Микеланджело

Ко времени завершения фрески «Страшный суд» поток лирических излияний несколько поутих, хотя Микеланджело по-прежнему доходил до самоуничижения, преклоняясь перед Кавальери и часто вводя его в смущение при получении им пылких посланий с признанием в любви. Иногда в порыве охватившего его чувства Микеланджело переходил на более доверительное «ты»:

И нет уж мысли для меня дороже, Как шкуру с самого себя содрать. Чтоб из неё пошить тебе наряд, Иль из моей дублёной грубой кожи Хоть пару крепких башмаков стачать — Носи без сноса года два подряд! (94)

Своего любимца мастер щедро одаривал рисунками. Как пишет Вазари, «Микеланджело изобразил мессера Томмазо на картоне в натуральную величину, хотя ни прежде, ни после того портретов он не писал, ибо его ужасала мысль рисовать живого человека, если тот не обладает необычной красотой». В дальнейшем картон был утерян. Он никогда не стал бы писать уродливые лица, как это можно увидеть у Леонардо, создавшего целую серию рисунков обезображенных болезнью или гримасами лиц беззубых стариков и старух.

Он подарил Кавальери несколько удивительных рисунков красным и чёрным карандашом, желая научить юношу рисовать. Им были написаны для него Ганимед, похищаемый орлом Зевса, Титий, у которого коршун выклёвывает сердце, падение колесницы солнца с Фаэтоном в реку Эридан и вакханалия младенцев — рисунки, как пишет Вазари, «редкой красоты и изумительного совершенства».

Иногда молодой друг уставал от такого внимания великого мастера к своей скромной персоне и на время исчезал, давая Микеланджело немного поостыть. Возможно, Кавальери не мог не поддаться мнению молвы, косо смотревшей на их дружбу. Бедняга страдал от поклёпов и замыкался в себе, стараясь никого не видеть. Но любовь к искусству брала своё, и он вновь появлялся после домашнего затворничества в мастерской обожаемого мастера, робко показывая ему свои рисунки, над которыми работал дома. Как всегда, Микеланджело внимательно их просматривал, осторожно внося небольшие исправления.

Однако не видя Кавальери какое-то время, Микеланджело приходил в сильное возбуждение, терзаясь подозрениями и ревностью, не находя себе места. Такие моменты отчаяния находили отражение в его стихах:

Ты знаешь всё, мой господин. Ты знаешь, Какой отрадою душа полна И как вблизи тебя она вольна. Так отчего же встречи избегаешь? Коль впрямь надеждой сердце одаряешь И радость скорая мне суждена, Пусть рухнет отчуждённости стена! Безвестностью вдвойне меня терзаешь. Бесценный друг и повелитель мой, Люблю в тебе готовность всем делиться И в сердце искру Божию огня. Духовной я пленяюсь красотой. Толпе бы надо заново родиться, Чтоб по достоинству понять меня (60).

Но близкие друзья понимали его привязанность к славному молодому человеку и не видели в ней ничего особенного, зная натуру великого мастера. Микеланджело нередко показывал им свои любовные сонеты. Особенно он дорожил мнением Джаннотти, обладавшего безукоризненным литературным вкусом, и ему он мог полностью довериться, когда испытывал необходимость найти нужное слово или образ, чтобы полнее выразить свои чувства.

Любовь великого мастера к молодому человеку не могла не смутить любого обывателя, будь он даже непредвзято настроен, ибо в католической стране такое чувство могло быть понято превратно. Как всегда, находились радетели чистоты нравов с их гнусными намёками. В одном из писем анонимному адресату мастер разъяснил: «Они создают себе образ Микеланджело по собственному образу и подобию».

Словно предвосхищая приведённое выше суждение Томаса Манна, он пишет:

О, если бы бессмертье красоты Я мог делами выразить хоть малость, Возможно, тот, кому не чужда жалость, Впустил бы в храм любви и доброты. Как прежде, помыслы мои чисты, Но тягостна и непривычна вялость, И бренной плоти чувствую усталость. Мучительны о вечности мечты! Столь нетерпимые всегда в сужденьях, Поймут ли наши умники слова, Всех подгоняя под свою же мерку? Мне незачем таиться в устремленьях, И заблуждается, глумясь, молва. Неправ мой друг, как вышло на поверку (58).

