Могаевский

В следующий долгий десятиминутный сон после пятиминутного тихого пробуждения явился ей скрипичный мастер сидящим на берегу одной из рек. Он сидел на лодочных мостках и вытачивал стрелу для лука кого-то из многочисленных детей своих, тонкую, длинную, с чуть утяжеленным острием и прорезью для тетивы на торце.

— Играет в индейцев, а при небольшом росточке и кудрявой головушке похож не на лучника воинственного, а на Амура. Но склонен воевать в любой роли, как большинство мальчишек. Я же с младых ногтей так тяготился военным ремеслом, на которое осужден был судьбою, что это отравило мне детство и юность. Отец мой под конец жизни потерял все состояние, был вынужден заняться частной врачебной практикой, в свое время дед отдал его в военную службу, в артиллерию; однако в артиллеристы он не годился, стал типографом, сведущим в автотипии, фотографом большого таланта, прекрасным музыкантом, пианистом, композитором, автором опер и балетов, по воскресеньям в доме собирались синодальные певчие и исполняли сочиненные им духовные концерты. А деловой жилки в нем не было вовсе, его все обманывали, кому не лень. В некотором смысле я должен был повторить судьбу отца.

Семья была многодетная, бедная, выбирая, куда меня отдать учиться, выбрали военную гимназию, отдали в детскую казарму, жить на казенный кошт. Лучшие детские годы провел я как в тюрьме. Гимназию преобразовали в кадетский корпус, откуда я писал маме: «Мама, ты не думай, что я действительно дурно веду себя. Я никогда не шалю в классе и не курю. Но воспитатель говорит, что от меня можно ожидать всего и что он опасается поставить мне хороший балл из поведения». После гимназии было военное училище в Павловске, потом Николаевское Инженерное училище, служба в саперном батальоне Ивангорода, стоявшем под Варшавою, затем маленькая глухая крепость на болотистой равнине возле Вислы, и я задыхался, чуть только что с ума не сходил в этом кирпичном мешке. В крепости стал я изучать биллиард, писать книгу о теории биллиардной игры, что меня и спасло. Тринадцать лет жизни меня учили лучшим способам убивать людей, взрывать их жилища, истреблять их имущества, изучать средневековые способы пыток. Моя мечта была — убыть из казармы! стать птицей: лети (потому я и построил модель самолета, мечтая о настоящем, на котором мог бы летать...); стать рыбой: плыви (стал профессиональным пловцом и яхтсменом); лечи людей вместо того, чтобы их убивать и пытать (окончил Военно-медицинскую академию как хирург-стоматолог, держал зубоврачебный кабинет на Владимирском); и все было не то! превратиться в слово? писал книги, издавал их... превратиться в звук, голос сфер, устремленный в Вечность! — и стал лютьером, и делал скрипки.

Тут, закончив во время речи своей стрелу, успев прибить на наконечник тонюсенький острый гвоздик, лишив его шляпки, поднял детский лук, стрела взлетела в воздух, но успела увернуться случайно вылетевшая из-за дерева птица, Леман рассмеялся. Эрика, вскрикнув, пробудилась.

— Что с тобой?

— Я закалывала брошку на блузке, укололась, — бойко соврала она.

Тибо решил рассказать ей о смычке. Раньше ей казалось — смычок прилагается к скрипке, делается с нею одновременно, но выяснилось — существовали отдельные мастера для этой отдельной детали, без которой скрипка молчала.

— Какое славное словечко «смычок». Что он смыкает? Звук со звуком?

— У него есть второе название — трость; с колодкой и волосом. В сущности, он как лук.

Тибо отличался некоторой свойственной музыкантам странностью, замеченною ею во время их пребывания на даче, — то отвечал на еще не озвученный вопрос, словно мысль слышал, то пропускал вопросы мимо ушей, точно глухой.

— Так что, — продолжал он, беря скрипку и начиная наигрывать, она так любила слушать эти начинающиеся ad abrupto в воздухе отрывки неизвестных ей опусов, — я не только гоп со смыком, но и джентльмен с тросточкой, да еще и стрелец.

Он так и не узнал никогда, что возлюбленная его в снах своих, сопровождающих его маленькие ликбезовские лекции, видится то у прудов Стрельны, то на берегу реки с не-русским названием Вепрж с Леманом, в свою очередь ведущим с нею беседы о том о сем.

Несколько раз это чуть было не открылось. Вынырнув в явь во время одной из его пауз, она заговорила с Тибо о первом русском скрипичном мастере, крепостном графа Шереметева Иване Батове.

— Именно на берегу безымянной для жизни моей малороссийской колдовской реки, нимало не напоминавшей чудного при тихой погоде Днепра, — сказал ей Леман, разглядывая мусульманские серпики бликов на черешнях, — встреченной нами по пути в вечно воюющую Винницу, я особо возмечтал о дочери, мы так с женою мечтали о дочерях, а рождались-то сыновья, и, мечтая о девочке, возмечтал об игрушках, которые мог бы смастерить для нее, в частности, преследовала меня мысль о кукольном домике, на первом этаже коего размещалась бы волшебная антикварная лавка. И пока дорога вилась по берегу речки, по чьим водам, казалось мне, плыл на вечном плавсредстве своем задумавшийся есаул Горобец, моя кукольная придуманная антикварная лавка обрастала деталями, обретая с каждой верстою все большее сходство со знаменитой лавкою петербургского антиквария Дергалова в суконных рядах Гостиного двора.

