Могаевский

— К скрипичному строительству? Вы — мастер, делающий скрипки? Ваша фамилия, случайно, не Леман?

— Даже и вовсе не случайно, — рассмеялся Леман, а это был он. — Это фамилия моего отца, и деда, и того предка, который прибыл в осьмнадцатом столетии в Россию, дабы основать в ней горное дело, доселе отсутствовавшее на ее широтах; он был маркшейдер, горный инженер. Откуда вы знаете обо мне?

— Мне рассказал о вас один антиквар из крамницы старовини «Бандура». У него увидел я вашу скрипку и даже держал ее в руках.

— Вы музыкант? Да что спрашивать, вижу, что нет. Что за «Бандура»? Что за скрипка? Где это было?

— В Виннице. Скрипка с вашей фирменной этикеткой на футляре, называемой хозяином «этикет». А у скрипки на спине под лопаткой была родинка, как у матушки моей.

Леман остановился.

— В Виннице? Я там жил с женой и детьми два года. Но скрипки, о которой идет речь, там быть не могло. Я сделал ее позже, в Стрельне. И никак не мог подобрать ей имя, так безымянной и оставил. Впрочем, у каждого инструмента своя судьба. Их продают, покупают, дарят, увозят, привозят, эти переходы их из рук в руки когда-то напоминали мне переселение душ. Так вот, ремесло лютьера, приказанное мне Амати, так захватило меня, что многое, важное доселе, отошло от меня вовсе. В том числе общение с духами, а ведь я читал лекции по оккультным наукам и практикам, народ в мою квартиру толпой валил: студенты, курсистки, профессора, кого только не было; я отменил и лекции, и сеансы, вышел из роли медиума. Хотя опыт, приобретенный за время общения с иным миром, произвел во мне некую неотменяемую работу, если хотите, я задумался надолго, подобно Гамлету после встречи с призраком отца. Вы не представляете, как меняет человека встреча и инобытием, с мистическим времепространством. Слух мой, и прежде отличный от слуха обычных людей, обострился совершенно, музыку, исполнителей, инструменты слышал я на особый лад, и там, где дюжинному музыканту слышна нота, мне являлся порою то дикий, фальшивый, одуряюще грубый звук, то ангельские мелизмы. Но в один из вечеров дух Амати явился ко мне вторично, сказав: «Ты должен перейти реку и пойти на том берегу в дом Тарасова». — «Зачем?» — «Там тебя ждут».

Дом Тарасова стоял возле сада «Буфф». Дворник подметал мостовую, страж неизменный, и спросил меня — кто я. Я отвечал: сосед с правого берега, скрипичных дел мастер. «Идемте, — сказал, кивнув, дворник, — я вас провожу». Он провел меня к распахнутой двери одной из маленьких квартир на последнем этаже доходного дома, в квартире находился Тарасов, толклись чиновные люди, дверцы шкафов настежь, ящики выдвинуты, футляры скрипок и виолончелей открыты. Дворник пояснил, кто я. Тарасов сказал; «Вы, должно быть, за мешком с кусками дерева?» Я и сам не знал за чем. Выяснилось, что в квартире, месте обитания скрипача, антиквара, реставратора, коллекционера, перекупщика из Италии, продолжившего дело легендарного Таризио, Пьетро Боццоло, после смерти последнего, случившейся накануне, в футлярах и ящиках нашли денег, драгоценностей, золотых монет и прочего более чем на триста тысяч, а также нашелся мешок с кусками дерева, которых Боццоло никогда никому не показывал; видимо, употреблял он их для реставрации старинных музыкальных инструментов, в которой был дока непревзойденный. У меня дух захватило, когда увидел я эти бесценные деревяшки, надписанные: Амати, Сториони, Страдивариус, Гварнери.

— Сколько вы за них хотите? — спросил я Тарасова.

Тот пожал плечами.

— Это всего-навсего деревянные обломки, дорого стоить не могут.

— Но на них написаны имена Гварнери, Страдивариуса, Амати, Сториони...

Тарасов брови поднял, плечами пожав вторично, что при его болезни позвоноч-ника было непросто:

— Думаете, если на полене написать «Пушкин», полену цены не будет?

Окрыленный, ушел я домой на правый берег Фонтанки с бесценным мешком своим.

С этого момента стал я слышать особенно явственно голоса будущих скрипок из предназначенных для них древес. Хотя не исключено, что свойства моего слуха и иные не совсем привычные способности проявились не только из-за мистического опыта, но и потому, что много лет занимался я не то что нелюбимым, но попросту ненавистным мне делом. Мне довелось прочесть о суфийских практиках, взятых на вооружение одним нашим российским оккультистом в групповых тренировках: если подопытного заставлять делать то, что всему его существу противопоказано, тяжело, ненавистно, не подходит вовсе, и повторять сие многажды, открываются в человеке некие необычайные нечеловеческие способности и возможности. Может, то же произошло и со мною за годы казарм, жизни взаперти, изучения чуждого мне военного ремесла, включая способы пытать и убивать.

— О! — вскричал Могаевский. — Я знаю таких людей из числа сидевших в лагерях! Чижевский, Козырев, Лев Гумилев, Даниил Андреев, Войно-Ясенецкий, Раушенбах, Амирэджиби, Сергей Петров, Иван Лихачев, Вера Лотар-Шевченко, Станислав Ежи Лец, Галчинский... Какие, какие практики? суфийские?

— Мне неизвестны перечисленные вами люди, знакома только фамилия Гумилев; Лев? Мой первенец подростком играл с Колей Гумилевым.

— Это его сын.

— Причем играли в индуистских жрецов-душителей, боровшихся с демонами по приказу инфернальной богини Кали. Как фантастичен мир.

