Моё сердце в тебе бьётся
Шрифт:
– Да как не плакать, внучка? Проблем подкинула дочь на старости лет, ушилась к своему фантомасу Гаврилову, а дома все колом. Обещала с заготовками на зиму помочь, а теперь мне все самой придется. Где здоровья взять? Еще и кредит на этого кровопийцу взять хочет, дура!
– Завтра приеду, ба, не реви!
– Как приедешь? – спросила я.
– Как приедешь? – вторила мне бабушка на том конце трубки.
– Так – приеду. И парня к тебе своего привезу, знакомиться будем. Заодно и по хозяйству все сделаем. Так что все, жди, – огорошил бабушку и меня Соболевский и отключился.
–
– На машине поедем, – рубанул Соболевский.
– На твоей тарантайке спортивной? Ты самоубиться решил? Ты знаешь какое там бездорожье?
– У меня еще одна тарантайка есть, не бузи.
И все, этого парня уже было не остановить и не переубедить. После двух пар с утра в субботу мы заехали в магазин, набрали гостинцев, сели в черный джип устрашающих размеров и понеслись на деревню к бабушке. Три часа и мы на месте, а мой заклятый враг тепло обнимает мою бабулю и воркует с ней словно шальной или на голову прибитый.
– А это Никита, ба, знакомься. Любовь всей моей жизни, – указывает он на меня. Сволочь!
– Ой, Никитушка, иди сюда, дай на тебя посмотрю. Ну, красавец, ничего не скажешь. Алёнка, хороший у тебя вкус, одобряю!
Сю-сю-сю…
Ну и, как бы, выпасть мне в нерастворимый осадок не составило никакого труда. Я просто ходила, улыбалась как идиотка махровая, ела знаменитые бабушкины блинчики, запивала их парным молоком от соседки теть Зины и украдкой посылала Соболевскому знаки с посылом, что я убью его сразу же, как только подвернется такая возможность.
– И давно вы вместе, дети?
– Ой, ба, давно, – лыбился парень и подмигивал мне в ответ на то, что я пинала его под столом.
Остаток дня прошел в хлопотах и заботах, мы реально помогали бабушке с закрутками: соленья, варенья и даже икра кабачковая заморская получились на славу, под аккомпанемент бабушкиных рассказов о моем детстве. О том, как я упала с велосипеда в сточную канаву. О том, как меня в губу и глаз укусила пчела и я распухла до неузнаваемости. О том, как в четыре года отстригла себе челку криво-косо и почти под самый корень. И на закуску про то, что пугало в огороде у бабушки я всегда называла Никитой и никак иначе.
– Представляешь, Никитушка, какое совпадение, – хохотала бабуля.
– Я польщен, – бубнила я между делом, – аж целое пугало и в мою честь.
Ну, а что тут еще скажешь?
Вечером бабуля снарядила меня помочь ей с протопкой бани, и я тут же согласилась, уцепившись за возможность остаться с ней наедине. Вот только не предполагала, что старая женщина устроит мне допрос с пристрастием.
– Ну, Никитушка, признавайся, любишь мою Алёнку?
– Люблю, – сквозь зубы процедила я.
– По-настоящему, али так? – прищурилась бабуля.
– Баб Вера, ну, само собой, по-настоящему, – и это какая-то пытка говорить такие страшные вещи.
Ну как такое вообще допустить-то можно, чтобы я и Соболевский в за правду любовь крутили? Да чур меня чур!
–
Смотри у меня, сынок! Ежели что, то ты не смотри, что я старая. Уши надеру, дай Бог!– Вот тут я точно не сомневаюсь, – тепло улыбнулась я, а потом не удержалась и крепко обняла старушку, сбивчиво объясняя ей свой поступок, – Алёнка была права, вы классная. Теперь понятно, почему она вас так сильно любит.
– Ой, сынок…
И снова глаза на мокром месте. Да, бабуля у меня сентиментальная, аж жуть.
Спустя час, когда банька протопилась, она повела меня на пар и жар, чтобы объяснить, где, что лежит и как нужно париться, хотя, конечно, я все и так знала, но услужливо кивала головой на каждое ее слово. А потом наконец-то осталась одна и решила, что…черт с ним, с этим ужасным мужским телом, к которому так не хочется прикасаться. Уж очень я любила это дело банное, чтобы ух, ах и вообще до красных щек.
А потом выйти и вдарить стакан холодного молока, м-м-м…
– Никитушка, совсем забыла, – вдруг открылась дверь в раздевалку, где я уже стянула с себя футболку, – ох, вот прости меня, старую! Веник-то я тебе принести забыла. Тебе крапиву или березу?
– Крапиву, – протянула я руку.
– Ага, Алёнка моя тоже крапивой только парится. Щас ты погреешься, и мы с ней тоже вместе пойдем.
– Капец, – потянула я, – ой-ё!
– Что?
– Да ничего, бабуль, все нормально, – но я только от паники прикрыла рот рукой и вытаращила на старушку глаза.
Че делать-то? Караул! Спасите, помогите!!!
– Ой, а это у тебя что за рисунок на боку такой? Ой, какой страшный, Господи, прости! Это зачем так, сынок? – указала бабуля на татуировку, и я с отчаянием вздохнула.
Да, кто этого Соболевского знает вообще, что все значит! Сам дурной и рисунки на себе такие же идиотские бьет, черт их разбери. Красиво, но…жуть какая-то, честное слово.
– Да просто так, бабуль. Делать было нечего, вот и набил, – разродилась я с объяснениями, но и того было достаточно.
– Эх, молодежь…
И ушла, а я отправилась прямиком в парилку, где впервые кончиками пальцев прикоснулась к странному рисунку. Интересно, что он значит? Хотя, нет, неинтересно. Совершенно!
После моего пара бабуля и Ник, конечно же, парились отдельно. Уж не знаю, что парень ей напел, но старая женщина даже не обиделась, а после напоила нас молоком и уложила по разным комнаткам своего маленького, ветхого, но чистого домишки.
Всего спустя пять минут на телефон пришло сообщение от Соболевского:
«Она у тебя крутая!»
Но я только улыбнулась и ответила:
«Я знаю».
На следующий день, почти перед самым нашим отъездом, нарисовалась моя мать, которую на проржавевшем драндулете привез ее новый кавалер. К слову, кавалер этот был с подбитым глазом, а еще с отчетливым запахом несвежего перегара. Герой-любовник восьмидесятого уровня, ни дать ни взять. Выкинул мать у ворот, кивнул всем сухо и умчался восвояси.
– Ой, дочка, приехала и не одна! Все-таки спуталась с этим бандюганом проклятым да? Эх, срамота! Позор для нашей семьи! – заголосила мать, поглядывая в мою сторону с реально кровожадным взглядом.