Мое частное бессмертие
Шрифт:
Как баржи на реке – встречным курсом, без гудков.
Ура: она не оскорблена моим объяснением!
А между тем… объясняясь предмету страсти… чего я искал-просил, каких призов добивался?
Ведь не женитьбы в двенадцать-то лет!
Не интимной близости – в 6-м классе!
А добудь я взаимность, во что б это выгнулось?
Борька Букалов, самый симпатичный и ловкий среди нас, прижимал их возле вешалки с куртками и плащами, даже целовался с ними в парке Пушкина после уроков и потом взахлёб делился про какие-то «засосы».
Я так не умел.
Но
«Ты мне нравишься!» – объявил я ей по телефону. Будто глыбу руды, душившую издревле, вынес наружу.
И вот – красивая, ладная её личность уже не доставляет мне боли.
Теперь я и заоконным дали и шири смогу объясниться в л-ви.
В л-ви. В любви!
В любви и приятии.
Книга вторая
Гроссмейстер СССР
Глава Первая
1
Витя Пешков.
Я заболел в воскресенье, в кухне.
Вот как это было.
Баба Соня искала грецкие орехи в пенале с крупами и поддела шторку.
В окне сверкнуло.
Там – неуверенно и густо – первый снег шёл.
И тогда мама взяла мою голову двумя руками.
Лицо её всеми порами выставилось над моим лицом.
«Жёлтые!» – ахнула она.
Декабрь 1975, Кишинёв.
Ещё никогда она не смотрела в мои глаза так долго.
А с тех пор, как родилась Весна (сеструха), не смотрела даже мельком.
И вот она стоит и изучает мои глаза так, точно я тут ни при чём. А только глаза.
Потом подвела к подоконнику «на свет», и опять изучает.
И, главное, взгляд такой цепкий, точно пацаны с гвоздячими сапками идут по морскому пляжу и протыкают песок в поисках сокровищ.
А тут и баба Соня на очереди. Вытирает руки о фартук. И ей моя голова понадобилась.
Бабысонин смотр моих глаз был неодобрительный. Как будто ей одной можно болеть.
«Ну, хватит!» – я стал вырываться из рук.
Окошко в кабине «Скорой» было в серых шторках на леске.
За ними город окривел.
Тот ли это город, где я родился (влюблялся… играл в футбол)?
Те ли это кварталы, по которым Брежнев пролетел в открытой «Чайке»?!
По которым Пушкин с тросточкой гулял?!
Стемнело так быстро, точно из ведра окатили.
Через 20 минут. В приёмном покое.
Пижама была с дымком.
– А потолще белья нет? – рассердилась мама. – Где кастелянша?.. Кастеляншу сюда!..
В приёмном покое все посмотрели на нас.
Недовольная кастелянша появилась.
В первый момент я чуть не треснул от ужаса: подумал, это Вовы Елисеева мамаша (он хвастал, что она в больнице работает, я только не помню, в какой).
К счастью, не она. А только похожа.
Мама велела ей щупать мою пижаму, а потом заговорила по-молдавски – довольно складно. Я не знал, что она умеет.
Кастелянша ушла и вернулась с пижамой поновее. Было видно, что она боится маму. Потому что мама на этом своём молдавском… точно охотник в утиный манок дует. Вроде бы кря-кря. А на деле – пиф-паф.
И тогда ко мне санитар подошёл – увести как арестанта.
«Ты Лебедеву
позвонишь?» – спросил я маму на прощанье.«Что-о? – удивилась она. – Зачем?»
«Ну… что я в больнице!..»
И, увидев её растерянность, выпалил ещё вопрос (душивший меня всю дорогу):
– Я не умру?..
«Новости дня! – в нетерпении она схватила ручку двери. – Ты только вступаешь в жизнь!»
Санитар повёл меня в больничный парк.
Уже стемнело, и старинные деревья паслись, рассёдланные, под крепостным валом. Тонкий покот ветра («у-у-у-у-у… у-у-у-у-у») подгонял их в спину.
А вот город ничем себя не выдавал. Ни звуком, ни сигнальной ракетой. Точно там, за каменным забором, фабрики и заводы больше не дымят, магазины не торгуют, автобусы и троллейбусы вымерли.
Как будто там голая тундра без огонька.
И хотя я помню, что там проспект Ленина, самое устье его над Скулянской горкой, а чуть ниже кондитерская фабрика «Букурия», пышущая огневым какао днём и ночью, это не гарантирует ничего.
Я умираю.
2
В палате.
Никто и головы не повернул, когда я вошёл.
Только с дальней койки спросили, какие у меня билирубин и трансаминаза [32] .
Hа всех койках стихли, ожидая моего ответа.
«Билирубин»?.. «Трансаминаза»?.. – не понял я.
«Всё ясно с тобой! – повеселели кругом. – Десятку отсидеть придётся!..»
– Десятку? – ахнул я.
– Как минимум!..
И стали кивать друг на друга: «Вот он уже 15 лет в этой палате… А вот он 40 лет… а вон того, в углу, до самой смерти прописали!.. Так что отдыхай!.. Отмучался!..»
32
Билирубин – один из желчных пигментов Трансаминаза – фермент, способствующий усваиванию пищевых белков
И я… и я… хм… и мне понравилось, как они распорядились мною.
10 лет так 10.
40 так 40.
До смерти так до смерти.
Сам не думал, что мне это понравится.
Улегшись в койку, я взял с тумбочки «Огонёк» (за прошлый год) и стал читать с 1-й полосы.
Палата была в 2 грядки, по 5 коек.
Окно забинтовано на зиму.
Hа тумбочках шашки-домино, «Огоньки», затроганные до слизи…
И я подумал, что, если смерть выглядит вот так: под выпуклой луной, в отдельной от всего мира комнате, где не происходит ничего, кроме болезни, где ты иголка в яйце, а яйцо в утке, утка в зайце, земля в космосе, а сама жизнь в далёком прошлом… – то всё не так плохо. Есть даже плюсы. Они там за забором ещё живут. Ещё только боятся смерти. А ты уж встретил её. И – ничего. Терпимо!
Ночью я истолкался без сна. Как это так: 10 лет, 40 лет?!.
А если… м-м-м… и вправду… до самой смерти?!
А вдруг не шутят?!.
Только представить, как меня в гроб кладут!
Бр-р-р!
Нет, смерти я не боюсь. А вот гроба – да!.. боюсь!.. очень!..
Думаю, это из-за Весны (сеструхи).
С тех пор, как она родилась, я пофигу всем.
Особенно Лебедеву.
В последнее время он меня и к телефону не зовёт.
Предатель!