Мир хижинам, война дворцам

Но когда приблизились к перекрестку дорог — направо в лагерь, налево на Тарнополь, — солдаты стали кричать:

— Не пойдем в лагерь! Это ловушка! Не отдадим товарищей комитетчиков на суд и расправу!..

И как ни суетились конвоиры, сколько ни замахивались прикладами, сколько ни грозились приколоть штыками, полк миновал поворот и двинулся за комитетом.

Нашлись и запевалы. Затянули:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног…

Это был гимн, и никто не мог запретить его исполнение.

И это уже была демонстрация, какой никогда на фронтовых дорогах никто не видел. Полк маршировал браво, держал «равнение», давал ногу, и тысячный хор выводил:

Вставай, подымайся, рабочий народ, —

Вставай на борьбу, люд голодный…

Капитан Муравьев во главе женского батальона тем временем догнал Керенского на третьем участке.

Услышав, что комитет направляется вместе с зачинщиками а штаб–квартиру корпуса, Керенский изменил свой приказ:

— Бунтовщиков в штаб–квартиру не вести: гнать на вокзал и под усиленной охраной немедля отправить в штаб военного округи, в Киев! Сопровождать — надежнейшему офицеру полка со всей надлежащий документацией. Вас, капитан Муравьев, за находчивость и отвагу жалую чином подполковника!

Подполковник Муравьев откозырял.

Карьера этого человека развивалась бурно, но его самого это ничуть не ошеломило. Он и с малолетства был тщеславен, а за годы армейской службы и войны вкусил от самого живительного для честолюбия яства: воля командира — закон для подчиненных. Ты приказал, и тебя слушают беспрекословно, безропотно выполняют любой твой приказ! Тебе подчинены люди, и ты над ними — всё! Ты ведешь — и за тобой идут. Ты — выше всех, ты — сверхчеловек, ты можешь стать богом. Да — богом, а что бы вы думали?! Как раз революция и открывала к тому перспективы. Во имя этого он и отбросил прочь свои монархические симпатии и записался в партию, ставшую у власти, — в партию социалистов–революционеров. Нет, нет, не этот адвокатишка, а именью он — военный гений — станет полководцем революции, ее Наполеоном, во ценном случае в «главкомом». Мир еще услышит о Муравьеве, будьте покойны!..

Приказ Керенского доставил в Тарнополь на взмыленном коне собственноручно самый надежный из кадрового офицерского состава полка, поручик барон Нольде.

Настроение у барона Нольде было великолепное. Этакая лафа! Вне очереди — в тыл да еще накануне наступления! А в тылу — не взрывы «чемоданов», не визг мин, не окопы с насекомыми и скукой, а — море вина, табуны девушек и горячая ванна — мечта и весь смысл его жизни!

И поручик Нольде вручил пакет начальнику штаба корпуса и, весело посвистывая, отправился к казначею — получить пищевое довольствие и прогоны для себя и вестового.

— Миф, блеф, фантасмагория! — вертелось в голове у веселого поручика, и он насвистывал юнкерскую:

В гареме нежится султан, да султан,

Ему завидный жребий дан, жребий дан:

Он может женщин всех ласкать.

Ах, если б мне султаном стать…

8

В железнодорожном парке нашелся только один арестантский вагон, пришлось всех семьдесят семь человек запихать в семь камер–купе, и поезд двинулся: Волочиск–Жмеринка–Киев.

В последней теплушке поезда — отдельно от комитета — сидели четверо «приданных» полку авиаторов. Каждому вручен был пакет. Запечатанное отношение гласило, что пилот или авиатехник, имярек, откомандировывается в распоряжение своей части ввиду ею антивоенных настроений. Аэроплан охраной обеспечен.

