Мое частное бессмертие
Шрифт:
– Сэлинджера?.. – удивился Лебедев. – По-английски?..
– Тестя!.. – одними губами нарисовал Виля.
– Изъяли! – так же по-рыбьи неслышно отвечал Лебедев.
И, ещё не веря удаче, перевороту, подарку судьбы (исторически третий Ша никогда не был его тестем, просто не успел в этой роли побывать), дошептал:
– Копирки от пишмашинки – и те!..
И крест-накрест повёл ребром ладони в воздухе.
В глазах Вили непонимание боролось с восторгом.
Он не понял, что означает этот секущий полёт лебедевской правой ладони.
Лебедев был доволен собой. Тем более что про копирки… ха-ха… придумалось на ходу.
Бесконтрольный выброс фантазии!
А что?!
А если это случай такой: когда необходимо все козыри – и побыстрее – на стол!..
4
У Вили – бронь в постпредстве. А Лебедев – к родне (или кто они нам?): баба Дуня и Рэм. Это в районе пл. Ногина в переулках.
Но Виля потянул в постпредство, и Лебедеву стоило трудов не выдать удовольствие, с каким он это приглашение принял.
1974, февраль, Москва. Внуковский аэропорт.
Хотя Виля «потянул» в последнюю минуту.
Было видно, что «изъятые копирки» понравились ему, но он хотел перепроверить себя. Понаблюдать, как Лебедев поведёт себя при входе в столицу. Не запаникует ли, как провинциал. Не затрещит ли крыльями по воде, как селезень.
В ответ Лебедев поскучнел, напустил флегму. Стал пропускать Вилины реплики мимо ушей, оставлять их без ответа.
Вышли из аэропорта. Сели в 511-й радиальный.
Лебедев смотрел в окно, в сторону.
Окраинные лесосеки в пепельном снегу были растрёпаны, как капуста. В берёзах, выдавленных из леса на шоссе, зияли мокрые черноты. И за всем этим, сахарно и зубко, кочанела Москва.
Во всю автобусную дорогу от Внуково до Юго-Запада Виля что-то говорил, острил и время от времени понижал голос, чтобы кинуть ещё крючок на тему тестя, но Лебедев как бы ушёл в себя. В собственную спокойную значимость.
Он понимал, что прошёл проверку.
В постпредстве МССР.
Спальня была на 6 мест, с дебильно-высокими потолками.
Вечером выбежали в гастроном на Кузнецкий.
«Не мороз, а суповой концентрат мороза! – отметил Лебедев на бегу. – Разводить в пропорции чайная ложка на цистерну!..»
И облизнулся от вкусности определения.
Оттого, что выбил ещё пол-очка в глазах Вили.
Не так уж мало очков за неполный день.
В спальне было холодно. Лебедев загодя подложил кальсоны под подушку, чтоб надеть в темноте. Не красоваться же в кальсонах перед Вилей.
Перед сном ходил в кабинку – звонить по талону в Кишинёв.
У Нади был слабый голос. Именно такой голос, от которого (и она об этом знает) у него портится настроение.
Она удивилась, узнав, что он ночует в постпредстве («А как же – с этим… Рэмом поговорить – про харьковский период?!»).
– Уф-ф! – обмяк Лебедев. – Вот на днях пойду и поговорю!.. Про харьковский
период!.. Но умоляю – обойдись без сарказма!..– По-моему, я говорю своим обычным тоном!..
– Это только по-твоему!..
– Я говорю как умею! – уныло и по-прежнему с подвохом отвечала Надя.
Во тип!
– Аллё, а вот прилетай на каникулы! – загремел он. – Надька-оладька!.. А?.. Вот вместе и насядем на Рэма. И в архиве Толстого – будем вместе рыться!..
– Я бы прилетела… – голос Нади зазвучал безадресно, тускло, – если б не… – тут она умолкла, и Лебедев угадал, что она удаляется от других ушей (теща Соф. Мих.? Витька?) в спальню, и провод телефона путается под ногами, – …если б не за-ле-те-ла!.. Прости за каламбур!..
Последние слова были проговорены ею совсем по-другому. Звонко. С твёрдой артикуляцией.
– Я рад!.. – выпалил он.
Он читал, что женщине важна первая реакция.
…Он не понимал, что в нём: восторг или удручённость.
Если восторг, то леденящий.
Если удручённость, то в блеске победы.
Ах! Ох! Ух! Эх!
Можно подумать, он сам родился!
Услыхал о собственном зачатии!
Всего три года тому назад влюбиться в женщину. Чужую. С набором каких-то своих, посторонних тебе свойств.
Не говоря о том, что – завуч и мать семейства!
Влюбиться, навеять ей свою любовную волю…
Воевать, штурмовать…
И вот сегодня, 19.02.1974, принять известие о капитуляции.
О том, что ты есть.
О том, что Жизни не отвертеться от тебя.
Вернувшись в спальную залу, он храбро достал кальсоны (розового, гнусного цвета) из-под подушки.
Hадел при Виле.
Плевать, что Виля подумает.
Hадя зачала от меня. Черноглазая, смелая!.. Смешная! – до сих пор треть зарплаты в фонд помощи Вьетнаму. Нет, теперь в фонд помощи Анголе и Мозамбику…
А походка! Всегда с разбега. Всегда из гущи дел, споров, битв за справедливость! Просто подойти и усесться на стул – и то с разбега! Столько искреннего наступления. И это синее платье на Новый год – выше колен. Роговая гребёнка в волосах!..
Спасибо, Надьк!
Значит, придётся всё-таки задрать штаны и… в архив Толстого… в Исторический музей… в Ленинку… – спасать третьего Ша (посмертно!)
И на неведомого Рэма – убить время! Расспросить про харьковский период.
Ну, Надька!
Ах, бедный, бедный твой первый муж.
5
«Бедный первый муж». В те дни.
Заскучали. Встали.
Перхоть между рамами.
Пешков отдал попутчикам газету, стал смотреть в окно.
Но заискрил ветер.
Снег повалил.
Поезд стоял как распряжённый. Как будто телегу забыли в поле.
Hаконец в метельной кожуре надвинулся встречный локомотив.
Тронулись по-черепашьи.
Через 1,5 часа.