Мираж

— Я был в штатском, — рассказывал капитан, — и пробился к самому конвою. Хорошо, что не взял револьвер — опасался обыска. Обязательно пристрелил бы нескольких мерзавцев. Не сидел бы сейчас с вами. Я слышал, как Антон Иванович сказал Маркову: «Что, милый профессор, конец?!» — «Наверное, конец», — ответил Марков. Вели, сволочи, кружным путём, чтобы подольше помучить. На вокзале — ещё одна толпа. Часа два стояли под градом брани, камней и грязи. Требовали арестантский вагон, но его не нашли и подали грязный вагон, перевозивший лошадей. Туда, в грязь, затащили избитых, измученных генералов. Мученики так и повалились в эту грязь. И никто из них не сдался, не просил пощады... Этого я никогда не забуду.

— Мне пора, Александр Павлович, — сказал Дымников. — Спасибо вам за все и за эту командировку. Родители будут очень рады.

— Погуляете в Питере, поручик, — пьяно усмехнулся Ермолин. — Там девочки... Эх, видели бы вы польку-переводчицу в Быхове. Вот краля...

— Зайдите к моим, — сказал Кутепов, — и передайте на словах всё, о чём я вас просил. Письмам сейчас доверяться опасно.

— Я надеюсь быстро вернуться, Александр Павлович.

— Я надеюсь, что вы сюда совсем не вернётесь. Останетесь в Питере. И правильно сделаете. Полк и вообще вся армия доживают последние месяцы, а то и недели. Но мы с вами встретимся и будем вместе создавать другую армию, которая восстановит Россию. Народ опомнится. Увидит, куда завели его масоны и немецкие шпионы.

В прихожей на лавке дремал денщик. От него крепко несло самогоном. Услышав шаги, он вскочил, ошалело взглянул на поручика и, успокоившись, зевнул, спросил:

— Расходитесь или они там ещё будут сидеть?

— Ещё посидят.

На станции вокруг фонарей роились белые искры мелкого дождя. Леонтий прощался с Межениным. Оба кутались в плащи, но в станционный зал, набитый солдатами, идти не захотели.

— Листья желтеют, — сказал Леонтий лишь для того, чтобы не молчать и не говорить ни о литературе, ни о войне, иначе сразу возник бы спор. — Да. Листья желтеют, а о людях можно было бы сказать, что они глупеют, если бы они уже не были так глупы.

— Ты прав. Эта война показала, что нет в мире более глупого существа, чем человек. И ты не прав. Многие люди уже поняли бессмысленный ужас войны. Солдаты шумят там, в вокзале и на перроне, и мы с тобой знаем, о чём они говорят: долой войну! И даже их — тёмных, необразованных — нельзя назвать глупыми. Они умнее Керенского.

Леонтий решил не спорить с Межениным на прощанье, доказывая, что Керенский за войну не по глупости, а по обязанности, что шумят на вокзале дезертиры, и вряд ли надо считать умным бегство от своих товарищей в окопах, хамскую безответственность, позволяющую не думать о том, что может произойти на брошенном открытом фронте. Хотелось сохранить сладко звенящее чувство возвращения домой, в привычные с детства комнаты, к разговорам, к музыке, к книгам. Он будет лежать на диване и читать Стриндберга и Гамсуна. Может быть, даже и Блока. Говорят, «Возмездие» — сильная, мужская вещь. Но и об этом не надо говорить с Межениным: начнёт яростно доказывать, что самый великий поэт — Маяковский.

— Как твой героический приятель Шкловский? Ты же был с ним в том бою? — спросил Дымников, чтобы сменить тему разговора.

— Да, был. Он вёл себя удивительно смело. Словно нет ни пуль, ни снарядов. Шёл впереди спокойно, как на учениях, а когда его ранили, всё пытался подняться и кричал солдатам: «Вперёд!» А рана была тяжёлая. Сам Корнилов приезжал в госпиталь и наградил его Георгием.

— А тургеневская девушка Лиза? Что пишет? Тоже за большевиков?

— Ну... В общем... Она скорее за левых эсеров. Я убеждён, что и ты в Питере разберёшься, с кем надо идти.

— В Питере я буду разбираться с женщинами: с кем спать.

— А Марыся? Попрощался с ней?

— Марыся исчезла.

24 октября, то есть 6 ноября по новому стилю, была намечена трогательная встреча друзей и подруг с переходом в деловую встречу: трогательная означала, что всё можно трогать, а деловая — всё можно делать. Накануне, то есть 5 ноября, или 23 октября по старому, Дымников принял дежурство в полку. Да-да, дежурство. Весь Петроград удивлялся тому, что в полку, да и в других шла обычная служба. Солдаты занимались в строю, на стрельбище, ходили в караулы. Всё по уставу. И полковые комитеты смотрели за порядком. Даже в юнкерских училищах ещё в сентябре в Царском Селе проходили обычные учения, в Константиновском — боевые артиллерийские стрельбы. Погода была плохая. Леонтий коротал ночь на обычном дежурстве, читал, проверял посты...

