Млечный путь

Корытников выдержал короткую паузу.

— Так вот, когда я бывшему майору рассказал о своих сомнениях, он послал меня ко всем чертям. Из чего я сделал вывод, что он и сам сомневается во всем, что касается вероучения. По его словам, Библия — это сборник дидактических установок, давно утративших актуальность. В ней нет никакого смысла. А человек во всем ищет некий высокий смысл, ищет, так сказать, величие замысла — таков удел человека. Тысячи жизней потрачены, сказал он, на поиски смысла существования человека, его рождения, смерти и всего прочего, что и есть собственно жизнь, короткая, как жизнь мотылька. Я с ним полностью согласен. Особенно с последним посылом, касающимся краткости отмеренного нам жизненного срока. Я не раз от печальных пожилых людей слышал, что жизнь коротка. Но не настолько же?! Не успел родиться, акклиматизироваться, а тут уж и помирать пора. А раз жизнь коротка, то надо успеть совершить много всякой всячины, это касается и грехов. Эту мысль надо держать наготове, если тебе вдруг, ни с того ни с сего, приспичит помучить себя угрызениями совести.

Я признался, что не так давно мне удалось успешно справиться с так называемыми угрызениями совести.

— Порой мне кажется, ради больших денег я бы отца родного зарезал!

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Если так, ты далеко пойдешь. И еще. Не надо выискивать закономерности там, где их нет и быть не может: давно установлено, что жизнь не подчиняется никаким законам, кроме законов бреда, она так и норовит свалиться в штопор, как тот самолет, которым управляет нетрезвый пилот. Жизнь абсурдна. Это ее главная особенность. Глубоко осознав это, можно преступать любые законы, ибо все законы установлены людьми, которые по определению не должны были этим заниматься и которые прежде всего думали не о справедливом миропорядке, а о собственном благе. Впрочем, все вышесказанное тоже можно выдать за закон. За закон абсурда. А что? Очень милое определение. И тут в который раз хочу процитировать Ленина. Этот гений философской мысли говаривал: «Хотите преступить закон, доведите его до абсурда».

* * *

Слова Корытникова искушали меня. Я получал от него то, что хотел получить, — подтверждение своим прельстительным грезам.

Но сомнения, сомнения! Ах, опять эти сомнения! Отнять чью-то жизнь… Кто дал мне право распоряжаться судьбой другого человека, кто дал мне право перерезывать волосок, на котором держится чья-то жизнь? Перерезать этот волосок, как известно, может лишь тот, кто подвесил. И в то же время, если… если всемогущий Господь по причине перегруженности работой в виде исключения передоверит — или, лучше сказать, делегирует — это право кому-либо из смертных, мне, например?.. Ведь все мы создания Господа, все мы Его дети. Ни один наш шаг не совершается без Его ведома, а подчас и одобрения. Означает ли это, что моя рука — это в то же время и десница Господня?.. Означает ли это, что и мне Создатель мог передоверить это право? И не нужно никакого Басманного суда?

Глава 3

— Илюша, тебе надо потренироваться, набить, так сказать, руку, поднабраться опыта, — говорил Корытников, озабоченно поглядывая на меня. — Было бы большой ошибкой сразу начинать с живого человека. Начни…

— С мертвого?..

— Ты не понял меня. Начни… — он на секунду задумался, — начни, ну, хотя бы с кошек. Да-да, отличная идея! Именно с кошек!

— С кошек?.. — я чуть не поперхнулся. — Только этого не хватало!

— Не понимаю, чем тебе не нравятся кошки?

— В том то и дело, что нравятся.

— Вот и прекрасно! Если сумеешь придушить голыми руками сопротивляющегося, мяукающего кота, который к тому же тебе еще и нравится, ты преодолеешь в себе постыдную слабость, называемую жалостью. Накопив кровавый опыт, ты потом без труда экстраполируешь его на более серьезный объект. Если тебе покажется мало одного кота, придуши второго. А там и третьего. Души их одного за другим, не зная пощады! Будешь душить их до тех пор, пока не станешь получать от этого эстетического наслаждения!

— То есть пока не превращусь в садиста…

— Глупец! Пока не передушишь всех котов в округе и не закалишь тем самым свою волю!

— Но где я возьму столько котов? — Я представил себе, как, грохоча каблуками по кровельному железу, гоняюсь за кошками по крышам. — Начну-ка я лучше с сизарей, — примирительно сказал я. — Наставлю силков…

— Чушь! — он замахал руками. — Голуби, конечно, не самые симпатичные из пернатых. Гадят где ни попадя… да и заразу разносят. Голуби мира, черт бы их подрал! Обосрали чугунные и мраморные головы основоположников научного коммунизма! Маркса не пощадили! Премерзкая птица. Но ты посмотри, как голуби заботятся о своем потомстве! У меня под окнами растет ольха. Дрянное, надо сказать, деревце — кривое, чахлое и качается, стоит только чуть ветру подуть. И вот там, на этой самой ольхе, на тонюсенькой веточке, какая-то полоумная горлица свила гнездо и снесла яйца. Днем солнце жарит, ночью ливень хлещет и ветер свищет! Условия невыносимые! Словом, ветер воет, гром грохочет, синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. А ей все нипочем, сидит себе на яйцах, раскачивается да глаза пучит. И так две недели, пока не высидела птенцов. Героическая птица! Скажи, мог бы ты полмесяца, пуча глаза, просидеть на дереве?

