Мир хижинам, война дворцам

Умолкнув, Петлюра снова сунул руку за борт френча, так как в противоположность Керенскому во время речи он не скупился на жесты, а размахивал руками во все стороны.

И сразу же снизу долетел возглас:

— А мы будем защищать неньку Украину здесь, в Киеве!

Вслед за чтим возгласом густо посыпалось обычное солдатское: «Пускай генералы повоюют!», «Катитесь на фронт сами, а мы тут за вас посидим!», «Колокол в церковь сзывает, а сам в ней не бывает!»…

Однако Петлюра сумел перекричать всех:

— Стыдно, казаки! Позор! У вас же на воротниках национальные нашивки — желто–голубые петлицы!

Эти слова испортили все окончательно: Петлюра умел ораторствовать, но не дискутировать.

Дерзкий молодой голос, прирезав общий шум, отозвался:

— А нам бы к этим петличкам еще гимнастерки да штаны! Глядите, какими голодранцами воевать посылаете! Где наши обещанные шаровары и жупаны?!

К первому голосу присоединились десятки других. Они поминали солдатские горести и невзгоды: и тухлый борщ, и рваные сапоги, и отсутствие в каше сала, положенного от казны, но украденного интендантами.

Петлюра скрипнул зубами:

— Поставить бы здесь по пулемету с каждой стороны — ни один человек не вышел бы из этой траншеи!..

Такова была, пожалуй, первая стратегическая идея, родившаяся в голове начинающего полководца.

Но тут его схватил за руку Грушевский:

— Смотрите! Они лезут сюда! И у них — ножи за голенищами!

Действительно, по склону карабкались вверх несколько солдат. Но они были безоружны: за голенищами торчали всего–навсего ложки — первейшее и неразлучное оружие солдата. И намерения у них был отнюдь не воинственные.

Взобравшись на юру, делегаты утерли пот, и молодой вольноопределяющийся с высоким лбом, горячими глазами и курчавой бородкой изложил от имени батальона требования солдат.

Требования были следующий: выдать полную норму хлеба, приварок также погрузить в эшелон, обуть в сапоги всех разутых. После удовлетворения всех требований полуботьковцы давали согласие вернуться к обсуждению основного вопроса: ехать ли на фронт, или здесь же, в Киеве, доживаться мира без аннексий и контрибуций.

— Ваша фамилия? — заорал Петлюра на парламентера, хотя вопрос этот был ни к чему: после вчерашней беседы по поводу возвращения 180–му пехотному петроградскому полку украденного резерва он запомнил этого юношу на всю жизнь. — Как вы сюда попали? Вы — большевик!..

— А в чем дело? — иронически поинтересовался вольноопределяющийся. — Зачем солдату фамилия, если на Страшный суд его все равно вызовут только по имени, полученному при святом крещении?

Петлюра смерил взглядом Юрия Коцюбинского с ног до головы, резко повернулся и зашагал к автомобилю.

— Куда же вы, пан Петлюра? — кинулся за ним Грушевский. — Ведь совершенно необходимо, чтобы они поехали на фронт! Наши взаимоотношения с Временным правительством можно будет нормализовать только в том случае, если…

— Они поедут! — гаркнул Петлюра. — Будьте спокойны, они туда поедут! — зловеще повторил он.

Петлюра сел в машину. Грушевский плюхнулся на сиденье рядом с ним.

— Поедут? — в голосе Грушевского зазвенела надежда. — Как же ты это сделаете? Вы же видите, какой народ!.. — Всю жизнь он писал историю своего парода, написал одиннадцать томов, но вблизи увидел его впервые.

— Не дам им хлеба! — прорычал Петлюра. — Совсем! Пускай подыхают с голоду или едут на фронт.

Он хлопнул дверцей. Винниченко уселся рядом с шофером. Машина тронулась. Командир батальона остался стоять с рукой у козырька.

— Но ведь… — опять заволновался Грушевский, — они взбунтуются еще пуще. Они даже могут восстать!.. — История свидетельствовала, что в ответ на притеснения и обиды украинский народ всегда восставал.

— Тогда мы их разоружим!

— Мы?! — ужаснувшись, переспросил Грушевский,

— Не мы с вами, конечно! Я прикажу моим богдановцам!

— А если и богдановцы… взбунтуются?

Петлюра даже подскочил на сиденье.

— Тогда и полуботьковцев и богданонцев разоружат другие: в Киевском гарнизоне двадцать тысяч штыков! Кирасиры, донцы, юнкера…

— Но, — заметил Винниченко не оборачиваясь, — кирасиры, донцы, юнкера — это войска, верные Временному правительству…

— С тем большей охотой они усмирят наших лыцарей, — огрызнулся Петлюра.

— Фи! — бросил Винниченко через плечо. — Где ваше национальное сознание, пан Петлюра?

— А почему вы не воспитали национального сознания хотя бы у сына вашего коллеги по украинской литературе? — взвизгнул Петлюра так, что шофер с перепуга затормозил и все чуть не вылетели из машины.

Автомобиль мчался по Брест–Литовскому шоссе.

— Вперед! Скорей? — закричал Петлюра.

В самом деле, надо было спешить, чтобы успеть блокировать первый батальон, пока он не соединился со вторым и третьим. Надо было плюнуть на богдановцев и обратиться поскорее к полковнику Оберучеву: просить кирасиров, донцов, юнкеров, черта, дьявола только бы укротить непокорное лыцарство…

Однако и полуботьковцы не дремали. Это были старые, обстрелянные за три рода войны солдаты. Они знали: пришла беда — надо держаться вместе. Мигом построившись, они двинулись через Борщаговку за хутор Грушки и на Сырец, где стояли второй и третий батальоны. Один батальон — сила, а полк — сильнее.

Юрий Коцюбинский тоже стал было в шеренгу, но с одобрения всего батальона его вытолкали прочь. Батальон решил: вольноперу Коцюбинскому скрыться в неизвестном направлении.

Командир батальона потоптался ни блокпосте, позвонил туда–сюда — никто ему ничего посоветовать не мог, и тогда он двинул и сам, пехтурой, вдогонку за споим батальоном. Куда же еще деваться командиру, если его солдаты ушли?

Коцюбинский посмотрел батальонному вслед, почесал затылок и засмеялся. Чудеса! Вот опять — не при царском режиме, а в дни революции — он словно бы… нелегальный! Чудеса, право, — пожалуй, с начала революции первый нелегальный большевик.

И Коцюбинский направился в город, на Печерск, — в большевистский комитет. Надо было спешно возвращаться 180–й пехотный полк — в Петроград, на свое место в полковом комитете и в «военке», то есть и военной организации при Центральном и Петроградском комитетах партии большевиков.

5

А на Владимирской, 57, в просторном кабинете председателя Центральной рады, ждал большой стол «покоем», застланный туго накрахмаленной скатертью и сервированный на пятьдесят персон. Оригинальная сервировка — по особому заказу — была выполнена метрдотелем ресторана «Континенталь». Водка — и граненых графинчиках старинного зеленого стекла мерефянского завода графа Тышкевича. Вино — в межигорских, зеленой глины куманцах и медведиках. Квас — и опошнянских кувшинах. Чарки взяты из запорожской коллекции профессора Эварницкого. Перед креслом Грушевского стояла четырехгранная осмоленная бутылка с желтоватой жидкостью. Эта была та самая знаменитая «кварта», которую Эварницкий нашел на острове Хортица при раскопке старинных погребов: горилка варенная еще запорожцами. Та самая кварта, из которой отведал запорожского крепкого варева — и рук Эварницкого — сам император Николай Второй. Впрочем, настоящей запорожской горилки профессор Эварницкий императору всероссийскому пожалел: потчуя царя, он «оковиту» [31] слил и вместо нее нацедил в кварту обыкновенной «николаевской» водки, настоянной на калгане. Была ли теперь там настоящая горилка или профессор пожалел ее и для Центральной рады — история умалчивает.

31

«Оковита» (искаж. лат. aqua vitae — вода жизни) — старинное украинское название водки.