Мир в моих руках

Звали его Камиллом. Как-то раз один из обиженных аристократов — кажется, менестрель в глаза ему рассмеялся о его достижениях или важности его предков — прозвал его Камиллом Облезлые усы, хотя усы у менестреля были самые что ни на есть обыкновенные, вполне себе густые, хотя и небрежно, на свой манер, подстригаемые. Прозвище прилипло к имени менестреля как репей к плащу. Впрочем, это ничуть не навредило ему. Скорее, наоборот. Ведь теперь среди простых Камиллов он стал самим Камиллом Облезлые усы! Его запоминали и за песни, и за прозвище. Те, кто видел и слышал его впервые, потом приставали к знакомым с разговорами, с чего, мол, его прозвали за облезлые усы? Никакие они не облезлые! И эти разговоры только добавляли ему славы и популярности. Впрочем, не в усах и не в его таинственных появлениях и исчезновениях — его неожиданно можно было застать то на городской площади, то в чаще леса на берегу ручья — было дело. Всё дело было в его песнях. Тот, кто хоть раз слышал, как он пел, уже не мог его забыть. Потому что Камилл Облезлые усы пел обо всё так, словно видел это своими глазами или, более, словно сам там жил.

Кайер, услышав всего четыре строки из его песни, уже не смог не думать о нём. Он забыл про месть, превратившись в глаза и уши, постоянно искал, где на сей раз блуждает и поёт Камилл, о чём он рассказывает и поёт?.. Никогда прежде — ни в родном мире, ни в чужом — искусство так не волновало инквизитора Франциска-Кайера. Когда он слушал песни этого странного менестреля, то, казалось, он снова живёт…

В целом Камилл был дружелюбным человеком, хотя временами мог запанибратски обращаться хоть к богачам, хоть к королям, хоть к аристократам. Хотя с Кайером у них разговоры как-то не клеились: почему-то, едва приметив его, Камилл мрачнел и норовил уйти. И иногда даже Кайеру казалось, что странный менестрель каким-то нутром чует его присутствие. Когда он пытался подкрасться к нему, прикрывшись силами Посланника Небес, взгляд Камилла вдруг перетекал со слушателей — если таковые имелись, не важно, человек или брошенный кем-то на улице облезлый исхудалый пёс — и попадал туда, где стоял и прятался иноземец.

— Ты преследуешь меня, что ли? — не вытерпел как-то Камилл, — Куда ни пойду — везде мне мерещится твоя физиономия, даже если на улице ни души и темнота хоть глаз выколи!

— А ты, что ли, меня намеренно избегаешь? — не выдержал и Кайер.

— А на что мне твоя физиономия? Портрет, что ли рисовать?..

— А ты умеешь рисовать портреты?

— Умею, не умею… какая разница? Даже умел бы — и не стал.

— Ты… почему ты ненавидишь меня? — инквизитор нахмурился.

Менестрель вздохнул и вдруг признался:

— Нет, я не ненавижу тебя. Но почему-то видеть твою физиономию не могу. Словно ты мне когда-то из окна на голову ведро помоев шваркнул. Вот помню, что не было такого ничего… но всё же… всё же не хочу разговаривать с тобой…

— Ну, бывает, — только и мог сказать инквизитор.

«В общем-то, после всего того, что я сделал этому миру, меня не то что сам его Бог, но и последний из его бродяг ненавидеть должен»

Камилл, почему-то вдруг склонив голову, внимательно смотрел на него.

«Хотя все остальные принимают меня за своего. Один лишь он относится ко мне как к кому-то враждебному. Странный менестрель»

Камилл вдруг подобрал свой инструмент — тот самый, с трещиной, и флейту, которую то ли купил, то ли получил от кого-то взамен разбитого струнного друга — и собрался было вновь уйти, как его окликнули.

— О, кого я вижу! Сам Камилл! Давно тебя и твоих усов в нашей столице не видали! Почитай, уже года два прошло! — приветствовал его высокий толстяк одетый как обычный горожанин.

Рядом с ним робко переминался с ноги на ногу щуплый низкий парень в роскошных одеждах.