Торговал Дергалов орденами и музыкальными инструментами, в частности скрипками: кремонскими от Андреа и Николо Амати, Руджиери, Гварнери, Страдивариуса, тирольскими от Штайнера и Клотца, брешианскими от Маджини и иже с ними. Но особо славились и лучше всего продавались скрипки работы петербургских мастеров Штейнингера и русского Страдивариуса — Ивана Андреевича Батова. Новые батовские скрипки стоили до восьмисот рублей, старые до двух тысяч. Батовские скрипки прекрасного дерева, гибкого восхитительного оттенка лака так походили на произведения Гварнери, что продавались под гварнериевским именем.

Батов, родившийся в 1767 году крепостной любителя искусств графа Шереметева, учился ремеслу у московского инструментального мастера Владимирова; в конце обучения скопировал на пари старинную скрипку со сложной резьбою и выиграл большой заклад. Из Москвы уехал он в деревню барина своего, где снабжал графскую капеллу инструментами.

Переехав в Петербург, граф определил Батова для изучения нового для того времени мастерства к фортепианщику Гауку, и через год ученик смог построить замечательное фортепиано. Все заказы выполнял он только с позволения барина, а граф позволял ему работать исключительно для музыкантов, например для знаменитого Хандошкина, скрипача и балалаечника князя Потемкина. Однажды Батов сделал Хандошкину фантастического звучания балалайку из старой, вырытой из могилы гробовой доски. Одним из шедевров Ивана Батова была виолончель, «красовавшаяся и телом, и душою», над которой трудился мастер неустанно зимой и весною; виолончель подарил он своему барину Дмитрию Шереметеву, и за нее дал барин вольную и ему, и всему его семейству.

Уважение Батова к старинным мастерам было беспредельно, он реставрировал множество знаменитых итальянских скрипок, спасая их от преждевременного уничтожения. Особое внимание русский шереметевский Страдивариус уделял хорошему дереву, покупая заготовки за большие деньги, иногда доставались ему двери дворцов, усадеб, старинные ворота, фрагменты фернамбуковой мебели разных стран. После смерти Батова осталась только что сделанная виолончель и две неоконченные скрипки, купленные втридорога итальянским банкиром, увезшим их в Италию.

В середине двадцатого века, о читатель, одному из моих друзей в городе Сыктывкаре встретился человек, делавший гитары из ружейных прикладов, кои закупал он в магазине «Спорт—Охота» и вымачивал в особом составе дождевой воды с потаенными добавками в дубовой бочке; гитары выходили отменные, отправлялись в разные города и страны.

Возможно, в доме какого-нибудь заядлого коллекционера, мадридского либо пуэрто-риканского, соседствуют батовская скрипка из дверцы волшебного шкафа начала осьмнадцатого столетия и сыктывкарская гитара из прикладов, не ставших ружьями. Так перекуем наконец мечи на орала!

В отличие от Лемана Батов никогда не давал своим струнным созданиям имен; впрочем, было одно исключение — виолончель, за которую отменил для него и его семьи барин Шереметев крепостное право, называл он ее тайным именем «Вольная». Или то было одно из обратных мысленных имен, данное инструменту уже после обретения свободы? Ведь и само время бывает прямым и обратным (последнее, по словам Флоренского, ощущаем мы во сне). Вот только об обратных прозвищах работы нам неизвестно. Хотя один из великих латиноамериканских писателей, чья матушка была русской, назвал нам имена и прозвища монашек давным-давно отзвучавшего монастырско-го оркестра маэстро Антонио Вивальди, игравшего concerto grosso: Пьерина-скрипка, Катарина-кларнет, Бетина-виола, Бьянка-Мария-органистка, Маргарита-двойная арфа, Джузеппина-катарроне, Клаудиа-флейта, Лучета-труба. А мы помним синеглазого Владимира Белова по прозвищу Виолончель, этот Вовка Cello прошел по грани третьего тысячелетия босиком легкой походкой своей с виолой да гамба в руках, и слишком краток был его проход по тропам пустых холмов.

— Почему это, — спросила она, выплыв из сновидения, — считается, что ни одной скрипки мастера Батова не сохранилось? А как же те две неоконченные, увезенные итальянским богачом? И те, продававшиеся под псевдонимами, считаясь чужими старинными творениями? Должно быть, и они где-то есть.

— Я никогда не рассказывал тебе о Батове, — сказал он, вглядываясь в нее, — откуда ты можешь о нем знать?

— Может, ты забыл? — и алые пятна нечастого румянца всплыли у ее скул, она не умела врать.