Минское небо
Шрифт:
Я металлической ложкой бью и мешаю заварку в стакане, чтобы быстрее заварилась, иначе опоздаю в университет. А первой парой у меня дикий преподаватель по «Правам человека», в случае опоздания просто выгонит меня из аудитории, и потом зачет ему сдавать будет крайне тяжело. Он личность известная в нашем универе, да и за его пределами. Из категории тех, кто думают, что их предмет самый важный во вселенной и что студенты там должны знать все наизусть о Великой хартии вольностей и прочей никому не нужной доктрине справедливости в современном мире, управляемом хладнокровной технократией. В белорусской системе образования я разочаровался спустя нескольких недель жизни в нашей любимой столице.
Пошарив по полкам, сахара я не обнаружил, поэтому всю горячую жидкость пришлось выпить в ее горьком виде. Сплюнув в раковину
Пошарив в деревянном шкафу, я достал синие джинсы, слегка зеленые от грязи у пят, но вполне чистые для походов в «землю обетованную». Под ними была красная майка, а мешковатый свитер серого цвета я нашел на стуле, что стоял впритык к моей кровати. На стул я обычно складывал носки и майки. Как там оказался свитер, я не помнил, да и не утруждал этим свой мозг. Глубоко вздохнув, я со скрипом открыл форточку, впустив прохладного осеннего воздуха с улицы в наше одинокое четырехстенное пространство. Так будет лучше. Пусть проветрится минут десять. Потом в комнату придет Олеся и закроет форточку, и, укутавшись одеялом, она положит несколько тетрадок в свою сумочку и тоже пойдет на учебу. Может быть, ближе к обеду, мы пересечемся где-нибудь в метро или на проспекте Независимости. Она, как всегда, поздоровается, улыбнется и попросит сигарету. Я не стану ей отказывать.
Мой портфель цвета хаки лежал под кроватью. Измазанный пылью, он теперь был у меня в левой руке, а правой я сгребал в него всякие ручки и карандаши с тетрадками. «Права человека», «Этика». Ах да, надо бы взять спортивные штаны: сегодня третьей парой у нас была физкультура.
Когда я зашнуровывал кроссовки, из ванной вышла Олеся и вновь прошла мимо меня, обдув легким ветерком и приятным запахом духов, которыми она вкусно пахла с самого нашего знакомства в сентябре…
— Олеся! — сказал я негромко, чтобы никого не разбудить.
Она показалась через несколько секунд и смотрела на меня, опершись на дверной косяк. Когда я видел ее с утра, то отмечал каждый раз растерянность во взгляде.
— Дверь за мной закрой… — и я вышел прочь. Привычка закрывать всегда дверь была у меня одного, привитая с самого смутного постсоветского детства — времени высокой преступности и социальной апатии, когда ощутимыми были последствия холодной войны.
Выходя из тихого подъезда, я услышал щелчок нашего замка, и мое лицо заставил прищуриться все тот же морозный воздух. Я слегка съежился и надел на голову шапку. А теперь меня ждала остановка. Для того чтобы на нее попасть, нужно было пройти через школьный стадион, в такую рань, конечно же, почти пустой. Я зашел за ограждение, и мои ноги ступили на обмороженную и местами обледеневшую беговую дорожку. Смачно хрустя кроссовками по кусочкам льда, я пересек пустое футбольное поле и, перейдя дорогу, стоял рядом с людьми, ожидающими нужного транспорта. Мне подходило почти все, что тут могло идти: 19-ый и 59-ый троллейбус или 82-ой автобус, ходивший намного реже. Рядом со мной, у продовольственного ларька, стоял подозрительного вида дядя и покупал пиво. Алкаш. Вероятно, бухал полночи в гараже с друзьями, а теперь вот опохмеляется. Взяв пиво, дядя повернулся лицом к дороге, засветив свой невероятно яркий красный нос, и поплелся в сторону жилых домов.
Набитый тралик, выкрашенный в синий цвет, вскоре прибыл. И я, потеснив стоявших в дверях людей, попал-таки в салон общественного транспорта.
Всего две остановки — и на улице Красивой я должен выходить.
Почти все люди вышли из троллейбуса и разрозненной колонной двинулись ко входу в метро.
Станция метро «Институт культуры»… Я прохожу мимо лотков и бабусек, торгующих всякого рода фруктами… Вообще все внутреннее помещение переходов перед станцией напоминает мини-рынок с ширпотребом сомнительного качества и ручного производства.
Тут и там продают старомодные кофты и джинсы. Где-то недалеко ларек с цветами, врезавшийся в стенку. Поодаль бабушка с шерстяными носками и беретиками. Напротив нее зеленая стена увешана дешевыми мягкими игрушками и прочей дрянью…
Миновав все это и пройдя через стеклянную дверь, я стоял возле компостера и рылся в кармане в надежде найти талончик на метро.
Вскоре мятый талон был
пробит и отдан на растерзание кондуктору, зевающей и сонной полной женщине в синей жилетке.Я спустился на платформу и, разглядывая рекламу на мониторах, шел к ее центру: там была лавочка и еще через две станции было удобнее переходить на Автозаводскую линию, что приведет меня прямиком к моему университету. Только надо будет еще две остановки на тралике ехать, на родную площадь Ванеева…
Я в метро, сижу на сиденье в вагоне, а поезд мчится по темному тоннелю.
Метро — это темные коридоры сознания. Люди в вагонах с тусклым светом, всегда полусонные, словно ушедшие в себя. Многие сидят и дремлют, задумавшись о смысле жизни. Некоторые читают скудную рекламу, чаще всего о курсах иностранного языка и о том, как выиграть на бирже… Для всего этого нужны деньги, которых у нас становится все меньше и меньше, несмотря на смелые прогнозы властей на телеканале БТ.
«Станцыя метро Кастрычніцкая», — я резко подскакиваю, вагон тормозит, и толпа людей, оказавшись на платформе, погружается в душный переход. Спустя минуту я уже на Автозаводской линии, спустя другую — снова в вагоне: опять думаю о подземных артериях покоя и полумрака…
2
Здравствуй, родной университет!!! Хотя так тебя никто не называет, все говорят просто «универ». Как по мне, так это звучит куда лучше, чем какое-то непонятное «университет». Я бегу к расписанию: «История общественных движений». Вот этого я не ожидал. Опять свидание с евреем! Не то, чтобы я был антисемитом, но к преподавателю у меня была «легкая» неприязнь.
И, как назло, я забыл конспект дома, рядом с металлической лампой черного цвета, что стояла на столе. Поэтому придется сидеть тихо на заднем ряду и надеяться, что не вызовут. Ничего страшного, мне не привыкать быть хамелеоном, к тому же незаметным, как разведчик.
Я забежал в аудиторию перед самым звонком и, дав резко вправо, устремился на последний ряд, на ходу здороваясь с одногруппниками и одногруппницами. Все уже сидели по своим местам, поэтому мои прогнозы по поводу галерки были весьма реальными. Так оно и произошло: место на последней парте было свободным — я сел рядом с Саней Нестеровичем, отъявленным раздолбаем и анархистом, за что я его и считал «человеком». На столе у Сани вместо конспекта стояла бутылка с минералкой — вынужденная мера после вчерашней попойки. Саня бухал много и часто, был антиглобалистом и сторонником свободного секса. Парты, за которыми он сидел, очень часто покрывались корявыми лозунгами и карикатурами на ожиревшую правящую элиту. Парты — точно такие же, как и его девушки: растатуированные, лишенные девственности и благородного воспитания.
— Здорово, Саня! — я пожал ему руку, затем уселся, порылся в портфеле и вырвал лист из конспекта по этике.
Вскоре зашел препод, и все мы встали, как в телевизионной мыльной опере «Час суда».
«Политические движения начала столетия», «Российская Империя» — как всегда, по этой теме я ничего не знаю.
— Чегносотенцы! — почти истерично произносит еврей. Он начинает, разбрасываясь слюнями и соплями, рассказывать о еврейских погромах и контрреволюционной деятельности. Судя по его рассказам, черносотенцы мне показались кем-то вроде орков из бессмертного творения Толкиена.
Черная, мать ее, сотня. Орды чумазых людей в черных халатах и с большими дубинами. Весьма забавно, я бы даже сказал, романтично. Я просто на секунду представил, как они ходят по улицам и громят с энтузиазмом витрины фирменных магазинов килограммовыми дубинами, переворачивают дорогие иномарки и шугают сопливых интеллигентов вроде того, что сейчас читает нам предмет…
Несмотря на мои мечтания, я слушал достаточно внимательно, уткнувшись носом в сероватый листок в клеточку.
Дубровин (основатель Черной сотни) — квинтэссенция зла, герой России. Дивизии в черных рубашках, с красными сумасшедшими глазами, черт возьми их всех. С кривыми ножами они загоняют красножопое быдло в угол и режут, кромсают трупы, а затем пьют кровь, обливая напоследок бездыханные тела семьдесят шестым бензином, и посыпают солью обгоревшее гнилое мясо, изъеденное червями Распутина. И с подбородками, вымазанными кровью в преддверии холокоста, они уже на четвереньках ползут к огромным чертогам с подсветкой изнутри. Там царь-самоадец встречает их, со скипетром, замораживающим пламя…