Млечный путь

Извинялся я, стоя на коленях. Вокруг все смеялись. Засмеялась и она. Плюнув на автобус, мы шли по улице, положив на плечи ковровую трубу: девушка впереди, я сзади. Как это стало возможным? Черт его знает. Итак, она впереди, я сзади. Тут только я хорошенько ее рассмотрел: девушка была очень хороша собой. Позже выяснилось, что она учится в хореографическом училище. А туда, сами понимаете, чувырл не принимают. Словом, все при ней: ножки, фигурка, осанка. А походка, вернее поступь, даже под тяжестью ковра была легка, изящна и пружиниста. Это прибавило мне красноречия: о чем говорил, не помню, но говорил я безостановочно. Дошли до моего дома. Далее последовало деликатное приглашение на чашку чая. Я сразу налил ей водки. Мы расположились на только что купленном ковре. На нем же и заночевали.

История моего знакомства с Тамарой Владимировной была не лишена некоторого романтического флера. В прекрасный августовский день я прогуливался по Театральной площади, у Объединенного Драматического театра, где поджидал Корытникова. Павел Петрович запаздывал. Я ходил взад-вперед возле памятника знаменитому драматургу и предавался мечтам. С утра я испытывал необыкновенный душевный подъем. Очень-очень скоро, думал я с энтузиазмом, я стану богат и свободен как птица. От нечего делать я принялся рассматривать монумент. По моему разумению, драматург со своей окладистой бородой и шлафроком, похожим на медвежью шубу, выглядел как Дед Мороз, зачем-то выкрашенный в черный цвет и волей скульптора вознесенный на вершину гранитного постамента.

В какой-то момент я ненароком поднял глаза и над бронзовой головой прославленного писателя увидел в отрытом окне на втором этаже ослепительную золотоволосую красавицу, которая, кокетничая сама с собой, смотрелась в зеркальце и охорашивалась. Это решило все. Пытаясь привлечь ее внимание, я вскинул руки, замотался, задергался, как пляшущий на нитке паяц. Женщина, а это была Тамара Владимировна, покачала головой и улыбнулась. И очень скоро она стала моей любовницей.

Это ей я обязан карнавальным одеянием, шубой Деда Мороза, которую она одолжила у заведующей театральной костюмерной. К счастью, Тамара Владимировна не любопытна. Редкое качество у женщин. И очень мною ценимое.

Не могу не упомянуть о дерзновенном публичном «выступлении» Тамары Владимировны, которое свидетельствует о ее независимом и свободолюбивом характере. На каком-то весеннем субботнике, когда на уборку территории перед театром согнали всю труппу, она, оттолкнув метлу, сказала:

— Вот еще! Да тяжелее х… я никогда ничего в руке не держала!

…Подсчет купюр я завершил в три часа ночи. Никакого утомления я не чувствовал. И это понятно: миллион долларов вдохнул в меня такой заряд бодрости, что я был готов изрешетить спицами еще дюжину Генрихов.

У меня не было планов взращивать в себе сверхчеловека, которому можно то, чего нельзя другим. Я просто хотел прожить свою жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Отныне я буду грешить осознанно и широкомасштабно.

* * *

Итак, ночь, полная ошеломительных, ярких впечатлений, канула в прошлое. И утро следующего дня, после короткого освежающего сна, бритья и контрастного душа, который был сопровожден громким распеванием оперных арий, я встретил в умиротворенном, прямо-таки благостном расположении духа. Так чувствует себя человек, который живет в ладах с собственной совестью. Я не мог надивиться на самого себя. Я не испытывал никаких гнетущих эмоций. Словно несколько часов назад я проткнул не человека, а тряпичного Арлекина. Я был безмятежен и индифферентен, будто всю жизнь только тем и занимался, что планомерно отправлял людей в лучший из миров. Вот так живешь и не знаешь, на что способен. Давно надо было этим заняться, сколько всего упущено!..

Я включил телевизор и удобно расположился в кресле. Поставил на журнальный столик сковородку с яичницей-болтуньей, посыпал ее кайенским перцем, соорудил гигантский бутерброд с полтавской колбасой и принялся ждать новостной передачи. И вот часы пробили девять. Все было как всегда. Запись вчерашней речи премьер-министра, сдержанно поругивающего подчиненных за нерадивость и медлительность, репортаж о тульском умельце, собравшем вертолет из клистирных трубок, кадры из Непала о страшном землетрясении и в конце — спорт и погода. Была и сенсация, прилетевшая с островов Туманного Альбиона: в Лондоне во время рождественской суеты четыре грабителя, переодевшись в форму адмиралов британского военно-морского флота, совершили вооруженный налет на банковское хранилище, похитив оттуда бриллиантов на общую сумму примерно в 200 миллионов фунтов стерлингов. Эти 200 миллионов меня ошеломили. Я даже подскочил в кресле. Вот это я понимаю! 200 миллионов! Каков размах! Каков куш! Какое величие замысла! И что я со своим жалким миллионом и карнавальной шубой на ватине.

Я перевел взгляд с экрана на окно. Снег крупными хлопьями и хмурое небо. Унылая пора, унылей не бывает. До весны еще месяца три-четыре. «В декабре далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеют глаза у метели…»

Надо бы купить зимнее пальто, рассеянно думал я, старое износилось почти до дыр. Можно было, конечно, обойтись шубой Деда Мороза и шапкой со звездочками из фольги. А что? Напялить на себя все это и марш-марш на работу. Я представил себе, как еду в метро, как, сопровождаемый глумливыми возгласами, поднимаюсь по эскалатору, как, постукивая посохом, задираю прохожих, как вхожу к себе в редакцию.

Я лениво покусывал бутерброд и говорил себе, что напрасно я был так груб с Тамарой Владимировной. Надо бы позвонить, извиниться…

Мои невнятные раздумья нарушил телефонный звонок. Она?..

— Дурак! — услышал я резкий голос Корытникова. — Ты грохнул совсем не того!

Я вхолостую двигал челюстями и молчал.

— Дурак! — со злобой повторил он. И повесил трубку

Через час я был у Корытникова. Не скажу, что он встретил меня с распростертыми объятиями.

— Ты укокошил не того! — набросился он на меня. — Как зовут… как звали этого… твоего?..

— Генрихом…

— А по отчеству?..

— Черт его знает! Он сказал, что забыл…

— Ты грохнул Генриха Натановича! А надо было — Генриха Наркисовича! Ты спровадил на тот свет Генриха Цинкельштейна, крупного фальшивомонетчика, живущего… вернее, жившего этажом ниже! Ты ошибся дверью, раззява!

— Не понимаю, как это произошло… — произнес я озадаченно. — Но я искренне сожалею и готов принести глубочайшие соболезнования родным и близким покойного.

— Не юродствуй! Теперь в тот дом и не сунешься. А там, сударь ты мой, алмазы и сапфиры! Теперь на этом деле крест можно ставить! Вот что ты наделал!

Я подозрительно посмотрел на Корытникова.

— Откуда ты знаешь, что я грохнул не того?

Корытников некоторое время молчал, буравя меня злыми глазами.

— А на что охранник в подъезде? Он что, не человек? Информаторы на то и информаторы, чтобы информировать, а уж за деньги и портвейн…

Корытников подошел к книжному шкафу и забарабанил костяшками пальцев по застекленной дверце. Я присмотрелся к книжным полкам. Ровные ряды книг. Одинаковые золотые корешки. Я напряг зрение. «Тарас Бульба», — прочитал я. И так на всех книгах! Корытников перехватил мой взгляд и слегка смутился.

— Ну да, «Тарас Бульба». Что ж тут необычного? Я раньше приторговывал книгами, — раздраженно объяснил он. — Шестьсот одинаковых томов.

— Шестьсот Гоголей?

— Да, шестьсот! — с вызовом выкрикнул он. — На черный день. Никто не знает, как повернется жизнь.

— Между прочим, — произнес я еле слышно, — я обнаружил у него в сейфе миллион долларов. Наличными.

— Сколько?! Миллион?! Что значит — обнаружил?

— Я его изъял.

Корытников перестал барабанить по стеклу.