Мистер Пип

Мама куда-то запрятала свое чувство вины и снова обрела голос. И теперь, будто желая наверстать упущенное время, она вернулась к излюбленному занятию — постоянным упрекам в адрес мистера Уоттса, или Пучеглазого, как она снова начала его называть.

Пучеглазый. Она вкладывала в это прозвище все свое презрение. Пучеглазый из тех, кто будет стоять под кокосовой пальмой, не веря, что кокос упадет, пока тот не приземлится ему на голову. Он станет есть рыбу-солнце, дай ему волю. Чертов дурак. Сможет ли он распознать бородавчатку, когда увидит ее? Его невежество делает его опасным. Чему ты, Матильда, собираешься научиться у этого ничего не знающего и опасного человека? Вот до чего докатился мир. Может ли твой мистер Уоттс построить дом? Может ли он отправиться на риф на рассвете и незаметно подплыть к косяку рыб-попугаев? Без посторонней помощи твой мистер Уоттс не в состоянии прокормить себя и свою жену. Сам по себе он просто пустое место.

Когда-то давно я бы ушла прочь от этих нападок на мистера Уоттса, теперь же я слушала. В ее насмешках я слышала Эстеллу. Я бродила за ней как паршивый пес, привлеченный запахом объедков. Я следовала за ней от нашего убогого жилища до огорода, а затем к реке, пока она не попыталась прогнать меня.

Она обзывала меня. Я была москитом. Занозой в собачьей заднице.

— Что такое с тобой девчонка? У тебя что, нет собственной тени, чтобы играть с ней?

Большую часть времени ее слова никак не задевали меня. Кроме этой последней фразы. У тебя что, нет собственной тени, чтобы играть с ней? Я улыбнулась маме. Я хотела поблагодарить ее, но не знала как. Я подошла, чтобы обнять ее, но она поняла и отступила назад. Она выставила вперед руки, как будто я вдруг превратилась в демона. Я молчала, чтобы то, что она сказала, не выскользнуло из моего рта вместе с другими словами. Я была похожа на птичку с червяком в клюве.

Я помчалась к дому мистера Уоттса со своим отрывком. Я не хотела, чтобы он ускользнул из моей памяти. Я пробежала мимо здания школы и направилась дальше по наполовину заросшей тропке. Одной из самых больших претензий к мистеру Уоттсу было то, что он не способен позаботиться о своей собственности. И это говорила не только моя мама.

Но так как все остальные дома были сожжены дотла, я все гадала, была ли у небрежности мистера Уоттса какая-то цель, ведь, в конце концов, он оказался умнее остальных.

Уже в самом конце пути я вдруг почувствовала себя как Пип, который направляется в Сэтис Хауз. Я немного нервничала. Все-таки Пипа пригласила мисс Хэвишем. Я надеялась, что мистер Уоттс спокойно отнесется к тому, что я ворвусь вот так. Я подумала, что он не станет сердиться, учитывая ответственность нашей задачи и качество моего отрывка.

Тут я увидела дом и застыла на мгновение из-за нахлынувших воспоминаний. Вид деревянных ступеней, деревянных фронтонов и двери. Эти вещи были прекрасным напоминанием о внешнем мире. Я поднялась по ступеням на небольшую веранду и заглянула в большую комнату через открытую дверь. Жалюзи на этой стороне дома были наполовину прикрыты, и свет рисовал на деревянном полу неровные тени. В углу я заметила миссис Уоттс. Она лежала на своей циновке. Ее почти не было видно за мистером Уоттсом. Он стоял на коленях возле больной жены, поглаживая ее волосы и обтирая ее лоб влажной тряпкой.

Мои глаза жадно уставились на потолочный вентилятор и еще один, стоявший на полу (ни один не работал, конечно). На дальней скамейке я заметила большую банку солонины. Я уже и не помнила, когда в последний раз видела такую банку с чем бы то ни было. Но все равно, я уверена, что не смогла бы тогда представить такой день в будущем, когда бы такая обычная вещь, как банка, означала столь большую надежду.

Я отбросила в сторону эти мысли и вошла в комнату. Я больше не могла держать в себе свой фрагмент. Двери распахнулись, и я выпалила:

— У тебя что, нет собственной тени, чтобы играть с ней?

Мистер Уоттс медленно обернулся, и в этот момент я поняла, что мой приход был ошибкой. Он не был рад меня видеть, как я надеялась. И мой фрагмент не произвел того впечатления, на которое я рассчитывала. Он взглянул на меня, ожидая объяснений.

— Это суть, — сказала я. — То, что Эстелла сказала Пипу.

Я привыкла к паузам мистера Уоттса, к тому, как он идет к открытой двери класса, как будто все ответы на все вопросы находятся снаружи, и стоит там, на краю, отвечая, являются ли наши дикие предположения правильными или нет, в зависимости от того, что он там увидел.

Я все ждала и ждала, и, наконец, с громадным, как мне казалось, усилием, он смог собраться достаточно, чтобы снова стать моим учителем, и сказать:

— Думаю, это передает главное, Матильда, — на секунду он взглянул на потолок. — Да, я уверен в этом.

Только теперь я услышала, как тяжело звучит его голос, но не заметила печали. Я чувствовала только разочарование от его не слишком воодушевляющего ответа. Он посмотрел на меня, и я подумала, не ожидает ли он большего.

— Ты хочешь записать это, Матильда?

Он взглянул туда, где на колышке висел его пиджак. С близкого расстояния и не отвлекаясь на мистера Уоттса, когда он носил его, я, наконец, увидела, каким грязным был его пиджак, он просто лоснился от грязи. Подкладка липла к рукам.

Я нашла тетрадь и карандаш. Потом присела на пол и начала записывать мой фрагмент.

Мои пальцы с трудом справлялись с карандашом. Я уже давно ничего не писала. Буквы разъезжались в стороны. Мне показалось, что мистер Уоттс подумал, что я слишком долго вожусь со своим фрагментом, потому что он окликнул меня:

— Когда закончишь, Матильда, положи тетрадь на место, если тебе не трудно. И карандаш тоже.

Я оглянулась посмотреть, откуда звучит этот утомленный голос, или что его вызвало. Я не видела глаз миссис Уоттс. Мистер Уоттс прикрыл их рукой. Я закончила записывать фрагмент, вернула тетрадь и карандаш в их надежное место и ушла, мягко прикрыв за собой дверь.

Глава шестнадцатая

Я не сказала маме, что была в доме Уоттсов. Она бы посчитала этот визит предательством. Тот факт, что я считала себя сторонницей мистера Уоттса, не означал, что я хотела тыкать им маме в лицо. Я знала, что всему есть границы и старалась не преступать их.

И иногда я ловила мимолетный взгляд кого-то по имени Долорес — собственной персоной, а не просто чьей-то матери.

Однажды, ранним утром я подкралась к ней, когда она стояла одна на пляже и смотрела на море; по неподвижности ее плеч я знала, что она что-то высматривала. Или, возможно, то, что она высматривала, качалось на волнах прилива надежд в ее голове, а не там, в этом загадочном голубом океане, отделяющем нас от остального мира. Может, если бы мы умирали с голоду, мир пришел бы нам на помощь. Мы стали бы проектом благотворительности. Но у нас была еда. У нас были огороды и фрукты, и, пока то, что у отца Гилберта была лодка, держалось в секрете, у нас была рыба.

Секреты были последним, что мы выдали бы. Наши родители перестали скрывать от нас то, что слышали. Им было все равно. Благоразумие требовало усилий, а какой в этом был смысл? Какое это имело значение, когда у тебя ничего не осталось и не на что надеяться? Мы были практически в том состоянии, в каком, как говорит Библия, человечество пришло в этот мир.

Мы стирали одежду, что была на нас, сидели голыми и ждали, пока она высохнет под солнцем. Мы ходили босиком. Наша крыша пропускала свет звезд, солнца и проливные дожди. Ночью мы лежали на постели из песка, принесенного с пляжа в пригоршнях. Но нам не было холодно или неудобно. Самым тяжелым было пережить тоску ночи.