Млечный путь

Он не ответил. Неожиданно его движения замедлились, почти остановились. Он открыл рот и так с открытым ртом на какое-то время замер. Его правый глаз, пойманный мгновением, стал диковатым: словно Корытников начал подмигивать, потом передумал, а подмигивание так и застряло на начальной стадии, не поспев за мысленным приказом.

Странным образом изменились звуки: музыка и шум голосов из соседней комнаты, где отплясывали гости, стали напоминать пластинку, поставленную не на ту скорость. Если бы зубная боль обладала способностью звучать, она звучала бы именно так.

Длилось всё это недолго, и спустя какое-то время разнообразные звуки, гвалт, топот ног и музыка вновь наполнили комнату.

Покончив с приседаниями, я вернулся на свое место. Мой собеседник ожил и, завершив наконец затянувшийся процесс подмигивания, с изумленным видом уставился на меня.

— Что-то со мной странное происходит… — проговорил он озадаченно. — Вы не поверите, но мне показалось, что вы словно растворились в воздухе.

— Это от духоты.

— Возможно… — неуверенно произнес он.

И еще раз я задал вопрос:

— Так как же быть с евангельскими заповедями?

Он резко мотнул головой, как бы отгоняя наваждение, и сказал:

— Да наплюйте вы на эти ваши дурацкие заповеди! Вы не хуже меня знаете, как приятно их нарушать. И потом, всех — и порядочных, и негодяев — ждет один и тот же конец. Еще Пушкин сказал, что нет правды на земле, но правды нет и выше. А коли правды нет ни там ни сям, то… Да и сама Библия тоже хороша. «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы». Это не я сказал, это — Екклесиаст. Помните?

— Что-то припоминаю.

— Скажите, разве не желали вы смерти человеку, жестоко и несправедливо обидевшему вас уже тем, что у него есть то, чего нет у вас? Разве не желали вы жены ближнего своего — при условии, что жена хороша собой? По глазам вижу — желали. Ну, как, скажите, от всего этого отказаться?

Да, мысленно согласился я, отказаться от всего этого нелегко. Странный господин. Философствует, умничает, прельщает. Надо бы его спросить…

— Позвольте полюбопытствовать, кто вы по образованию?

— То есть вы хотите спросить, какой институт я окончил? Так вот, мой главный институт… — он помрачнел, — мои, так сказать, главные университеты — это Дубравлаг и Севлаг в Мордовии. Вы не представляете, какая там восхитительная природа! А воздух! А уж какие там зимы! Но особенно хороши там леса! Ах, какие там леса! Вы никогда не пробовали в двадцатиградусный мороз тупым топором валить вековые сосны?

— Не пробовал.

— И не пробуйте. А если серьезно, хотите — верьте, хотите — нет, окончил я адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина и в звании капитана защищался на кафедре диалектического и исторического материализма. Но срезался. Вернее, срезал меня бывший в то время заместителем министра обороны маршал Богданов. До сих пор не могу понять, какого черта руководитель столь высокого ранга притащился на защиту какого-то несчастного капитана! Вы удивитесь, когда я назову вам тему диссертации: «Духовная культура руководителей Красной Армии в предвоенные годы в свете марксистско-ленинской философии». Более дурацкой темы придумать невозможно! Мой научный руководитель, полковник Антонцев, был дальним родственником маршала Тухачевского. И он везде, где только мог, протаскивал свои идеи, которые сводились к реабилитации военачальников, уничтоженных Сталиным накануне войны. Он эту тему мне и подсунул. Я был неопытен, молод и доверчив. Надо было бы отказаться, попытаться взять другую тему. Но я смалодушничал, поддался, вернее, по недомыслию подставился. Повторяю, я был молод, и жизненного опыта у меня было кот наплакал. Все это происходило в начале восьмидесятых, когда наверху уже вовсю пошли разговоры о том, что пора, мол, вернуть Сталину честное имя. Когда в середине защиты я упомянул имя командарма Уборевича, то увидел, как вытянулось лицо маршала. Когда я назвал Егорова, оно вытянулось еще больше. А уж когда я сказал, что если бы Блюхер, Якир, Егоров и Тухачевский не были уничтожены Сталиным, начало войны не сложилось бы для нас столь катастрофично, — что тут началось! Маршал вылетел из-за стола, стал топать ногами и орать, что Тухачевский и вся эта свора предателей были расстреляны совершенно справедливо, что Сталин всегда и во всем был прав. Что и меня надо расстрелять, чтобы я не вел подлой антисоветской пропаганды. Он бы, дескать, и сам это проделал, окажись у него под рукой хоть какой-нибудь огнестрельный предмет. Адъютант понял это по-своему и, достав из кобуры пистолет, протянул его маршалу. Тут маршал просто взбесился и обозвал меня сучьим потрохом. Но и у меня взыграло ретивое, я понял, что теперь меня все равно отовсюду попрут и что терять мне, в сущности, нечего, и решил идти до конца: я обозвал его вонючкой, собачим рылом и морской свиньей. Маршал окончательно осатанел и потянулся за пистолетом. А адъютант все прыгал вокруг меня и вопил, что сейчас сбегает за «калашом»…

Корытников умолк, вероятно, растревоженный возникшими в памяти картинами.

— Так стрелял в вас маршал или нет? — нарушил я молчание.

— Стрелять не стрелял, но целился и глаз прищуривал! Слава богу, обошлось, пистолет был не заряжен. Но меня действительно сразу же выперли и из партии, и из рядов доблестных защитников отечества. Говорили, нельзя обзывать советского маршала собачим рылом и морской свиньей: это, мол, не этично, и потом, маршал как-никак заслуженный военачальник и герой. Да, чуть не забыл, пока мы с маршалом облаивали друг друга, я между делом успел намять бока его адъютанту. Да так, что медкомиссия, после того как его выписали из госпиталя, признала адъютанта ограниченно годным к строевой службе. Потом был суд, за ним последовала солнечная Мордовия. Вот уж где я поднабрался жизненного опыта! Такая вот метаморфоза. Вы удивлены?

— Не очень. Есть многое на свете, друг Горацио…

Он хмыкнул и закончил:

— …что и не снилось нашим мудрецам. А маршала Богданова я по гроб жизни помнить буду. Интересно знать, жив ли еще этот сталинист.

— Жив, — отозвался я.

— Откуда такая уверенность?

— Дело в том, что Бутыльская помогает маршалу в работе над военными мемуарами.

— Бутыльская и маршал! — воскликнул он изумленно. — Вот так фокус!

Мы помолчали. Минуту спустя, пристально глядя на меня, он сказал:

— Даже не знаю, с чего начать… — он замялся. — Мне, правда, показалось в какой-то момент, что вы… что вы… исчезли! А я привык доверять своим ощущениям.

Теперь настало время мне хмыкнуть.

— Я вам сейчас все объясню.

И я поведал ему о том, о чем никогда никому не рассказывал.

…Еще учась в начальных классах, я заметил, что иногда мои собеседники вдруг застывают в неподвижности, цепенея и как бы впадая в состояние кратковременной каталепсии, а потом, ожив, удивленно вертят головами. Оказывается, на какое-то время я выскальзывал из поля их зрения. Длилось это недолго, какие-то секунды. Сначала я ничего не мог понять. Разобрался я в этом позже, когда сообразил, что временами могу передвигаться со скоростью, значительно превышающей скорость обычного человека. Глаз моего собеседника просто не поспевал за моими эволюциями. Если я делал два-три шага в сторону, то тут же возникал эффект исчезновения. Самому же мне казалось, что мир вокруг меня стоит как вкопанный, словно у него подсели батарейки.

О похожем феномене писал Паустовский. В юности он знавал необычайно одаренного карточного шулера, за движениями которого человеческий глаз уследить не мог. Но тот тренировался, по словам писателя, лет десять. У меня же эта способность была врожденной.

К моменту окончания школы способность передвигаться с космической скоростью как-то сама собой заглохла, и со временем я почти забыл о ней.

— Видимо, сегодня эта способность вернулась ко мне, — закончил я. Я не сказал, что однажды эта способность ко мне уже возвращалась. И привело все это к трагическому расставанию с одной очаровательной девушкой. Я исчез в самый, так сказать, патетический момент. Делать этого, разумеется, не следовало. Секс занятие серьезное, и нельзя относиться к нему безответственно.

Корытников долго молчал и пытливо меня разглядывал: вероятно, изучая меня и что-то про себя решая.

— Я не сделаю открытия, — наконец проговорил он, — если скажу, что вы красивы. И вы очень похожи на одного моего бывшего друга.

Мне не раз говорили мои близкие и не совсем близкие знакомые, что я им кого-то напоминаю. Меня это давно не удивляет. Я, так сказать, стереотипно красив: квадратный подбородок, темно-синие глаза и римский нос.

— Субъектов с подобными рожами немало разгуливает по свету, — скромничая, сказал я.

— Нет-нет, сходство поразительное! Просто один в один. Вот и не верь после этого судьбе! — Он закрыл глаза и процитировал по памяти Екклесиаста: — «И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их». Понимай это так: поймал случай — и ты в дамках! Это же просто счастье, что я вас встретил!

Почему я доверился незнакомому человеку, да еще уголовнику? Трудно сказать. Может, потому, что почувствовал в нем родственную душу. И еще. Павел Петрович пробудил во мне то, что давно дремало в тайниках моей души. С его помощью я утвердился в мысли, что настало время от сомнений и бесплодных бесед с самим собой переходить к активной преступной деятельности.