Мир хижинам, война дворцам
Шрифт:
Свое напутственное слово Грушевский закончил так:
— Слава неньке Украине! Сложим головы за нашу волю! Бог да хранит тебя, славное украинское лыцарство!
Провожающие прокричали «слава!». Оркестр сыграл «Ще не вмерла!». Паровоз свистнул, и поезд тронулся.
Но через три километра, у блокпоста, семафор вдруг оказался закрытым. Здесь был первый разъезд на запад и на восток: на фронт и в тыл.
Паровоз дал длинный гудок — он просил выхода на главную.
Семафор открылся, и паровоз дал короткий гудок: вперед! Но поезд не двинулся. Двинулся один паровоз.
Бригада
Это был первый боевой акт киевских железнодорожников–большевиков.
Из солдатских теплушек раздались голоса:
— Приехали! Вот тебе и фронт!.. Отвоевались!.. Хватит!..
Казаки стали выскакивать на вагонов…
Грушевскому, Винниченко и Петлюре не удалось, как это было задумано, сразу же после торжественных проводов полуботьковцев уехать в Центральную раду, где их ожидал пышный банкет.
Прямо с вокзала они помчались на Караваевские дачи.
Машина «сестровоз» «рено» остановилась над самым откосом у блокпоста.
Картина, открывшаяся их взорам, резко отличалась от патетическим приводов на вокзале.
Меж двух высоких откосов в глубокой траншее, прорезанной для железной дороги в холме, стоял состав без паровоза. Солдаты расположились в придорожных канавах, в холодке сидели на корточкам по тенистым склонам, толпились небольшими кучками на полотне. Кто сладко дремал, прикрыв лицо фуражкой, кто курил дареную махорку, сплевывая сквозь зубы, кто мирно калякал. Звенела и негромкая песня: «На вгороді верба рясна, там стояла дівка красна».
Растерянный, смущенный командир батальона вытянулся перед высоким начальством, рука его, поднятая к козырьку, дрожала.
Разговор состоялся такой.
Грушевский. Черт! Дьявол! Я думаю, им надо что–нибудь сказать?
Винниченко. Очевидно… Конечно, им надо что–нибудь сказать.
Петлюра. Надо произнести зажигательную речь!
Тут все трое примолкли.
— Владимир Кириллович! — заговорил после паузы Грушевский, обращаясь к Винниченко. — Скажите же, пожалуйста, что–нибудь такое…
Винниченко пожал плечами:
— Почему, собственно, я?
— Поточу что я уже только что говорил! — вспыхнул Грушевский.
— Вот и продолжайте!
— Но почему опять — я?
— Потому, что вы — председатель Центральной рады.
— А вы — председатель Генерального секретариата.
— Генеральный секретариат еще не приступал к исполнению своих обязанностей. Правительство только что сформировано… К тому же я — по гражданской части. Пускай уж говорит Симон Васильевич, как секретарь по военным делам…
Петлюра прошипел:
— Укреплять национальное сознание — ваша прерогатива! Вы — вожаки нации! Мое дело — нести казаков в бой!
— Вот и ведите! — посоветовал Винниченко — Ведите прямо в бой. А я — вам это хорошо известно — пораженец еще с девятьсот четырнадцатого года, и если примкнул к идее оборончества, которую вы так горячо отстаивали — тоже с четырнадцатого года, — то сделал это только во имя общих интересов возрождения нации. Ведите: вы — полководец, а я — человек штатский
и… пацифист…— Отлично! — Петлюра с ненавистью взглянул на Винниченко, и от гнева глаза, его из голубых стали серыми, как оловянные пуговки. — Я поведу! Я им сейчас скажу! Но за последствия не отвечаю! Если они схватят винтовки и перестреляют нас к чертям собачьим, отвечать будете вы!
— Ладно! — согласился Винниченко. — Если нас перестреляют, то на Страшном суде отвечу я.
— Ваши шутки неуместны и гнусны! — вспылил Грушевский, — Вы здесь не свои похабные романы мазюкаете, вы — на высоком государственном посту!
Винниченко смерил взглядом расстояние — от кручи, где он стоял, до колеи: саженей десять.
— М–да, — пробормотал он, снова не в силах удержаться от меланхолической иронии, — наш государственный пост сейчас действительно так высок, что, свалившись, мы и костей не соберем…
Грушевский чуть не задохнулся.
— Вы!.. Вы… Ваш показной юмор — юмор висельника!
— Нет! — парировал Винниченко, хотя юмор его и в самом деле был юмором висельника. — Просто, будучи человеком штатским, но несколько осведомленным в военном деле, я знаю то, чего не знает пан генеральный секретарь по военным делам: ружья у казаков на заряжены, так как бовой комплект выдается только на позициях перед боем.
Петлюра зарычал:
— Полковник! Постройте ваш полк!
Командир батальона встрепенулся, услышав наконец начальнический голос, но тут же увял.
— Да они… не послушаются, пан секретарь…
— Я отправлю вас на гауптвахту! — заорал Петлюра. — Я разжалую нас в рядовые казаки!
Теперь не оставалось сомнений, что это в самом деле начальство. Петлюра осанисто откинул голову, сунул палец за борт френча и решительно ступил на край обрыва.
— Казаки, смирно! — выкрикнул он так, что его могли услышать у Жулян.
Начальнический окрик, магически подействовал на солдат, приученный именно к начальническим окрикам. Спящие мигам проснулись, курильщики затоптали окурки.
И все головы обратились туда, откуда донесся начальнический голос.
Наверху, на фоне синего полуденного неба, солдаты увидели человека во френче с заложенной на борт рукой.
— Братцы! — крикнул кто–то. — Гляди: сам Керенский!
Солдатская толпа зашевелилась: Керенского, вождя русской революции приходилось видеть немногим, а поглядеть было каждому, любопытно.
— Да нет же! — отозвался другой. — То не Керенский. То ж Петлюра, с войскового съезда, который по военным делам.
— Лыцари неньки Украины! — истошным голосом завопил Петлюра. — Славные воины национального войска! Храбрые украинские казаки!..
И, не дав солдатам опомниться, Петлюра начал речь.
Это была со всех точек зрения превосходная речь: громко произнесенная, уснащенная самыми патетическими словами и недолгая. Петлюра давно понаторел в ораторском искусстве. Речь его состояла из десятка фраз. О вечной страдалице Украине. О необходимости бороться за освобождение нации. О том, что победить можно только с оружием в руках… Десятой фразой был призыв к казакам — садиться в вагоны и отправляться на фронт, чтобы на славном поле боя завоевать свободу неньке Украине.