Федор Королевич сидел хмурый. Он один из всех четверых был большевиком и считал, что ответственность за безрезультатность стихийного антивоенного выступления полностью падает на него. Особенно неловко чувствовал он себя перед своим напарником–пилотом, поручиком авиации Ростиславом Драгомирецким. Поручик Ростислав Драгомирецкий компании с нижними чинами никогда не водил, держался в стороне: от какой бы то ни было общественной деятельности и известен был в 3–м авиапарке как истый патриот. Правда, Королевич знал Драгомирецкого давно — чуть не с детских лет, так как оба проживали на Печерске, на соседних улицах. Но Ростислав учился в реальном, а Федор бегал в ремесленную школу, и даже в мальчишеских уличных играх реалисту приходилось сталкиваться с ремесленником разве только тогда, когда реалисты били ремесленников, а ремесленники давали сдачи. Начались война, и Ростислав сменил куртку реалиста на офицерский китель, а Федор в это время был уже рядовым; когда судьба свела их в одной части, надменный поручик, конечно, не пригнал печерского земляка.

И, надо сказать, Королевич был весьма удивлен, когда, кинувшись очертя голову спасать комитетчиков, увидел рядом своего напарника–командира — и тоже с пистолетом в руке. Федор даже разрешил себе — погодя, когда уже все поуспокоилось, — обратиться к Драгомирецкому:

— Разрешите поблагодарить вас, господин поручик, что в защиту справедливости и свою руку подняли…

Поручик Драгомирецкий на это только пожал плечами и отвернулся.

И вот сидел теперь Королевич рядом с поручиком и терзался. Солдату еще туда–сюда — обойдется гауптвахтой, а офицеру хуже: переведут в пехоту, на позиции, и штрафники…

Отважившись, Королевич виновато сказал:

— Уж вы, Ростислав Гервасиевич, — авиатехники позволяли себе вне службы обращаться к пилоту–напарнику по имени–отчеству, — извините, что так вышло… втянули ми вас в скверную историю…

Поручик Ростислав Драгомирецкий поднялся со скамейки, подошел к дверям и стал смотреть на дорожный пейзаж. За дверями вагона быстро мелькали телеграфные столбы, а дальше расстилались живописные подольские просторы: чуть холмистые долины, грабовые рощи на пригорках, пруды в овражках, хлеб. Хлеба кое–где уже золотились. Села большей частью стояли разрушенные: эти места уже три года топтала война.

— У каждого своя голова на плечах! — сказал поручик Ростислав Драгомирецкий от двери. — Ты, Королевич, пожалуйста, не воображай, что такой уж герой: первым кинулся и других за собой увлек…

Поезд прогрохотал по мосту через Збруч, отделявший западную, австрийскую, часть Украины от восточной, российской, но пейзаж ничуть не изменился: то же раздолье полей, такие же грабовые рощицы, плесы прудов и белые хаты под соломенными крышами в гуще вишневых и яблоневых садов… Родина!..

9

Поручик барон Нольде в это время сидел в купе вагона–микст, пил коньяк, закусывал лимоном и перекидывался с вестовым в картишки, в очко: он ставил в банк рубль, а вестовой, за отсутствием денег, получал за каждый проигрыш по щелчку.

Между делом поручик мечтательно поглядывал и окно. За пожарищами сел бежали прифронтовые пыльные дороги: катили тачанки с фронтовой почтой, круторогие волы тащили возы с сеном — фураж для конных корпусов прорыва, на верхушке телеграфного столба сидел огромный, отъевшийся на солдатских трупах, черный ворон. Потом — на километры потянулись шеренги невысокие могильных крестов: солдатские кладбища прифронтовых этапных госпиталей.

Сладкие мечты баюкали барона. Он уже видел, как в Киеве, в шантане «Шато» сядет играть в шмендефер: сто рублей ставка, стук — из трех сотнях! Если играть, скажем, впятером, можно — при везении — снять банк: четыре тысячи восемьсот! Го–го! Арифметика! Не зря его учили в кадетском корпусе четырем правилам!.. Предвкушал, как перещупает всех подряд киевских девок, потом сядет в горячую ванну — сорок градусов! — и какая–нибудь этакая цыпочка будет делать ему педикюр!

— Миф! Блеф! Фантасмагория! — восклицал время от времени поручик, ликуя своим ничтожным сердчишком и дивясь нежданному счастью — прекрасному путешествию на ада в Эдем. Потом снова опрокидывал рюмочку австрийского трофейного коньяка, заедал ломтиком лимона и напевал: