Мир в ХХ веке
Шрифт:
Корпоративный режим в Португалии (салазаризм) вырос из стремления авторитарной военной власти обеспечить политические и социальные условия для чрезвычайной финансово-экономической политики. Будущий диктатор А. Салазар начинал как эксперт-министр финансов, получивший от генералов задание “оздоровить” экономику страны. Не прибегая к внешним займам, он сумел за счет жесткой экономии устранить бюджетный дефицит, а затем “убедить военных… в правильности своего политического проекта создания в стране жесткого автократического режима при формальном сохранении республиканского строя и представительных учреждений” [122] . Став в 1932 г. премьер-министром, Салазар ввел на следующий год конституцию “нового государства”, имевшего ряд выраженных фашистских черт — корпоративизм, однопартийную систему власти, структуру “национальных синдикатов” и иных “общественных организаций” и т. д. Но при этом диктатор отвергал тоталитарное отождествление партии и государства и подчинение всей жизни граждан целям и потребностям государства.
122
Тоталитаризм в Европе XX века. С. 404.
К тоталитарным инструментам и способам управления прибегла в конце 30-х годов правящая верхушка императорской Японии, стремясь консолидировать все силы с целью осуществления программы широкомасштабной внешней экспансии. Созданная таким образом “новая национальная структура” предусматривала роспуск политических
123
Johnstone W.C. The Future of Japan. N.Y., 1945. P. 113.
Корпоративные и этатистские модели оказали бесспорное влияние на националистически настроенные круги стран Латинской Америки. В средних слоях, среди молодой интеллигенции и военных, а также в среде буржуазии, испытывавшей острую конкуренцию со стороны более мощных фирм и компаний из США и Западной Европы, существовало убеждение в том, что такого рода режим может обеспечить ускоренную модернизацию и “экспортозамещающую индустриализацию” их стран, их экономическую независимость при одновременной социальной стабильности. Известно, что даже будущий лидер левых либералов Колумбии Х.Э. Гайтан, учась в 1926–1929 гг. в Европе, увлекался идеями Муссолини [124] . Исследователи отмечают воздействие корпоративно-фашистских идей и тенденций на диктатуру Ж. Варгаса в Бразилии (“Новое государство” 1937–1945 гг.) [125] , на режимы “военного социализма” в Боливии (1936–1939 гг.) [126] , на перонистскую диктатуру в Аргентине (1946–1955) и т. д. Но относить эти модели к фашистским в полном смысле слова также нельзя, поскольку они существовали в иной исторической обстановке. Скорее они представляли собой своеобразное соединение новейшего корпоративизма с чертами традиционных южноамериканских диктатур (так называемым каудильизмом). Лишь в Аргентине перонистская система опиралась на массовую партию и верные режиму профсоюзы, в большинстве других случаев подобные механизмы тоталитарной власти созданы не были.
124
Гонионский C.A. Колумбия: Историко-этнографические очерки. M., 1973. С. 235.
125
См., например, ст. Э. Жагуарибе в: Desarollo Economico (Buenos Aires). 1958. N 30–31. P. 357; Коваль Б.И. Бразилия вчера и сегодня. М., 1975. С. 110–118.
126
См.: Сашин Г.З. Боливия. Очерк новейшей истории. М., 1976. С. 13–14.
Крушение фашистского режима в Италии и национал-социалистической диктатуры в Германии в ходе второй мировой войны подорвало “спрос” на эти разновидности тоталитаризма. Зато получили распространение модели, в той или иной степени вдохновлявшиеся примером сталинского СССР.
В ряде стран, занятых советскими войсками, тоталитарные режимы установились под непосредственным диктатом извне, из Москвы. В то же самое время было бы неверно совершенно сбрасывать со счетов наличие внутренних факторов и сил, способствовавших подобному развитию, влияние политических групп и кругов, стремившихся к форсированной индустриальной модернизации центральноевропейских обществ по советскому образцу (главным образом, внутри коммунистических партий, но также и среди части интеллигенции и средних слоев) [127] . Сформированная в конечном счете система так называемой “народной демократии” оказалась своеобразным синтезом сталинских структур (господство одной партии, именовавшейся “коммунистической” или “рабочей”, создание сети “общественных организаций”, находившихся под контролем этой партии, режим террора и систематического подавления политических оппонентов и потенциально недовольных, идеологический диктат и т. д.) с формально сохранившимися элементами парламентской демократии (официально продолжали существовать разделение властей, парламентские институты, а также в большинстве стран — иные политические партии, правда, включенные в структуру власти через органы так называемых Национальных, Отечественных или Народных фронтов). Имеются сведения о том, что подобное сочетание само было результатом своего рода компромисса между различными представлениями о судьбе Восточной Европы, сложившимися в советских правящих кругах — концепциями “советизации” (полного перенесения сталинской модели) и “финляндизации” (т. е. политического контроля со стороны СССР при сохранении режимов парламентской демократии) [128] . Само утверждение режимов “народной демократии” происходило в течение ряда лет (кроме Албании и Югославии, где после победы партизан-коммунистов над германскими войсками такие системы правления возникли уже в ходе второй мировой войны или сразу после нее). Эта схема получила название “тактики салями”, т. е. постепенного проникновения просоветских элементов и сторонников компартий в силовые структуры и “ползучего” захвата ими государственного аппарата [129] .