Время от времени Могаевский на несколько минут просыпался, чтобы тотчас провалиться обратно в то же сновидение с прогулкою по Фонтанке, и чуть ли не на то же место, где прервался было сон его; однако всякий раз что-то менялось неуловимо, слегка меняя и прерванную краткой явью Морфееву беседу.

Натуральные, вымышленные, снящиеся и прочие обитатели нашего архипелага Святого Петра во все времена тяготели к краеведению, испытывали склонность к домовладельческой прозе, страдали от любви и печали по прошлогоднему снегу, интересовались собственно домовладельцами, городскими архитекторами, городскими мифами и легендами. Не были исключением и наши два собеседника.

— Хозяин дома, Тарасов, богатейший, деловитый, несмотря на больной позвоночник (похожая хворь одолевала и брата его), не лишен был чудачеств несколько романтического характера; так, на крышах ледников, чьи стены выходили в сад «Буфф», устроил он прекрасный висячий садик, этакий изысканный вертоград, полный роз, разнообразных цветов, благоухающих трав, сидя в котором можно было наблюдать за всем происходящим в увеселительном «Буффе», а из четырнадцатикомнатной квартиры Тарасова в его миниатюрный парадиз перекинут был чугунный мостик. Сидя в любимом кресле, видел он шествующую в театр публику, открытую эстраду с ее канатоходцами, фокусниками, престидижитаторами, гимнастами, красотками, отплясывающими канкан; видел он оркестр гвардейского полка, чьи музыканты одеты были в малиновые рубахи и барашковые шапочки; слушал концерты любимиц петербургской публики: красавицы Вяльцевой, Вари Паниной, Тамары , разглядывая в бинокль висящий на шее Вяльцевой знаменитый ее талисман, белого слоника, или бриллиантовую стрелу во всю грудь, с которой выходила на сцену Тамара . Перед ним проходили сценической походкою людей, для которых весь мир — театр, знаменитые актеры Монахов, Брагин, Вавич, Феона , Пионтковская, примадонна Шувалова; шуршали разноцветными юбками да шалями, звеня серебряными браслетами цыганки из хора цыган, дефилировал в черных фраках румынский оркестр, в коем блистали особо два музыканта — первая скрипка и свирель фавна. А когда сезон закрывался, павильоны и эстрады заколачивались, облетали деревья, отцветал, скучая, тарасовский ледниковый парадиз, проходил по саду с метлою в элегической осенней печали дворник Степан, карауливший в межсезонье дремлющий сад с театром, живущий в мечтах о грядущем великолепии в подвале, где составляли ему компанию голодные крысы.

После следующего пробуждения указал ему Леман на стоящие на правом берегу три похожих дома, называемых соседями-петербуржцами «Три сестры», построенных некогда господином Полторацким в качестве приданого для трех своих дочерей, и поведал, что жил с семьей в одном из них, доме Оленина, куда некогда хаживали все блистательные российские литераторы, где встретился Пушкин с Анной Керн.

— Именно в этот дом ко мне на лекции ходили толпами желающие общаться с духами. А самому мне являлись тени старых гостей старого дома. И множество духов.

— Были ли они, ваши духи, теми, за кого себя выдавали? Не было ли среди них бесов? — неожиданно для самого себя спросил Могаевский.

— Возможно, — сухо ответил Леман.

Последовала пауза, за время которой прошли они большой отрезок набережной.

— Скажите, видели ли вы когда-нибудь, ну, хоть во сне, хоть в человеческом обличье, не к ночи будь помянутого?

— Нет, — отвечал Могаевский, — но его видела подруга моей троюродной сестры.

Он было уже и рот открыл, чтобы рассказать о подруге кузины, но отвлек его лай собак.

— Что это?

— Это прислышение, — отвечал Леман. — Полтора столетия назад на месте Обуховской больницы находилась псарня Артемия Волынского. Кстати, подопытные собаки Военно-медицинской академии, ныне тут расквартированной, всегда напоминали мне призраков сей блистательной псарни. Но я с нетерпением жду истории подруги вашей родственницы о встрече ее с врагом рода человеческого.

Могаевский, прежде чем рассказать собеседнику ожидаемый эпизод, внезапно запнулся вторично, не понимая, как сообщить снящемуся ему Леману, человеку правил и привычек девятнадцатого столетия, к тому же жившему в детстве в Москве, что огромный московский собор — обетный, победный, построенный в память о героях войны 1812 года, на который средства собирала вся страна, — был взорван в годы анти-религиозной пропаганды, на его месте собирались возвести «самое высокое в мире здание», Дом Советов, а в итоге в котловане непостроенного вышеупомянутого зиккурата соорудили открытый громадный плавательный бассейн. Потом подумал он: а знает ли снящийся ему, что умрет перед Первой мировой войной нестарым от скоротечного неоперабельного рака желудка, оставив без средств к существованию первую разлюбленную жену с двумя детьми (не давшую ему из ревности развода) и вторую — любимую — с восемью? Наконец прервал он затянувшуюся паузу, решив говорить как есть, положившись на волю Провидения.

— Подругу кузины, как молодого специалиста, отправили на повышение квалификации в Московский институт работников телевидения. Кроме учебы, странствовала она по достопримечательностям незнакомой ей прежде столицы. Одной из самых первых находок будущей тележурналистки стал уличный открытый плавательный бассейн «Москва» с подогреваемой водою, находившийся на месте взорванного храма Христа Спасителя и, соответственно, на месте невозведенного, оставшегося проектом Дворца Советов, задуманного как самый высокий небоскреб в мире со статуей Ленина стометровой высоты на крыше.