Мир Гаора

То ли Гаор и в самом деле стал привыкать, то ли из-за "пойла", но ему удалось "вырубиться" и проваляться до подъёма на нарах, уже не ощущая, кто и что с ним делает.

Вместе со всеми он встал по крику надзирателя к стене на поверку. Болело всё тело, но боль за эти дни стала привычной, она ощущалась, но уже не туманила голову, доводя до беспамятства. Мучила сухость во рту и тяжёлая, как с перепоя, голова. После поверки он подошёл к раковине и стал пить из пригоршней, благо руки у него были скованы спереди, а снимать с него наручники явно не собирались, так что надо приспосабливаться.

– После "пойла" всегда так, - сказал ему пивший рядом Пятый.
– Много не пей сразу, а то сердце зайдётся. Понимаешь?

Гаор молча кивнул. Свой паёк он опять получил кружкой хлебной каши. Есть почему-то не хотелось, каша была противно-безвкусной, и съел он её... по необходимости. И потому, что Шестой, увидев, как он стоит, сжимая обеими руками кружку, предложил:

– Если не хочешь, давай мне.

Заплетающимся, тяжёлым, как и голова, языком Гаор ответил, чего бы он ему дал, и допил.

Двадцатый и Гладкий засмеялись:

– Говорили же тебе, привыкнешь.

– Давай, - забрал у него кружку Старший.

– Наручники сними, - попросил Гаор.

И получил ответ:

– Как дёргаться перестанешь, так снимем. Иди ложись, с тобой мягко поработают.

– Давай-давай, - возник рядом Резаный, - Сам ложись, а то прикуём.

Гаор перевёл дыхание и твёрдо, перемежая слова паузами, ответил:

– Сам... не... лягу.

Его сразу взяли сзади с двух сторон за плечи и ошейник. Гаор приготовился сопротивляться, но Старший спокойно сказал:

– Не хочешь лёжа, будешь стоя.

Резаный быстрым движением схватил его за волосы и с силой пригнул его голову книзу, и уже знакомая острая боль от резко вошедшего в него сзади хлестнула Гаора по позвоночнику, выдавив хриплый стон.

– Вас, аборигенов вонючих, - сказал Резаный, тыкая его лицом себе в живот, - только так и надо учить.

– Смотри, - хохотнул рядом Десятый, - откусит он тебе.

– Я ему сначала все зубы выбью.

– Велено его целым оставить.

– А драться он здоров.

– Ну, так слышал же, раб-телохранитель.

– Кому там сподручнее, потискайте ему, чтоб прочувствовал.

Сознание уплывало, но Гаор продолжал слышать и чувствовать. И ничего не мог с этим поделать. И с понимаем того, что никакое сопротивление не спасёт его, не заставит их нарушить приказ надзирателя: "Чтоб хоть один, но всегда в нём был". И слова о полном цикле он тоже теперь понимал. Заставив его кончить, отпустили, дали доковылять до нар и рухнуть. И только тут он сообразил, что нет Младшего, но спросить о нём не смог, проваливаясь в забытье.

День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы... Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или ... Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь... да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.

– Ты чего такой упрямый?
– спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.

– Дурак потому что, - ответил за сцепившего зубы, чтобы не стонать, Гаора лежавший с другой стороны Пятый.
– Личный, а думает только, кем ты там был, телохранитель, что ли, этим обойтись. Личный, он всегда с хозяином быть должен. Дольше проживёшь, понял, Лохмач?

– А ни хрена, - откликнулся с другого конца нар Новенький.
– Я у своего всем был, ни днём, ни ночью от себя не отпускал, и шофёр, и камердинер, и секретарь, и подстилка. И где я?

– Где все мы!
– заржало несколько голосов.

– А будем где?
– продолжил Новенький.

– А где все!
– ответил Старший.

– Точно, Старший!

– "Печка" большая!

– Так всей сменой рядком и ляжем.

– Ага, как здесь!

Гаор впервые слышал, чтобы рабы вот так говорили о "печке", крематории. Этих разговоров избегали везде и всегда, а они... Его, наконец, отпустили, и он рухнул ничком на нары.

– Второй номер вставьте ему, - сказал над ним Старший, - пусть отдохнёт.

Напрягать мышцы с каждым разом становилось всё труднее, Гаор сам ощущал, что с каждым насилием его тело предавало его, не сопротивляясь насильникам, а подстраиваясь под них. Сволочи, кто же, какая сволочь придумала это...

– Не злись, - сказал рядом Новенький и погладил его по плечу.

Гаор осторожно повернул голову. Новенький лежал рядом, разглядывая его чёрными блестящими глазами.

– Слышал, как про "печку" говорили?

– Да, - хрипло выдохнул Гаор.

– Мне поначалу тоже не по себе было, не слышал никогда такого. А потом понял. Мы все уже мёртвые.

– Смертники, - поправил его Гаор.

– Нет, смертник ещё может выжить, а мы мёртвые. Как ни работай, как ни старайся, а каждые полгода-год смену меняют. Понимаешь, всех сразу в "печку". И не смотрят, какой ты... можешь работать, не можешь... всё равно. Это ты смертник. Ты личный, тебя сюда на неделю сунули и портить не разрешили. Сегодня пятый день, через два дня тебя хозяин заберёт, а мы останемся. Шестой с Резаным потому и злобствуют на тебя так. Они тоже... а им не выйти.

– А ты?

– Акхарайны не лучше Ардинайлов. Всё понял?

Гаор кивнул. Да, он помнил и слова Фрегора: "Ты мой, и всегда будешь моим", - и слова надзирателя о неделе, но... но боялся поверить этим словам. Да и... Как ему жить после всего сделанного им и с ним?

Новенький повернулся на спину и теперь лежал, разглядывая потолок. Его спокойное лицо строго и красиво, и лёгкая густая, но очень короткая щетина вокруг рта и на подбородке казалась только лёгкой тенью и не портила этого лица.