Могаевский

Дальше чего только не пели, марши, баллады, популярные песенки, арии, все на свои грязные тексты. Думаю, сказал старик, хор помог тем, кто выжил, дожить до победы.

Разные части фильма посвящались разным темам: лагерным композиторам, цыганским романсам, созданным за колючей проволокой (цыган ведь уничтожали так же последовательно, как евреев, в фильме эти романсы пели молодые цыганки, которым с голоса на голос были переданы они от прабабушек, бабушек, матушек), профессиональным большим оркестрам концлагерных музыкантов. Последним было хуже всего, потому что должны были они играть, когда узников пытали и расстреливали, заглушая выстрелы и вопли, вот тут-то боготворимая мною музыка оказалась в роли предательницы, бесовского орудия. Подозреваю, что все началось с Рихарда, недаром я при своем немецком происхождении Вагнера с младых ногтей терпеть не мог, совершенно интуитивно, не ведая о его демаршах. Узнал уже в зрелом возрасте и о его статье «Еврейство в музыке» (запрещенной ныне в России, кстати, внесенной в список экстремистских текстов), и о его личном запрете исполнять его собственные великие арийские произведения дирижеру-еврею. Данной мутотой пропитана вся вагнерианская музыка, имеющий уши да слышит.

— Вы не преувеличиваете?

— Я преуменьшаю. И прежде подозревал: композитору не спрятаться, он весь тут, весь как есть, в каждом звуке, такте, паузе. Но вот поди ж ты: прекрасные опусы великих людей приспособили, чтобы глушить крики истязуемых да выстрелы расстрельных команд, воюющих с безоружными, беспомощными. Звучали Пятая симфония и «Ода к радости» Бетховена. В Освенциме был духовой оркестр из ста двадцати музыкантов и симфонический из восьмидесяти человек. В Бирхенау музыканты играли возле газовых камер и рядом с крематорием. Во время повешения играли танго, во время пыток фокстрот. Предполагают, что самым популярным танго в Яновском лагере на окраине Львова было «To ostatnia niedziela», «Это последнее воскресенье», в русском варианте «Утомленное солнце».

От всей этой, извините за выражение, информации обуяла меня такая ярость, такое отчаяние, сущее чудо, что кондрашка не хватила. Теперь вы знаете, почему я в последнее время постоянно думаю о музыке. А что вас заставляет о ней размышлять?

— Просто я узнал нечто новое об одном человеке, скрипаче, человеке, имевшем для нашей семьи... как бы это сказать... особое значение... Я не готов об этом рассказывать.

— Скрипаче? Скрипке и в моем сюжете отведена особая роль. В Яновском лагере дирижером оркестра был гениальный скрипач Якоб Мунден. Отступая накануне освобождения Львова, фашисты выстроили сорок музыкантов оркестра в круг, окружили кольцом охраны, приказали играть. По приказу каждый оркестрант по очереди выходил в центр круга, клал свой инструмент на землю, раздевался догола, и его убивали выстрелом в голову. Первым убили дирижера.

Какая-то адская пародия на концертное исполнение «Неоконченной симфонии» Гайдна, исполняемой при свечах, на каждом пюпитре по свечке, закончив свою партию, музыкант гасит свою свечу и уходит. Помните стихотворение Николая Гумилева «Волшебная скрипка»?

— Нет.

— Оно заканчивается так:

На, владей волшебной скрипкой,

Посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью,

Страшной смертью скрипача.

А в Терезиенштадте струнным оркестром руководил Карел Анчерл, его оркестр и играл бетховенскую «Оду к радости» перед приехавшими инспектировать лагерь представителями Красного Креста, козыряло перед ревизорами лагерное начальство. После отъезда ревизоров всех заключенных перевели в Освенцим, где погибла семья Анчерла: родители, жена, дети; сам он чудом выжил. В послевоенной Праге он долгие годы возглавлял Пражскую филармонию, прекрасный был исполнитель.

Когда для бывших заключенных лагерей приехал играть великий скрипач Иегуди Менухин, такая вот акция доброй воли, слушатели поначалу встретили его в штыки, для них в какой-то степени музыка означала гибель, ложь, смерть, и перед толпой напоминающих сонм призраков, вышедших из ада, пронумерованных татуировками людей стоял благополучный красавец Менухин, они его чуть со сцены не прогнали, но постепенно, понемногу, от такта к такту, стали слушать, смягчились, жизнь победила, он увидел улыбки, напоминающие гримасы, услышал аплодисменты, не похожие ни на одно «браво» многолетних гастролей в разных странах. А вот теперь я вижу, что мое зеленое зелье возымело действие. Вы уже похожи на человека, а я хочу спать. Рад был встрече.

— Скажите, а когда вы сюда шли, вы проходили обычные вагоны? Или несколько странного вида, как во сне?

