Миллион для гения

И снова глаза старичка…, снова Маммонны.

– Я не даю интервью, – неожиданно для себя громко произнес он и галантно улыбнулся.

– Да, ну-у-у-у? – изумилась Маммонна и на мгновение застыла, прищурив глаза, – какие люди у нас сегодня! – и она широким жестом пригласила всех лицезреть это зрелище. Гул удивленных людских голосов пронесся по залу. Теперь говорила она медленно, с удовольствием, как только что разрезала свой торт на части.

– Мы не даем интервью? Какая прелесть! И тортик мой тоже есть не собираемся!

А он теперь стоял, смотрел на нее и тоже почему-то улыбался. Маммонна погрузила в торт свой палец, вынула его оттуда и провела белым кремом по его костюму.

– Ах, какой конфуз! – воскликнула она, – какая жалость! Последний костюмчик от Медильяне, видел бы он сейчас! Бедный Медильяне! Душка Медильяне!

А он видел. Он смотрел на него, и в памяти Леонидова воскресла фраза этого человека: – Единственный раз в жизни сделай то, что ты хочешь. А что он сейчас хотел? Очень хотел!?... Он обезумел? Он сошел с ума?

Но остановить его уже было невозможно. Он спокойно посмотрел в глаза Маммонне. Галя в ужасе отшатнулась, заметив этот взгляд. Она хорошо его знала. Она еще помнила “того” Леонидова. Дальше все происходило, словно в замедленной съемке. Леонидов спокойно поднял блюдо с тортом кверху, плавно перевернул его и надел огромный белый кусок крема прямо на голову Маммонне. Люди в зале выдохнули и застыли в оцепенении, мертвая тишина повисла в этом просторном помещении. Люди не знали, что им делать. Они хотели отвести глаза, сделать вид, что не видели, не заметили ничего, хотели исчезнуть, раствориться.

– Что он хочет еще? – стучало в его голове, – что он хочет? – и оглядел всю эту разодетую, пеструю толпу. А глаза старичка продолжали сверлить его и улыбаться. Старичок подбадривал его, он был с ним! Леонидов медленно снял с себя замазанный кремом пиджак, отшвырнув его в сторону, и полез на торт. Он хватался за его края, скользил, наконец, взгромоздившись на самую его вершину, взял в руки лопату. И тут произошло невероятное. Маммонна наконец сняла с себя этот огромный кусок торта, голова ее куда-то исчезла, и теперь на всех смотрело незнакомое лицо то ли зверушки, то ли кого-то еще. Леонидов тем временем воткнул лопату на полметра в торт. Потом поднял большой кусок крема и теста и метнул это угощение в толпу людей. Вой пронесся по залу, а он снова и снова копал этот торт и швырялся им по сторонам. Потом стащил надоевший галстук, снял с себя грязную рубашку и отбросил все это в сторону. Он остался в одной майке. Майке Медильяне! А глаза из толпы того самого старичка все продолжали следить за ним. Следить и улыбаться. “Сделай то, что ты хочешь! Не одевать, а раздевать!”

И тут пронзительный крик сорвался с губ Маммонны без головы:

– Ах ты, мерзкий пиарщик, ах ты, паразит! Ай да, молодец!!! А он мне нравится, ублюдок эдакий! Безобразник! Отпиарился, гаденыш, оторвался!?

Теперь она тоже стаскивала с себя одежду из лоскутков, покрытых кремом. Она бросала их в разные стороны, и перед изумленной публикой возник образ незнакомого человека… Мужчины! Похожего то ли на зверушку, то ли на человека из мультика. Человек-Мультик! Леонидов узнал его! Это снова был он! Тысячи сережек блестели в его ушах и ноздрях, все тело было покрыто татуировками, и он издавал радостные нечленораздельные звуки.

– Мультик! Тот самый!!!

А Мультик тем временем закричал: – Ну, что, засранцы, уставились, а ну, раззздевайййсь! Ну-ка быстро стряхивайте с себя грязное шмутье! Что смотрите – забыли, кто в доме хозяин? Быстррро!!!

А сам, раздевшись до нижнего белья, оказался в шортах и майке. Самой настоящей майке от настоящего Медильяне!

Люди в зале тоже начали спешно раздеваться, стягивая с себя наряды – пиджаки и вечерние платья. Теперь они оставались в одних шортах и майках. А Мультик все продолжал кричать: – Ну, Леон…Идов, ну, пиарщик – сделал всех. Гений пиара! Умница! Вот это ЭКШЕН! Вот это КИТЧ!

Женщины сбросили с себя наряды, оставшись почти безо всего. Под этими восхитительными платьями у них ничего и не было. И только белый крем скрывал теперь их загорелые красивые тела и пышные формы. Бомонд утопал в креме.

Маммонна…, нет, Человек-Мультик теперь скакал рядом с Леонидовым. Он ловко запрыгнул на торт и тоже швырялся его кусками. На мгновение повернул к нему своё лицо и бросил жестко, но беззлобно: – Поговорим ишшо, успеется.

Потом снова обернулся к толпе и продолжил свой нечеловеческий танец. А рядом Леонидов увидел еще одного человека. Тот танцевал, кривлялся, строил дикие рожицы. Нет, не человека – Ангела. Своего доброго Ангела! Тот снова был рядом с ним. Он находился на вершине торта, а Леонидов на самой вершине карьеры и славы, потому что выше подняться было невозможно. Просто некуда. Сегодня его признала сама Маммонна – Богиня всех основных инстинктов, Богиня ЭКШЕН! Богиня мультика под названием – КИТЧ! Наконец, его Ангел был счастлив! Его добрый справедливый Ангел. Наконец, ему все удалось! Он сделал ЭТО!!!

Бессмысленный факс выплевывал какие-то ненужные бумаги. Шуршал своими каретками и шестеренками. Вернее, никому не нужный факс бросался никчемными символами, знаками препинания. Бессмысленными символами, которые отбирали внимание, жизнь и время, так нужное каждому и наполненное всякой ерундой. А где-то рядом находилось место, где звучала музыка, лежали книги, любимые кинофильмы. Та, другая комната, тот параллельный мир, где сознание уходило от привычной рутины, и разум позволял себе не мыслить, но чувствовать, существовать и растворяться в каком-то другом параллельном пространстве или времени, где мысли были открыты для чего-то другого, чего-то большего. И у каждого это по-своему. Свой мир, комната, или мансарда в этом параллельном мире. Своя музыка или книги. У каждого они – со своими именами и значением. Страшно, когда нет такого места и этой комнаты. И тогда тебе некуда деться от своего времени, этого факса, и самого себя. И поэтому остаешься по-прежнему там же и тем же. И всегда один...

Потом неминуемо возвращаешься. Безжалостный звук или репортаж телевизора бросает тебя, истерзанную душу и разум, швыряет о камни действительности и разбивает то мимолетное, сокровенное, что ты так бережно создавал и хранил в своем маленьком мирке. Назойливая реклама расстреливает очередями суррогата из памперсов, гигиенических прокладок или таблеток для импотентов… чего-то еще. Помойка новостей выплескивает содержимое на головы тех, кто смотрит и слушает и на тех, о ком говорится. И уже думаешь – а стоит ли возвращаться и снова находиться здесь и быть одним из них? Или самим собой? Но тогда, где же ты есть? Тот самый, который достоин быть.

За комнату эту тебе придется ответить. За то, о чем думал там, читал и чувствовал. За то, что не соответствовал переписи этого переписанного населения. А судьи те сидят сейчас в своих теплых домах, живут на деньги этих несчастных, тех, кто виновен и кто невиновен вовсе. Интересно, как они засыпают, эти судьи мира сего? Как они спят, живут, умирают? Не создав ничего и взяв на себя такую ответственность? Скоро самим придется предстать и ответить. А время уже подходит. Но стоит ли думать о них и говорить...

И все же – плясать под откровение мыслей своих или предаться забвению, покорности, рабству и не иметь ничего – того, что дала тебе та комната, твой уголок, в сознании мыслей свободных, здравого смысла или полета фантазии, которая вечна и бесконечна; и уже не чувствуешь себя в стаде, которое стоит в очереди на бойню. И сколь велика та очередь – уже не думаешь вовсе.

Он тоже так думал. И совершал и соответствовал. Выполнял и брал на себя. И насколько соответствовал – настолько же брал. Он не хотел устремиться куда-то в преисподнюю или на Олимп. Просто жил и трудился, и созидал. Или созерцал. И снова думал...