Мое частное бессмертие

Это подвигало к познанию.

И потому я помирился с Хасом. И ответил, что… – приду.

Вечером того дня.

Никто из пацанов не спросил, где я пропадал весь год.

Мы дотемна рубились в хоккей у фотоателье.

А потом пошли к 3-й секции.

Темнота, и сырость, и луна, пропитанные опасностью, – всё было открытием в этот нетабельный час. Всё было началом познания.

2

Chantal. Осада.

В Приюте требуется младший персонал, и я пришла наниматься.

M-me Тростянецкая из опекунского совета встретила меня там.

Ей понравилось моё замешательство при виде её: такая grande-dame – и в таком унылом месте.

Июль 1935, Оргеев.

Она посочувствовала мне, но вид её был весел.

«Я кормлю этих несчастных с ложки, купаю их в ванне, хотя никто не велел! – говорили её весёлые глаза, её увлечённая фигура. – Что поделать, если я такая!..»

Я была рада встретить её.

Её красивые руки, плечи, её рубиновые серёжки в маленьких ушах рассеивали унылую скорбность помещения.

И разговор её со стариками был так весел, что и самые олежалые оживали в своих постелях.

Вечером того же дня я видела её в центре города, на Торговой.

Она была в собственном выезде.

С высокой причёской.

Другие серьги гороздились в ушах – теперь матового света.

Она помахала мне рукой из фаэтона.

Её оголённая рука белела, как субботняя хала.

Трудно поверить, что 2 часами раньше эти руки вываривали гадкие приютские простыни в кипятке.

Ещё я отметила новое выражение её лица. При виде меня оно сделалось ласково и значительно. Как если бы ей стало известно что-то особенное, имеющее ко мне отношение.

Придя наутро в приют, я повстречала там… Иосифа Стайнбарга.

Смущённо улыбаясь и глядя в сторону, он объяснил, что сегодня его день по опекунскому расписанию.

3

Витя Пешков. Ул. Ленина, 64. Третья секция.

Луна горела так, точно ей пощёчину врезали.

Телепрограмма «Время» курилась во всех окнах.

Я шёл после Аурела.

Он не придерживал ветки, и они хлестали по мне.

Деревья находили на подвальный этаж.

Но в их черноте я видел ярко освещённое окно в подвале.

Троллейбус продудел по проспекту.

С остановки во двор люди вошли.

Мы стали темнотою.

Потом троллейбус уехал.

Люди скрылись в подъезде.

Мы выдвинулись из укрытия.

Кишинёв, февраль 1974.

В свою очередь я прибился к окошку.

Впоследствии, перебирая действительную порнографическую картинку того окна (Хас не наврал), я неизменно думал, что – нет, нет, это не так. Это всего только личный их дурдом. Личное помешательство. Hадчувствие моё к Т.Р. не могло быть выведено таким способом… Но это впоследствии.

А пока, раздвигая ветки, поднимался я к подвальному окну в 3-й секции и готовился к великому раздвижению горизонтов.

Для пацанов это был 4-й вечер подглядыванья.

От скуки они стали клюшками в окно стучать.

В комнате услышали.

Р-раз! – и голый дядька у окна. Мы встретились глазами.

Он кинулся к одежде на спинке стула.

Я увихнул в темноту со всеми.

Но его лицо преследовало меня целые 7 месяцев.

Оно было широкое, с пунктирными усами.

И… оказалось мильтоном в парке Пушкина.

4

В приюте.

Иосиф С. моет хлеборезку, подметает в саду… лишь бы к старикам не входить.

Ну, мне всё равно.

Хоть я и не одобряю такого поведения.

Брезгуешь – сиди дома.

Июль 1935, Оргеев.

Но его аж корчит от брезгливости.

Вдобавок у него тут деловые встречи (нашёл – где!).

Смотрю, устроился за плетёным столиком на веранде. С каким-то представительным мужчиной.

Для смеха я решила побеспокоить их. В 3-й комнате лежачий старик обделался. Я могла бы кликнуть санитара, но кликнула богача Иосифа Стайнбарга из попечительского совета.

Он встал из плетёного кресла и пошёл за мной. Ноги не несли его.

В палате я попросила его усадить на клеёнку обделавшегося старика.

– Ёш! – пропел вдруг Стайнбарг, рассмотрев несчастного.

Чудесная перемена вспыхнула в нём. Решительность и доброта перекоренили страх и гадливость.

– Ёш! – повторил он с нежностью. – Иеошуа!..

– Ёшка! – возразила я. – А не Иеошуа!..

Ёшка был на последних стадиях Паркинсона.

Болезнь, немощь – лучшее, что было в нём.

Поделом! Не жалко ни капли.

И я не говорю о том, что давно пора пересадить его в поганое кресло. Рук не напасёшься – убирать за ним.

– Ёшенька! – запричитал Иосиф С. – Я не знал, что ты здесь! А Вы… отвернитесь!.. – приказал он мне. – И раскройте окна!..

– Не отвернусь!.. – возражала я.

Голого Ёшку я не видела!

Но происходило что-то неслыханное.

Стайнбарг опустился на колени перед Ёшкой и стал стягивать с него исподнее.

– Этот человек моего папу разорил!.. – прошипела я.

– Этот человек спас меня в Гусятине!.. – перебил Стайнбарг. – Ну-ка! Полотенце киньте!..

– В Гусятине? – я не поверила своим ушам. Но он весь был занят своим Ёшкой.

Тогда я подошла и встала перед ним:

– Вы сказали, в Гусятине?!. – подняла я голос.

– Что? – скосил он глаз.

– Не было никакого Гусятина!.. – объявила я ему. – Надеюсь,

Вы меня услышали!..

Произнеся это, я стала считать (1… 2… 3… 4…) про себя. Если успею досчитать до 10, то спор окончен!