Мир Гаора

– Пришла, Мать-Вода

– Вижу, поворачивайте, там вся боль...

Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.

– Матуня, холодянки ему под лицо поставь.

– И виски смочи.

Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.

– Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.

– Пить ему не давай, сердце зайдётся.

– Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.

Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.

– Рыжий, Рыжий,- зовут его.

Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но... но что не так?

– Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

– Матуня, ему сильнее надо, - говорит над ним голос Матери.

– Рано ему Мать-Воду звать, - строго отвечает Матуня, - это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня...

Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах всё сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку - они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело - и дотянуться до воды.

– Ну, вот и зашевелился, - смеется Матуня, - ты лежи, Рыжий, я подам.

Она окунает руку в воду и обтирает ему лицо, смачивает виски. Но... но Матуня голая. Что это? Его вдруг поворачивают на спину. Боли нет, но он видит вокруг себя матерей, всех шестерых, и они голые, что это? Что они делают? Он пытается прикрыться, но они властно убирают его руки.

– Промеж ног бил?
– спрашивает Матуха.

– Да, - отвечает он, зажмурившись.

– Сейчас посмотрю, терпи.

Да, здесь боль ещё сильная, он даже вскрикивает, такой сильной она становится на мгновение.

– Ну что там у него?

– Обойдётся, не раздробил.

Лицо горит то ли от жара, то ли от стыда. Но на сопротивление нет ни желания, ни сил. Их руки, он уже понимает, что это они сняли, куда-то забрали боль, которая не давала ему дышать, есть, двигаться, продолжают гладить, растирать его грудь и живот.

– Дай-ка я ему живот помну.

– Вроде цело там.

– Да, не порвано, обошлось. Сядь, Рыжий.

Ему помогают сесть, и он невольно открывает глаза. Пять женщин стоят перед ним. Голые, с распущенными волосами, он никогда не видел такого, не знает, куда отвести глаза от вьющихся волос на их животах. А рядом садится Матуха и обнимает его со спины, прижимаясь щекой к его спине.

– Дыши, Рыжий. Больно дышать?

– Уже... нет...
– отвечает он между выдохами.

– Покашляй.

Кашлять страшно, он ещё помнит, как это было больно, но послушно пытается. Кашель отзывается слабой далёкой болью, но это он может терпеть. Если б ещё они оделись... А то... Он склоняется вперед, горбится, закрываясь руками.

Рука Матери властно нажимает ему на голову, откидывая к стене,

– Мы Матери все, не стыдись, нас стыдиться нечего. Мы всё про вас знаем. Рожаем вас, видим, какие вы, зачинаем от вас, видим, какие есть, и обмываем, как в землю положить, тоже видим, какими стали. Подними глаза, Рыжий.

Он заставляет себя поднять веки и смотрит теперь им прямо в лицо.

– Приняла тебя Мать-Вода, не чужой ты нам. Понесёт тебя теперь Мать-Вода мимо горестей.

– Мать-Вода, - старательно повторяет он, - Кто это?

– Потом узнаешь, - улыбается Мать, - очунелся, вижу, любопытным стал.

Улыбаются остальные, смеётся Матуня.

– Ты Матерей не стыдись, - строго говорит Матуха, - нам всё знать можно. Кровь в моче увидишь, или кашлять с кровью станешь, сразу приходи.

Он кивает. Это понятно, но...

– А теперь ложись, сейчас мы тебя ещё раз, уже без заговора помнём. Матуня, воду выключи, пусть остывает, а то прохватит его.

Он послушно опускается на скамейку, вытягивается на животе, всё опять становится далеким и плохо различимым, но уже не страшным.

– Маманя, ты ему завтра отдельно размазни сделай плошку.

– И травки заварить какой?

– Я посмотрю у себя.

– Пусть побережётся первое время.

– Может, дневальным его оставить, полежит хоть.

– Нет, пусть ходит, да и кто завтра-то?

– Нет, этот не даст.

– Верно, пусть идёт. Он с Плешаком ведь?

– Плешак не подставит, пусть идёт.

Слова доходили издалека, он слышал и не слышал. Блаженное чувство расслабленности от массажа он знал, массажу их учили в училище, в госпитале он тогда попал на экспериментальный курс лечебного массажа - перед тем, как лечить офицеров, новый метод опробовали на рядовых, но сейчас... сейчас это совсем другое. И дело не в том, что это женщины, нет... он знает женские руки, это другие, как тогда... в лунном сияньи снег серебрится... нет, не сейчас, нет...

– Рыжий, что с тобой?
– Матуня заглядывает ему в лицо и удивлённо говорит.
– Плачет.

– Пусть плачет, - жёсткая рука Матери проводит по его волосам.
– Слезой у человека горе выходит.

– Без матери рос, - качает головой Маанька, - а сердце живое, не выжгли ему сердце, значит.

– Видно, мать отмолила его.

Голоса становятся совсем далёкими, он опять уплывает в темноту, мягкую и тёплую темноту сна.