Милосердие палача

Даже при свете плошки было видно, как покраснел Барсук.

– Слушай, Слава, а ведь я до сих пор не знаю, сколько тебе лет.

– Двадцать три, – отвечал полковник. – Я в восемнадцать вольноопределяющимся прибыл на Северо-Западный фронт…

– Ну вот… А мне – двадцать шесть. И я – твоя жена. Слушайся меня.

– Ты еще не вполне моя жена…

– Кажется, буду… Лежи спокойно.

Она вымыла его и вытерла полотенцем, ощущая себя и женой, и матерью, и медицинской сиделкой.

Потом, когда они легли вместе, забравшись под необъятную жаркую перину и ощутив свою обособленность от всего мира, так необходимую им, она призналась, уткнувшись лицом в крепкую шею своего двадцатитрехлетнего полковника:

– Но… ты знаешь… у меня этого еще никогда не было…

– У меня тоже, – вдруг как-то по-детски, едва не всхлипывая и слегка дрожа телом, ответил храбрый артиллерист. – Ты знаешь, я ведь без перерыва или на войне, или в госпиталях…

– А я, наверно, просто синий чулок. Влюблялась, но… но в меня не влюблялись. Так сильно, как я бы хотела. И потом, я из тех, кто ждет до свадьбы…

Они разговаривали шепотом, укрывшись периной, между тем как их тела изучали друг друга, привыкали.

– Пусть это будет неспешно… и нежно… и не так, как на фронте, – сказала Наташа. – А как в мирной жизни, когда впереди столько времени… непредставимо много, вечность.

– Да-да… Да!

Они продолжали шептать что-то несвязное, понятное только им обоим, между тем как губы и пальцы узнавали все больше и больше, объединяя их и делая неизбежным и радостным полное соединение. Ничего не было вокруг, кроме этого пухового балдахина над головами, и немецкого домика, где ставни с сердечками, и огромной степи под еще более огромным, потемневшим, уходящим куда-то в необъятные дали небом.

Глава двадцать седьмая

Слащев возвращался в Каховку в благодушном настроении. «Юнкер Нечволодов» давно не видела его таким. Даже перестала подрагивать правая нога, которая, с тех пор как бедро изодрал осколок, стала барометром генеральского состояния.

Автомобиль мягко подпрыгивал на ухабинах, извергая тучи пыли. Пыль накрывала даже рассыпавшийся по краям шляха конвой и уплывала в темноту.

Нина положила руку Слащева на свой выпуклый живот.

– Я им завидую. Жалко, что свадьба – всего один раз, – сказала она. – А потом тоненькая девочка превращается в какой-то неповоротливый кокон и уже не может дать ничего из того, что так утешало молодого генерала…

Яков Александрович погладил ее по животу.

– Все это так не ко времени, – сказала она.

Его радовало и тревожило состояние «юнкера». Нина привыкла сопровождать его во всех походах и боях и вот сейчас, не выдержав и словно почувствовав перемены, происходящие не только в его генеральской карьере, но и во всей кампании, она оставила тихую жизнь в Севастополе и, не спросясь, прибыла под Каховку.

Яков Александрович однажды уже был женат, свадьбу сыграли перед самой войной, в четырнадцатом. Женился он на милой, очаровательной барышне, дочери своего тогдашнего командира генерала Козлова Софочке. Софочка была очень домашним существом, в пятнадцатом она родила ему дочь Веру и писала письма о семейных празднествах, рецептах пирогов, женитьбах знакомых и прочих новостях и мелких радостях.

А он, тогда еще капитан, награжденный всеми существовавшими в империи наградами и Георгиевским оружием, пять раз целованный осколками мин и снарядов, с головой ушел в войну, в свой батальон, полк, затем – в дивизию.

Воспоминания о свадьбе, о милой девушке, потом – жене стали туманным и сладостным, лишенным зримых черт розовым облачком.

Ему нужна была другая женщина, из тех, которых называют боевыми подругами, яростная, преданная, до конца понимающая его единственное дело, умеющая стрелять и рубить.

Такая встретилась ему только в восемнадцатом, в самое тяжелое время, когда он мотался начальником штаба в корпусе у Шкуро. Она явилась, переодетая юнкером, подобно кавалерист-девице Дуровой, сразу сказала:

– Мои ближайшие родственники – у красных, я хочу доказать, что Нечволодовы состоят не только из предателей!

Юнкер! А форма никак не могла скрыть девичьей стати, хоть была Нина худа и тонконога в свои восемнадцать. Но в седле сидела отлично и шашкой рубила лозу и глиняные бабки с настоящим кавалерийским оттягом. Режущим ударом. Он сказал тогда:

– Будете при мне по особым поручениям.

Она ответила:

– Хорошо. Но если – при вас, то и в бою – при вас. Везде.

И стала при нем везде. Днем и ночью. Софочка с отцом и дочерью Верой уехала во Францию: облачко еще больше расплылось.

И вот теперь особые поручения закончились восьмимесячной беременностью. А свадьба у них тоже была военно-полевая. Даже домика немецкого со ставнями с сердечком не нашлось, только телега с сеном. Слащев жалел Софочку и переживал, что по его вине брак их оказался перекошенным патроном в пулеметном затворе. Ни то ни се. Но Нину, «юнкера» своего, любил верно и крепко. Война соединила их, а печать у войны – вечная.

Однажды лежали они, раненные в одном и том же рукопашном бою, в казацкой хате. Во время перевязки Нина подошла и мазнула его рану своей кровью:

– Теперь ты от меня никуда, генерал. Кровь общая.

И засмеялась хрипло. Сама от кровопотери нетвердо держалась на ногах, и ее подхватил хирург, капитан Бучма.

– Придумала, дурочка, – отчитал он ее. – Есть связь и попрочнее. Вот увидишь, природа сама смешает вашу кровь…

Было уже совсем темно. Неподалеку гутарили и ржали сопровождавшие их казаки, а темноту прорезали всполохи артиллерийского огня. Рука Слащева бережно и нежно лежала на глобусе живота его «юнкера». И вдруг генерал ощутил грубой своей ладонью трепыхание новой жизни…

Приближалась Каховка – белые мазанки ее окраин издали казались сахарно-белыми на фоне ночного неба, а при ближайшем рассмотрении, при свете фар, оказывались облупленными, исцарапанными пулями и осколками. Противоположный берег Днепра скрывался в темноте, лишь кое-где угадывались светлые известняковые откосы.

Слащев знал, что с той стороны сейчас может быть хорошо виден свет фар его автомобиля, но не очень беспокоился. Красные вряд ли решатся открыть артиллерийский огонь. К тому же первый залп по движущейся цели лег бы неточно, хотя у них здесь все было пристреляно. Но дело даже и не в этом. Правобережная группа Красной Армии с каждым днем накапливала силы и пока не спешила раскрывать свои возможности.

А возможности эти были и впрямь так велики, что даже и думать не хотелось. Ежедневно начальник разведки корпуса капитан Шаров докладывал о прибытии к красным все новых подкреплений.

Шаров – находка Слащева, отвратительная, грязная находка, но совершенно незаменимая. Хитрый, льстивый, к тому же нечистый на руку, капитан обладал великолепным шпионским чутьем, прекрасно вербовал и засылал агентов, налаживал почту, умел «выпотрошить “языка” при допросах до самого донышка, а посылаемые им группы охотников возвращались с правого берега почти без потерь. Осведомленность его была удивительной, к тому же в делах профессиональных он никогда не врал, чего не скажешь о всяких темных делишках по обогащению, которые Шаров виртуозно проделывал вместе со своими подчиненными.