127
О внутренней борьбе в странах Восточной Европы по вопросу о “пути развития” на примере Польши см.: Краткая история Польши: С древнейших времен до наших дней. М., 1993. С. 365–394.
128
См.: Авторханов А. Загадка смерти Сталина: Заговор Берия. Frankfurt а. М., 1975.
129
См.: Anderson A. Hungary 56. L., 1972. Р. 7–8.
Под влиянием СССР или под воздействием его модели утвердились режимы советского типа в ряде стран Азии (в Монголии в 20-е годы, в Китае, Северной Корее и Вьетнаме в 40-е годы, в Лаосе и Камбодже в 1975 г.) и на Кубе (после свержения проамериканской диктатуры в 1959 г.). После падения колониальной системы многие из новых независимых государств также выбирали путь так называемой “некапиталистической” или “социалистической ориентации”, что означало на практике заимствование в той или иной мере некоторых сторон системы правления, существовавшей в Советском Союзе: структур “партии-государства” и контролируемых ею общественных организаций, господства единой идеологии и т. д. Характерно, что такие правительства обычно избирали “советский путь” в сфере экономики, т. е. проводили значительную концентрацию хозяйственного потенциала в руках государства и разворачивали быструю индустриализацию. Зависимое положение этих стран и слабость собственной буржуазии порождали положение, при котором, как и в России, государственно-бюрократическая диктатура “капитализма без капиталистов” становилась единственным (пусть и непрямым) историческим путем создания независимого индустриально-капиталистического
общества в этих регионах земного шара.Историческая функция тоталитарных режимов
Если одни исследователи сводят роль тоталитарных (прежде всего фашистских) режимов к чрезвычайному орудию подавления трудящихся масс, своего рода превентивной или односторонней “гражданской войне” сверху [130] , то некоторые другие считают их простым проявлением неуемной жажды власти тех или иных лиц или группировок [131] либо неким случайным зигзагом в истории, не обусловленным развитием соответствующих обществ. В действительности, мы могли видеть, что тоталитарные или прототалитарные режимы возникали в самых различных исторических обстоятельствах, на самых разных этапах социального развития. В одних случаях они сопровождали (и, как мы увидим, организовывали) создание основ индустриального общества (Россия — СССР, некоторые страны Восточной Европы и “третьего мира”). В Германии и частично в Италии они устанавливались в период перехода от одной стадии развития индустриального общества (“дофордистской”) к другой (“фордистской”, “тейлористской”, “конвейерной”). Общим можно считать одно: тоталитарные системы правления призваны были обеспечить концентрацию сил резервов и ресурсов для ускоренного, форсированного решения задачи социально-экономической и социально-политической модернизации в ситуациях, когда “нормальное” достижение цели бывало по тем или иным причинам затруднено или невозможно.
130
Критику такого подхода см., например: Poulantzas N. Faschismus und Diktatur. M"unchen, 1973.
131
См., например: Самойлов Э.В. Общая теория фашизма. Фюреры. Кн. I-Ш. М., 1993.
Не следует искать здесь какой-либо “предопределенности”. История не есть поле действия “железно необходимых” законов, пробивающих себе дорогу с неотвратимостью рока. Нельзя считать неизбежной и упомянутую нами “модернизацию”, т. е. переход от доиндустриальной фазы развития к индустриальной либо от одной из ступеней индустриального общества к другой. Направление развития всегда связано с интересами и с соотношением тех или иных социальных сил или групп, которые вступают между собой в острую борьбу по вопросу о путях общественного развития. Но у этих процессов существует и своя собственная логика. Так, стремление новых, “альтернативных” элит в России и иных “догоняющих” странах обеспечить собственное господство внутри страны и за ее пределами неумолимо предполагало ориентацию на экономическую независимость и индустриализацию страны, для чего было необходимо жестко контролировать ее связи с мировым рынком и т. д. Точно так же интересы итальянского и германского капитализма, отставшего от своих конкурентов, в конкретных обстоятельствах “требовали” активной внешней экспансии, что опять-таки побуждало к ускоренной “модернизации”.