— Нет, не мог бы.

— Вот и я о том же. Так что начинай с котов. Нечего их жалеть.

Но кошек я не тронул. Я сделал лучше: я воспользовался методом мысленного эксперимента, придуманного еще римским философом Лукрецием, а в более поздние времена доработанного и научно закрепленного знаменитым физиком Шредингером, настольной книгой которого, по всей видимости, была книга о Чеширском коте. Этот кот, как известно, имел обыкновение исчезать, оставляя после себя сардоническую улыбку. Каждый вечер я усаживался в кресло, закрывал глаза, сосредоточивался, создавал в воображении улыбающихся котов и усилием воли хладнокровно умерщвлял их. Спицей. Точно в сердце. Щадящая, милосердная смерть. Коты дохли один за другим. Вернее, исчезали, как бы растворяясь, развеиваясь в воображаемом воздухе. И, разумеется, оставляя после себя вышеозначенную сардоническую улыбку. Доказывая тем самым, что к моему эксперименту они относятся хотя и язвительно, но в целом не без одобрения.

Всласть напрактиковавшись на виртуальных котах, я спустя короткое время почувствовал, что во мне клокочет стремительно нарастающее желание испытать себя в настоящем деле. Я позвонил Корытникову.

— Ты рвешься в бой? Восхитительно! Такого я тебя люблю! — кричал он. — Потерпи, уж близок миг, уж близок час, осталось ждать совсем недолго. А теперь слушай и запоминай! Чем солидней куш, тем больше шансов остаться на свободе. Так повелось с давних пор. Повторяю, чем значительней добыча, тем легче уйти от ответственности. Если ты попался на краже буханки хлеба, тебя жалеть тебя не станут: два года тебе обеспечены, это как пить дать. А вот если ты возглавил банк или стал у штурвала государственной корпорации, физически устранив конкурентов, и уже через год-два попал в списки «Форбс», тебя ждет не суд, а признание заслуг и высокий орден. Твоя фатоватая физиономия, облагороженная плакатными сединами, засветится на экранах телевизоров. К чему это я?.. А к тому, что если будешь мелочиться и тырить батоны, сядешь по полной. Исхитришься украсть миллион, будешь жить как у Христа за пазухой. Так вот, Илюшенька, тебя ждет миллионное дело! Я пока по горло занят подготовительной работой, осуществляю, так сказать, рекогносцировку местности… ну, и прочее. Поверь, я делаю все, чтобы преподнести тебе клиента в готовом виде на тарелочке с голубой каемочкой. Когда придет время, тебе останется только нанести колонковой кистью завершающий мастерский мазок, то есть проникнуть в квартиру и изъять драгоценности. И помни: никаких свидетелей! Это залог успеха! Нет свидетеля — нет дела! Востри спицы! И изучай главу об искусстве перевоплощения! Штудируй Станиславского.

Каждую беседу он завершал этими словами. И очень скоро мне посчастливилось воспользоваться его советами: глухой ночью, приклеив фальшивую бороду…

* * *

— Соблаговолите назвать свое имя, уважаемый, — с подчеркнутой учтивостью обратился я к обрюзглому дородному мужчине, который взирал на меня глазами, полными ужаса, — ведь должен же я знать, кого граблю.

Я понимал, что затеваю ненужный разговор, но остановиться не мог. Тут уж ничего не поделаешь: я склонен к абстрактным беседам, этим невинным недугом я заразился еще в пору своей шальной филологической юности. Мы, гуманитарии, любим потрепаться по поводу и без повода.

— Ну-с, как же вас зовут, любезнейший? — повторил я. Во рту у меня перекатывался малюсенький камушек. Я слегка шепелявил, и с непривычки мне было трудно говорить. Зато голос изменился до неузнаваемости.

— Ген-гис-рат… — бессильно ворочая языком, прошептал толстяк. Обливаясь сердечным потом, он сидел на полу в очень неудобной позе, руки его были связаны за спиной. Рядом валялась книга в черном коленкоровом переплете. Это была Библия, во время нашей короткой потасовки сброшенная с полки. Упав, она раскрылась на 21-м псалме Давида. «Он просил у тебя жизни…» — успел прочесть я.

— Вы что, верующий? — спросил я.

Он отрицательно замотал головой.

— Избави боже! Это женина.

— Итак, в третий раз повторяю вопрос: ваше имя?

— Ген-рих-нат… — предпринял он еще одну попытку. Мужчина прерывисто дышал, и слова давались ему с трудом.

Я достал из кармана еще один камушек. Осторожно вложил его в рот своему оппоненту.

— Так вам будет легче отвечать на вопросы, — мягко сказал я, — да и голос окрепнет, обретя аристократическую звучность. Это метод знаменитого крикуна Демосфена. Он, помнится, еще в четвертом веке до нашей эры, перекрывая бурю, на берегу Тирренского моря орал как иерихонская труба, шлифуя дикцию. Ну-с, все-таки как же вас зовут, голубчик вы мой?