— Что, тот самый? — тихо спросил юнец.

— Он самый! Надо хватать птичку, пока не улетела! — зашептал толстяк, нагнувшись к его уху, — Ваше сиятельство, подарите серебряк, хоть в жалованье, хоть в долг!

— Да бери, бери! Только пусть споёт.

— Тогда и вина налей, — громко сказал Камилл, усмехнувшись, — Чтоб не зазря мне юнцов обирать. Небось, с него родители потом спросят, куда девал, что купил.

— А… ты… вы откуда знаете?! — вытаращился парень.

— Да что-то… робкий ты какой-то, — Камилл чуть склонил голову, изучая его лицо, — Уж извини, но вид у тебя какой-то затюканный. А одёжа знатная, стало быть, не от нищеты ты такой дёрганный. Стало быть, из-за долгов или из-за родителей. Вот, я просто так вторую мысль сказал.

— Всё-то ты знаешь, Камилл! — радостно сказал толстяк и сильно хлопнул его по плечу.

Менестрель пошатнулся от удара, но устоял.

— По такому поводу надобно и выпить. Ну, как тебе эта мысль? Да закажем не простого чего-нибудь, а? Как ни как, я такую знатную особу в первый раз угощаю, — мужчина склонился к робко замершему парню, — Уж извини, ваше сиятельство, а, кажется, я искусство больше денег почитаю.

— Да ничего, — тот смущённо улыбнулся, — У всех свои вкусы.

— Ласточка ты моя! — умилился толстяк, — Вот за это-то я тебя и люблю! Папаня-то твой зверь каких поискать, а ты — настоящее чудо. И как только такой у таких-то уродился? Ну, пойдём! — он покосился на замершего в стороне Кайера, — И ты, парень, пойдём с нами! Чай, вместе знатное вино хлебать веселее, чем одному! Уж на что я люблю знатное вино, но в одиночестве его хлебать скучно!

Камилл мрачно покосился на невольно заулыбавшегося Кайера — впервые за несколько тысячелетий кто-то проявил к нему неподдельный интерес и даже решил угостить — но смолчал.

Так что пили они вчетвером — знатному отпрыску тоже налили, на дне бокала — и болтали о всякой всячине. А потом Камилл долго пел. В трактир набилось столько народу, что яблоку было негде упасть. И в двери, в окна тоже лезли чьи-то многочисленные головы. В итоге, уже под вечер, крыша вдруг проломилась неподалёку от увлёкшегося певца — и на чьи-то невинные головы полетели щепки и какой-то грузный мужчина, от одежды которого нестерпимо несло свежей и тухлой рыбой. Люди зашикали, заругались. Богатый отпрыск поморщился от неожиданно повеявшего на него рыбного запашка.

— Ещё несколько людей на крыше — и меня завалит здесь вместе с моими драгоценными слушателями, — усмехнулся менестрель, — Давайте выйдем на улицу — я спою ещё пяток-другой песен, для всех — и пойду. До чего люблю петь, но, чую, скоро уж охрипну.

— Нет, ты что! — возмутился привёдший его толстяк, — Нельзя тебе хрипнуть! Как же ж люди останутся без твоего голоса?

— Ну, хоть две песни! — взмолился отпрыск из знатной семьи.

— Хоть две! — взвыло с крыши несколько десятков голосов.

Камилл рассмеялся:

— Тогда, люди добрые, пожалуйте на улицу. Я уже за сохранность крыши и ваших голов боюсь.

И люди послушно стали вылезать сквозь двери и окна.

Впрочем, народу на улице собралось ещё больше. С крыши, казалось, слез целый полк. Ночь была звёздная, чистая, свежая… Так что он ещё пел час или два, пока не стал уж хрипеть понемногу. И тогда влюблённые в его талант слушатели сами его вытолкали, впрочем, бережно, чтобы горло пощадил.

В ту ночь Кайер слонялся по городу, дышал свежим весенним ветром, лёгким ароматом роз из чьего-то сада, любовался звёздами и улыбался, улыбался… В его долгой жизни давно не было таких ночей… таких красивых ночей и мирных…