Первая мировая война обострила все внутренние противоречия, особенно в странах, не добившихся в результате нее ощутимых успехов или потерпевших поражение. В Италии неспособность либеральной системы преодолеть отставание от других держав, обеспечить дальнейшее процветание итальянского капитализма, покончить с препятствовавшими ему гегемонией региональных и групповых интересов, с разрывом в уровне индустриализации между Севером и Югом побудила Муссолини использовать широкое недовольство для установления фашистской диктатуры. Попытки решения этих проблем занимали важнейшее место в политике режима Муссолини. Итальянские фашисты не случайно воспринимали себя как продолжателей национальной задачи Рисорджименто с его максимой: единое итальянское государство уже создано, теперь следует “создать итальянцев” как единую, гомогенную нацию.
К концу 20 — началу 30-х годов либеральный капитализм оказался в тупике во всех важнейших странах. Промышленный рост, стимулированный первой мировой войной, и распространение новой конвейерной технологии вызвали стремительное развитие социальных и экономических диспропорций, гигантскую безработицу, невиданное прежде обнищание и падение покупательной способности масс. “Великий кризис” 1929–1931 гг. знаменовал собой поворот к новому, “фордистско-тейлористскому” этапу в истории индустриального капитализма. Государство вынуждено было брать на себя функции планирования и решения системных проблем, а также усилить свое вмешательство в социальную сферу. В большинстве капиталистических стран оно прибегло в 30-е годы к так называемой “кейнсианской” политике: увеличению государственных инвестиций в экономику, регулированию условий производства и сбыта, поддержке программ борьбы с безработицей, принудительному картелированию, поощрению общественного спроса (в том числе посредством увеличения военных заказов) и т. д. Смягчение социальных проблем в результате активной государственной политики должно было также стимулировать массовый спрос, а этот последний — вызвать новый экономический рост.
«Фашизм всплыл на поверхность тогда, — констатировал философ М. Хоркхаймер, — когда общее экономическое положение потребовало планируемой организации и когда руководящие силы перевели потребность в таком планировании в угодное для них русло. Они захватили контроль над общественным целым не для того, чтобы удовлетворять “всеобщие” потребности, а для того, чтобы реализовать свои собственные частные интересы. Государственное участие, использованное для осуществления энергичной программы национального оздоровления, особенно для регулирования трудовых отношений, означало в руках этих господ манипулирование всеми производительными силами в целях агрессии» [132] .
132
Horkheimer М. Lehren aus Faschismus… S. 46.
Общее усиление этатизма, разумеется, далеко не обязательно должно было привести везде и повсюду к установлению тоталитарных режимов. Большинство развитых индустриальных стран ввели у себя государственное экономическое и социальное регулирование при сохранении существовавших структур представительной политической демократии. В целом можно согласиться с мнением, что “с точки зрения общих, долгосрочных интересов капиталистического класса и относительной стабильности буржуазного общества, буржуазно-парламентский режим выгоднее по сравнению с любой формой диктатуры, не говоря уже о фашистской. Господство буржуазного класса (и всякой иной власти. — В.Д.) основано на специфическом переплетении механизмов репрессии и интеграции. Чем меньше доля этих последних, тем больше в долгосрочной перспективе нестабильность общества” [133] . Ведь “только инициативное регулирование посредством стимулирования обеспечивает функциональную интеграцию индивидов, приводя и приманивая их к добровольному подчинению, превращению их полностью отчужденной деятельности в инструмент” [134] . Однако ограничения, наложенные на Германию версальской системой и сдерживавшие экспансию германского капитализма и развитие тяжелой военной индустрии, наличие сильного рабочего движения, способного защищаться перед лицом попыток выйти из кризиса за счет трудящихся, неуравновешенность всей Веймарской демократии, тяжесть кризиса, — все это затрудняло использование в целях модернизации механизмов демократического государства. Влиятельные круги промышленности, финансов, военщины и госаппарата в надежде найти выход из кризиса “допустили” Гитлера к власти, чем он и воспользовался для установления тоталитарной диктатуры.
133
Mandel E. Zu Trotzkis Analyse des Faschismus // Inprekorr. 1990. N 230. August-September. S. 18.
134
Gorz A. Kritik der "okonomischen Vernunft. S. 58.