Он ничего не мог с собой поделать, и из-под его пера появлялись всё новые стихи, воспевающие красоту молодого друга, хотя такое преклонение пред красотой отвлекало его от работы над эскизами к «Страшному суду» и мешало настроиться на трагический лад, требующий максимальной концентрации усилий в рисунке. Чтобы развеяться, он приказал однажды Урбино оседлать коня и помчался в горы Кастелли-Романи, где перед лицом первозданной стихии немного поостыл и вернулся к эскизам. Но сердце не унималось, и ему хотелось постоянно видеть своего кумира…

Навряд ли я смогу создать картину. Хоть ты — живая плоть, а не видение. Как ни сильно моё воображение, Сей красоты мне не понять причину. Тебя покинув, я попал в пучину. Но бегством не спастись от наваждения, Надеясь обрести успокоение. Амур настиг, усугубив кручину. Как ни тягайся с быстроногой ланью И ни скачи, пути не разбирая, Хитрец обгонит скакуна любого. Глаза мне осушив своею дланью, Он щедро посулил блаженство рая. Но от посулов сердце стонет снова (82).

Безумной страсти и пылким излияниям пришёл конец, когда Томмазо Кавальери женился и стал впоследствии отцом многодетного семейства. Но его дружеские и творческие отношения с мастером ещё больше окрепли. Микеланджело всё чаще поручал ему более ответственные задания, касающиеся градостроительных планов, а в его тетради появился преисполненный грусти прощальный сонет, в котором подводится итог былому, когда он был пленником охватившей его страсти…

Ручьи, я столько пролил слёз над вами! Верните их — вы будете рекой: Вас половодье одарит весной, А ныне расквитаемся с долгами. Печаль моя, тебя я ткал годами То вздохами, то тихою мольбой. Не засти свет густою пеленой — Уж перепутались все дни с ночами. Земля, верни шаги моим стопам И скрой следы своим ковром зелёным. Откликнись эхом, сердца прежний стон. Да возвратится свет моим очам, И быть мне новой красотой пленённым, Раз призрачна любовь, как краткий сон (95).

Этот прощальный сонет он никому не показывал и хранил среди бумаг и рисунков как дорогую реликвию.

Пылкая натура Микеланджело не знала покоя, и в самый разгар работы над алтарной фреской его посетило новое, доселе неведомое ему чувство увлечения удивительной женщиной, неожиданно повстречавшейся ему на жизненном пути.

Глава XXVI ВИТТОРИЯ КОЛОННА

В твоих очах и жизнь моя, и благость,

Хоть вижу, что тебе я часто в тягость.

Вкушаю радость вперемежку с болью,

И ты не тяготись земной юдолью (122).

Бывая часто во дворце, Микеланджело не раз слышал в кулуарах разговоры о растущей протестной волне с требованиями реформы церкви. Такие голоса с особой настойчивостью раздавались в Венеции, Женеве и Неаполе, где большой известностью пользовался проповедник-испанец Хуан Вальдес, сторонник «протестантского католицизма» и сын личного секретаря Карла V. Не менее известным была основанная кардиналом Гаспаре Контарини, представителем знатного венецианского рода, Collegium de emendanda Ecclesia (Коллегия высшего духовенства), в которую входили некоторые влиятельные лица, в том числе умнейший прелат Лодовико Беккаделли, бывший папский нунций в Вене, где Тициан написал его превосходный портрет (Флоренция, Уффици). У Микеланджело завязались с ним дружеские отношения, и прелат немало порассказал ему о кружке маркизы Виттории Колонна, который собирался каждое воскресенье после мессы во дворике римской церкви Сан Сильвестро аль Квиринале на вершине холма, куда ведёт лестница из 51 ступени.