Микеланджело

Микеланджело растерялся от таких слов. Подойдя к папе под благословение и поцеловав руку, он промолвил:

— Польщён нежданным вашим посещеньем. Здесь посвежей — пожалуйте сюда!

Павел уселся на предложенный мастером стул у раскрытого окна, а слуги поправили на нём лёгкую пелерину.

— Спасибо! Вижу, ты смущён вторженьем. Испить бы, уморила нас езда.

— Воды, Урбино! — приказал Микеланджело. — Действуй-ка проворно.

Затем он обратился к столпившейся у порога свите:

— Гостиной нет. Не стойте же в дверях и проходите. В мастерской просторно.

Оглядевшись, Павел промолвил:

— Я вижу, здесь радеют о гостях.

Вошёл Урбино с полным подносом в руках.

— Мы чем богаты, тем гостям и рады, — и стал разливать вино по бокалам.

— Так причастимся, как Господь велит, — предложил папа. — О, сколько в молодом вине прохлады! Всё пил и пил бы, кабы не колит.

Протягивая слуге пустой бокал, папа спросил:

— Что не живёшь в соседстве с Ватиканом? Забрался же в такую глухомань. Торчит лишь столп, воздвигнутый Траяном, и ни живой души — куда ни глянь.

— На древнем форуме, как на кладбище, — тихо ответил Микеланджело, — вольготно дышится и тишина.

— Ты славный мастер, а не жалкий нищий, — возразил Павел, — да и обитель больно уж скромна.

— Она мне по карману и по вкусу.

— Уж будто? — удивился Павел. — Я не знал, что ты аскет. Тогда подвергну я тебя искусу — в отъезд собрался?

— Нет, я домосед. Бескрылому, как я, летать негоже.

Стоявший рядом камерарий Бьяджо решил поддержать разговор:

— Жил на широку ногу Рафаэль, имел дворец, как истинный вельможа…

Микеланджело тут же вспылил:

— И нет певца — умолкнула свирель, а был на восемь лет меня моложе. Какой редчайший дар свой загубил! Будь поумереннее, жил бы ныне.

— Ужель безгрешен сам и не блудил? — спросил Павел. — Меня не проведёшь ты на мякине.

Тогда вперёд выступил молодой кардинал Эрколе Гонзага.

— А Леонардо Винчи, ваш земляк? Его-то князем звали все по праву.

— Покоя он не знал от толп зевак, — ответил Микеланджело, — любя безмерно почести и славу.

— Да кто ж из мастеров не будет рад, когда возносятся его творенья? — подивился Павел.

— Уж лучше недовольным быть стократ, чтоб избежать в искусстве пресыщенья. Да разве же понять тут самому, удачен труд иль обернулся крахом?

— Похвальна скромность, — согласился Павел, — крайность ни к чему. Обет безбрачья дал, живя монахом?

— Обета я такого не давал и был с искусством обручён с рожденья. Детей плодил с ним, боль перемогал и подавлял другие искушенья. А чтоб творить, жить надо бирюком, иначе новому не появиться.

— Вот и хочу я крёстным стать отцом дитяти, коему пора родиться, — оживился Павел, вспомнив о главной цели своего визита. — Чем снова нас порадует твой труд?

— Святой отец, работа лишь в зачатке, и рано выносить её на суд.

— Да не стесняйся, право. Что там в папке?

— Урбино, раскрывай большой картон! Всё покажу вам, что имею: план композиции и общий фон. Вы, отче, сами подсказали мне идею о вопиющей в Судный день стене. Добавить боле ничего не смею, и мысль пока воплощена вчерне.

Урбино развернул большой картон, вокруг которого столпились придворные.

— Не застить свет, — приказал Павел, — и запастись терпеньем! Картон расправьте, чтоб я всё узрел. Какая правит силища движеньем! Коловращение гримас и тел меж зевом Ада и вратами Рая.

Поднявшись, он подошёл поближе к картону:

— Вон ангелы на небесах трубят, Господь во гневе, Дева Пресвятая и толпы страждущих вокруг стоят. Кого же боле: правых иль неправых?

Кто-то из придворных попытался пояснить.

— Не верещите! Вижу — не слепой. Размеров фреска будет небывалых. Благодарю тебя, Создатель мой. От благодати на душе истома, мурашки по спине и в горле ком…

Папа вдруг пошатнулся и чуть не упал, если бы не стоящий рядом врач Ронтини.

— Вам худо? Господи, с ним снова кома. Урбино, пособи! Всё кувырком…

Папу осторожно усадили в кресло, а Ронтини дал ему понюхать смоченную из флакона ватку. Павел чихнул и пришёл в себя, не сразу сознавая, где находится.

— Как будто отошло. Воды немного. Где Микеланджело? Пусть подойдёт.

Микеланджело подошёл к сидящему папе.

— Тебе, мой сын, дан редкий дар от Бога. Удастся фреска — знаю наперёд. Отныне главным живописцем будешь и зодчим ватиканского дворца. За гонорар нас тоже не осудишь.

— Но две руки у всякого творца, — возразил мастер.

— Не спорь, а лучше дай ответ — почто в рисунках нагота сплошная?

— Нагим родится человек на свет, и перед Богом суть его нагая. В парче иль в рубище — спасенья нет.

Микеланджело вдруг остановился и оглядел, словно впервые заметил, всех собравшихся в мастерской придворных и слуг.

— Мы ждём со страхом Судный день, не зная, где уготовано нам быть потом: в раю, в чистилище иль в преисподней.

— Но забываете вы о другом, — сухо заметил кардинал Гонзага, подойдя к картону, — что фреска-то украсит храм Господний.

— Тем паче в нём-то и не должно лгать.

Но кардинала ответ мастера не удовлетворил:

— Толпа груба и вас поймёт превратно. Ей дай лишь повод, чтоб погоготать. Иносказательность ей непонятна.

— Да успокойтесь, право, кардинал! Безвкусица у нас поныне в силе, но я такою хворью не страдал.

Наклонившись к папе, Бьяджо промолвил:

— Святейшество, напомнить вы просили.

— О чём же должен я ещё сказать?

— О масле…

— Как же! — радостно вспомнил папа. — Есть такое мненье, что лучше б стену маслом расписать. Фламандцы пишут — просто загляденье!

— Кто надоумил вас, коль не секрет? — недовольно спросил Микеланджело.

— Дель Пьомбо, живописец и прикладник печати папской. Дельный же совет.

— Не знал, что он интригам стал потатчик.

— Попробуем! — предложил Гонзага. — Ведь вы мастак в делах.