— Вагоны как вагоны. Что до снов, говорят, что царство Морфея функционирует круглые сутки, человек видит сны и во сне, и наяву, но дневное «наяву» с его событиями приглушает сновидения.

Не дойдя до двери, Эрик остановился, щелкнул пальцами и вернулся.

— Я вспомнил еще одну историю про музыку в концлагере. Она местная, наша, как я мог про нее забыть.

Родители героя эмигрировали из России во Францию. Отец семейства, инженер-акустик Шевченко, был скрипичных дел мастером, скрипки его были необыкновенно хороши. По стопам отца пошел и сын Владимир, необыкновенно красивый, как его вторая жена и главная любовь, героиня нашего сюжета Вера Лотар; они напоминали пару из немого кино. Вера, редкого таланта пианистка (в детстве выступала она с Тосканини, к двадцати пяти годам ее знал весь мир), наполовину испанка, наполовину француженка, происходила из русофильской семьи, ее родители даже детей назвали русскими именами. Когда Вера и Владимир встретились, она моложе, он старше, отец двух детей, они влюбились друг в друга, он развелся, они поженились, родившийся общий ребенок умер в младенчестве. Владимир с детства бредил Россией, мечтал туда вернуться. Они и вернулись в 1939 году вчетвером: Владимир, двое его детей от первого брака, Вера Лотар-Шевченко. Арестовали его по обвинению в шпионаже.

Прибежавшая к следователю Вера кричала: «Он истинный патриот России! Никогда шпионом не был и не мог быть, муж мой честнейший человек! Если вы его арестовали, арестуйте и меня!» Что и было исполнено. По одной из легенд, она надавала пощечин какому-то генералу. Провела Вера в лагерях долгие годы, писала письма — чудом узнав адрес его лагеря — давным-давно расстрелянному мужу: «Я так волнуюсь для тебя. Думаю о тебе и лублю тебя без конец».

Еще по одной из легенд, на допросе следователь капитан А. перебил ей молотком пальцы.

По третьей легенде, работала она на сибирском лесоповале, зимы в Сибири холодные, руки у нее изуродованы были артритом. Возможно, все легенды соответствовали действительности. Зэки выпилили ей деревянную клавиатуру, на которой она и играла в своем бараке, чаще всего Баха. Через некоторое время немузыкальные зэчки стали слышать музыку ее немого рояля. И наконец вспомнила она один опус Баха, Сонату для скрипки и клавесина номер четыре до минор, они исполняли ее с Владимиром; и состоялся этот невероятный концерт: деревянный рояль безмолвствовал, а на воображаемой скрипке играл убитый скрипач.

Ивдельлаг, в котором отбывала срок Вера, «был одним из самых паршивых лагерей, где с 1938-го по 1946 год погибли тридцать тысяч человек. Голод, карцеры с крысами».

Выйдя из лагеря, она принята была на работу тапером нижнетагильским режиссером драматического театра, то был будущий кинорежиссер Владимир Мотыль, после выхода своего фильма «Звезда пленительного счастья» написавший ей: «Полину Гебль я делал с Вас». Позже жила и работала она в новосибирском Академгородке, стала солисткой Новосибирской филармонии, концерты в Москве, Ленинграде, многих городах СССР. Однажды зашедший в полупустой зал на ее концерт не ожидающий услышать что-нибудь стоящее внимания известный гастролер из столицы был потрясен ее игрою, страстью, блистательной техникой. Придя за кулисы, он поразился еще раз: как можно быть такой фантастической пианисткой с настолько изуродованными руками?!

— Откуда вы?

— Я из турмы. Я преступник.

— А что вы сделали?

— Ничего.

За выступление на концерте ей платили двенадцать рублей.

Сначала узнала она, что дети погибли в блокированном Ленинграде. Но позже оказалось: один из мальчиков выжил, взял фамилию матери, первой жены отца. Теперь звали его Денис Яровой. Работал он мастером на московской фабрике смычковых инструментов, существуют сделанные им скрипки, он издавал книги по скрипичной акустике, его старинный друг Йегуди Менухин не единожды хотел перетащить Ярового с семьей в Англию, однако Дениса Владимировича не выпустили из страны.

Яровой успел прислать Вере Лотар-Шевченко в Сибирь рояль «Стейнвей», но когда вышла она на филармоническую сцену, сияющая от счастья, увидела она, что «Стейнвей» стоит под замком, а ей надлежит играть на каком-то стоящем рядом раздолбанном фортехлябе. И тут впервые за долгие страшные годы она разрыдалась, не могла остановиться, с трудом, наглотавшись воды, взяла себя в руки, — и слушатели потом утверждали, что то было самое великолепное ее выступление. В детстве и юности Веры фирма «Стейнвей», выпускающая лучшие в мире рояли, специально привозила инструмент на ее концерт, в каком бы городе и стране он ни проводился.