там только вдвоем?

— Нет, — отвечаю я, и он улыбается, как будто ответ правильный.

— Домой не хочешь? — спрашивает Найл. — Всех интересных людей на этом торжестве насильно отправили спать.

«Я хочу, чтобы у нас был еще один ребенок», — почти что произношу я, однако осекаюсь.

— Да, пожалуй. А то Шэн притащит кокаин и вообще слетит с катушек.

— Она этим, кажется, больше не балуется, — замечает Найл, отхлебнув. — С тех пор, как малыш родился.

— А, ну конечно. — Понятное дело. — Она, кстати, в хорошей форме. Хамит всем напропалую.