Мир всем

Вчера директор школы показала мне стопку пионерских галстуков, которые старшие ребята будут повязывать на грудь новым пионерам. Помню, перед моим собственным приёмом в пионеры я целую ночь постоянно вскакивала и проверяла, не смялся ли нарядный воротничок на школьной форме и на запачкался ли накрахмаленный мамой белый фартучек. А потом после торжественной линейки я бежала домой в расстёгнутом пальтишке, чтоб прохожие видели мой пионерский галстук, и замирала от счастья и гордости.

Сегодня третьим уроком шло чтение, и, конечно, мы читали рассказы о пионерах-героях. Я рассказывала мальчикам об отважном партизане-разведчике Вале Котике, когда посреди урока дверь распахнулась. Мой взгляд выхватил бледное лицо Колиной мамы. Цепляясь рукой за косяк, она искала глазами Колю, и её взгляд безостановочно метался из стороны в сторону.

Отложив газету с рассказом, я обеспокоенно спросила:

— Мария Васильевна, что произошло?

Как рыба на поверхности, она раскрыла рот, но вместо звуков смогла только глотнуть воздух и так и застыла, подпирая плечом дверь. Чья- то рука отодвинула её в сторону, и в класс шагнул высокий солдат с вещевым мешком за плечами. От худобы шинель колоколом болталась на его плечах, приоткрывая часть шеи. Небритая щетина подчёркивала впалость щёк, перетекая к впавшим глазницам с тёмными веками.

Я спросила:

— Товарищ, вам кого?

С тем же успехом я могла бы разговаривать со статуей полководца Суворова, потому что солдат даже не глянул в мою сторону. Он пристально смотрел на детей, и вдруг с последнего ряда из-за парты сорвался Коля, и его крик разрезал воздух, как острая бритва:

— Папка! Папка вернулся!!!

— Коля, сынок!

Коля обнял отца крепко-накрепко — не оторвать. Он прижимался к нему руками, ногами, животом, терся щеками о колючую шинель, насквозь пропахшую запахом махорки и паровозного дыма.

Дрожащими руками отец гладил его по голове и плакал. Плакала я, плакала Мария Васильевна, в коридоре всхлипывали директор школы и уборщица.

— Папа, ты не убит? Ты живой? — в сотый раз спрашивал Коля, и каждый раз отец, срываясь на хрип, подтверждал:

— Живой я, живой. Ошибка вышла с однофамильцем.

Назавтра Коля пришёл в школу сияющий, как медный самовар, и с самого порога звонко выкрикнул:

— А мы с папой вчера ух какую груду дров накололи! А мама нам пирог испекла! Антонина Сергеевна, я папе рассказал, как вы нас учите дорожному движению, и он сказал, что вы молодец!

Я посмотрела на его счастливую рожицу с улыбкой от уха до уха и поняла, что крыса в портфель отменяется.

* * *

Этот майский день выдался самым обыкновенным, ничем не примечательным. Утром, как часто случается, в кухне началась перепалка между хозяйками. Заводилой обычно выступала горластая весовщица Нюрка из третьей комнаты. В этот раз она сцепилась из-за спичек с соседкой Наташей из десятой комнаты.

— Говорю тебе, не брала! — недовольно отбрехивалась Наташа. Она заправляла свой примус, и по кухне плыл терпкий запах керосина.

— Как же не брала, если вечером в коробке лежало двенадцать спичек, а сейчас десять! Ты одна видала, куда я коробок сунула!

Хотя спички были в дефиците, я удивилась, что Нюрка их ежедневно пересчитывает. Мне такое в голову не приходило. На майские праздники наш барак накрыл общий стол во дворе, и Нюрка с Наташей, обнявшись, пели на два голоса про синий платочек. Мы праздновали весело, шумно и дружно, поэтому мелкие коммунальные стычки я почитала за утреннюю разминку.