Смена дежурных в полку происходила рано, в середине дня. Обязанности командира полка исполнял командир 1-го батальона Путилин. Приняв обычные доклады — «сдал», «принял», он попросил Дымникова остаться в своём кабинете. С непонятной пытливостью задал непонятный вопрос:

— Какие планы, Лео?

— Вы смотрите на меня, как на больного, и поэтому я попрошу у вас отпуск по болезни. Такой вот план.

— Хороший план. Сегодня у нас вторник... Завтра вы отдыхаете после дежурства. Таким образом, болейте до понедельника. Если потребуется ваше присутствие, я протелефонирую или пришлю посыльного.

Из дома Леонтий сумел вырваться ещё засветло, но путь к трогательной встрече, назначенной на Васильевском острове, был отрезан: разведены мосты. У Николаевского моста небольшая толпа переругивалась с юнкерами, стоявшими поперёк мостовой аккуратной шеренгой. Слева посреди Невы неподвижно застыло железное чудовище — крейсер.

— Новые жандармы объявились, — покрикивали из толпы. — Людям домой надо, а они... В Совет надо жаловаться — большевики пришлют матросов и с этими юнкерами такое сделают...

Дымников, пробившись через толпу, подошёл к юнкерам, показал унтер-офицеру документы. Оказалось, что здесь две команды юнкеров — малиновые погоны с буквой «В» и чёрные артиллерийские с «К»: владимирцы и родные константиновцы. Унтер-офицеры старшекурсники, по-видимому, из студентов, прошедших фронт, мягко и даже робко объяснялись с недовольными, ссылаясь на приказ Штаба округа.

— Какой штаб? — кричали в толпе. — Вся власть у Совета!.. Это заговор против революции!..

Дымников посоветовал юнкерам на время навести мост, тем более, что он сам направляется на Васильевский с важным поручением. Послали юнкера в будку механика, и тяжёлые полудуги, недовольно поскрипывая, нависли над водой, наклоняясь навстречу друг другу. Толпа хлынула на мост. Дымников в стороне угощал юнкеров папиросами, расспрашивал о жизни и_учёбе. Своё юнкерское прошлое он не особенно любил вспоминать, а если приходилось, то выплывающие полузабытые картины колебались и двоились. «Цуканье» старших он перетерпел, как позже терпел немецкие пули, но однокашников-юнкеров не любил за прыщавый подростковый разврат — сам был своевременно или, может быть, преждевременно посвящён в таинства истинной любви родительской горничной. Но оставалась в нём неизбывная юношеская, да и мужская, страсть к мундиру, строю, маршу под духовой оркестр, к военным знакам, погонам, оружию, к традициям гусарства и мужества. Вот и эти: шинели модно удлинённые, погоны с неуставным широким галуном, сапоги шиты на заказ, шпоры — «савельевские», причём и у пехотинцев-владимирцев. Такими себя видели в мальчишеских мечтах, такими стали и теперь должны расплачиваться за сбывшиеся мечты — охранять мост от людей, для которых этот мост предназначен, а то, не дай Бог, и стрелять в людей.

Удивило, что два юнкера из разных училищ ведут себя как близкие друзья.

— Мы вместе выросли, — объяснил владимировец. — В одной гимназии учились, но я решил, что настоящая служба только в пехоте. Решил начать, как Суворов... Ну, конечно, не как Суворов, а просто...

Дымников, попрощавшись, поспешил на мост.

Трогательная встреча прошла как обычно, разве что выпил лишнего, и, проснувшись утром рядом с худощавой черноволосой певичкой из оперетты, объятый похмельной тоской, вспомнил: «Я тебя кохаю, а ты спишь».

В воскресенье, 29-го, с утра в городе стреляли, и Леонтий понял, что надо ждать вызова из полка. Телефон не работал, и отец, ненавидевший нарушения порядка, выпил утренний кофе, нахмуренно молча, и сразу ушёл в кабинет. Он теперь занимался особым разделом математики: тензорным исчислением. Говорил, что сейчас это главное в математике из-за новых открытий в физике: какой-то Эйнштейн, какая-то теория относительности.

Посыльный из полка явился среди дня. Унтер-офицер с непроницаемо-настороженным лицом в прихожей подозрительно огляделся и сказал вполголоса: «Господин капитан приказали передать на словах: в девять вечера, ресторан Донона, номер 18».