Не обращая внимания на кухонные баталии, я налила в умывальник воды, по ощущениям чуть теплее, чем в колонке на улице. Ненавижу умываться ледяной водой. Иногда, когда хватало времени вскипятить чайник, я позволяла себе долить в умывальник кипятка, и тогда мылась долго, тщательно и с удовольствием. Недавно один из умельцев нашего барака раздобыл где-то треснувшую фаянсовую раковину и приспособил её вместо таза, куда сливалась вода. Но самое главное — к раковине он приладил кусок шланга и вывел его на улицу, в канаву, таким образом отпала необходимость выносить после себя использованную воду. Слава техническому прогрессу и народной смекалке! Жаль только, что подобное новшество касалось умывальника одной комнаты, остальным оставалось смотреть и завидовать.

Расширяя крохотное пространство, нашу каморку заливали потоки солнечного света — преддверие ленинградских белых ночей. Лена уже ушла на работу. Как обычно, мой завтрак состоял из жидкого чая без сахара и нескольких сухарей, я любила их размачивать в чае. Я окунула сухарь в чашку, откусила и внезапно поняла, что сегодня увижу Марка. Не знаю, каким образом у людей генерируются предчувствия, но я совершенно чётко осознавала свои ощущения. Если бы я встретила Марка сразу, после того, как вернулся отец Коли, то поговорила бы с ним без отчуждения, но Марк не появлялся, и я продолжала терзать в уме воспоминания о нашей нелепой встрече в доме у Леонидовых.

Закончив завтрак, я решила, что, если представится случай, то сменю гнев на милость.

Но день катился по проложенным рельсам — работа, проверка тетрадей, подготовка к следующим занятиям, и никакой Марк на горизонте не вырисовывался. В шесть часов вчера я укутала платком кастрюльку с пшёнкой для Лены — мы питались вскладчину, и решила, что успею сбегать в баню на Павловской улице. Единственная на всё Колпино баня работала до девяти вечера.

Последнее время стояла тёплая погода, и деревья успели покрыться клейкими светло-зелёными листочками. По обочинам дороги сквозь покрывало из пожухлой травы пробивались головки мать-и-мачехи. Солнце ещё не планировало закатываться на покой, но луна уже взошла и стояла на другой стороне неба, терпеливо ожидая своей очереди на дежурство.

Где-то далеко звучали переборы гармони, разливая по округе вальс «Амурские волны». Навстречу мне спешили пешеходы. Девочки играли в классики и прыгали на одной ножке. Мальчишки в луже пускали кораблики-щепочки.

Приземистое здание бани когда-то имело жёлтый цвет, теперь ставший грязно-серым. Под застрехой крыши со стен клоками отваливалась штукатурка, но в окнах уже сияли новенькие стёкла, на две трети закрашенные белой краской, и люди из бани выходили, словно новенькие пятаки, — распаренные, благостные, с румянцем во всю щёку. Смешно представить себе распаренный пятак с румянцем, но мне в голову пришла именно такая нелепая ассоциация.

В кассу бани, как обычно, змеилась длинная очередь. Я встала за весёлым одноруким мужичком в огромной серой кепке. Один рукав его куртки был заткнут за пояс, а другой он прижимал к себе свёрток, из которого торчала лыковая мочалка. При виде меня он расплылся в улыбке:

— Стоило пойти в баньку заради того, чтоб рядом с такой красавицей постоять! А если бы ты мне ещё и спину потёрла…

— Леший тебе потрёт! — к нам подлетела черноглазая толстуха в расстёгнутом ватнике и с оцинкованной шайкой в руке. Одёрнув мужичка за ремень, она сверкнула рядом металлических зубов во рту. — Не обращайте внимания на моего мужа, девушка, он у меня балагур.

— Я и не обращаю.

Да и как обращать, если на подходе к кассе я заметила Марка! Под мышкой он держал берёзовый веник, завёрнутый в газету, и о чём- то беседовал с соседом по очереди. Чтобы ненароком не встретиться с ним взглядом, я спряталась за спину однорукого мужичка и стала пристально разглядывать, как в трещины мостовой упорно пробивается щётка молодой травы.

— Где в Колпино людям встречаться, как не здесь? — задушевно произнёс голос Марка прямо возле моего уха. — У нас все дороги ведут к бане. Здравствуйте, уважаемая Антонина Сергеевна.