Могаевский
Шрифт:
Двое молодых военных сидели, как влитые, молчали, глядели в оконца.
Итак, они летели в оливковом военном вертолете, облепленном неопознанными множественными элементами таблицы Менделеева, а движущиеся там, внизу, окрестности, долы, холмы, леса, рощи, поля были поваплены неопределимой безымянной пыльцой серебристой. Даже пыльца на крылах бабочек, всякой малой летядлы, взывала к счетчику Гейгера. Что там Ариадна со своей самодельною тканой красною нитью! у нас всякая Одарка норовит вплести в домотканый старомодный половичок нити вольфрамовые, титановые, и прочие, и прочие, чтобы возлюбленный, встав с постели и ступив на рукоделье ее, был приворожен,
«Да что ж это такое лезет мне в голову, уж не новая ли книга проклевывается, раз теперь я писатель? Нет, нет, отдохнуть, отвлечься!»
Засим вынул он из портфеля, купленного некогда в зарубежном городе Д. и сделанного тамошними кожемяками из овчины ягненка, шикарно изданный журнал с картинками для богатых любопытных людей в целях поддержания в них навыка чтения и восприятия красотищи, а заодно заманить куда следует в качестве туристов; однако читать не стал, задумался, держал на коленях, пока особист не попросил дать ему фешенебельное типографское изделие посмотреть. Из журнала при передаче из рук в руки выскользнул листок бумаги, спланировал на пол летящего винтокрыла. Особист поднял листок, передал Могаевскому, в соответствии с профессиональным навыком успев выведенное на листке прочитать.
А прочитав и передав, забыл о навыках и спросил с нескрываемым людским любопытством:
— Это что же у вас такое? Шпаргалка для алхимических экспериментов? Тут есть связь с вашей работой по части натовских экологических лабораторий? Я не силен ни в химии, ни в физике, слов таких не знаю. Надеюсь, не шифровка?
Глянул на листок и хозяин его:
ауреолин ализарин
кобальт пепел
кадмий люмьер
церулеум мадера
ганза нейтральтин
индантреновый свечная копоть
сажа газовая хинакридон
гелиос алый тиоиндиго
мажента виридиан
сатурновая фталоцианин
тициановый, прусская, фландрская, веницейская, индийская, неаполитанская, английская красная, сатурновая, марсианская, шахназарская, гутангарская
окись хрома зелень Хукера
серая Пейна
— Человек не обязан все на свете знать, — отвечал Могаевский с улыбкою. — Одна из моих внучек поступила в художественную школу, это список красок, которые мне велено привезти ей из ближайшей зарубежной поездки. Я и сам, признаться, когда читаю: «серая Пейна» — понимаю ровно половину и всякий раз спрашиваю себя: почему именно Пейна и кто он такой? Может, слово вообще женского рода как Сиена и Охра...
Особист вдруг почувствовал некую симпатию к Могаевскому, словно общая область невежества сблизила их.
— Куда едем? — спросил шофер.
— Адреса не знаю. Деревянный дом рядом с излучиной реки.
— Да откуда же взяться деревянным домам? Никогда их там не было.
— Я жил в одной из окраинных изб во время войны.
— Н-ну... Вы бы еще позапрошлый век вспомнили. Все переменилось. Мы уже давно не деревня, а город.
— Я вспомнил улицу! — вскричал Могаевский. — Терская!
— Поехали, — сказал шофер. — Убедитесь, что ищете вчерашний день. Терскую знаю.
«Вчерашний? Я позавчерашний ищу».
Нашлась Терская, вернее, незнакомая улица с таким названием, уставленная кубиками хрущоб, между которыми, подобно небоскребам, торчали три семиэтажных вы-сотки. За последней семиэтажкой в проемах
детских площадок видна была и речная излучина.— Вот, сами видите. Где вас высадить?
— В конце улицы выйду.
— Там начало.
Некоторое время стоял он в нерешительности, ухватившись за ручку телячьего портфельчика своего. Окружало его подобие спального района, имя которому было легион.
Решив выйти к реке, обошел он соседний дом. Обнаружилось, что городок заканчивается, обрывается, дальше размещались пустыри, пыльные кусты, холмы, восхолмия, тропы вместо асфальта, огибающего незнакомые жилые коробки. Он послушно побрел по асфальту, чувствуя глубокое разочарование, печаль, дурость и старомодную сентиментальность прошлого, Христины, детства, жизни с матушкой Эрикой, надежд на уникальный по тем ветхозаветным годам фотоаппарат соседа, который мог сфотографировать их с матушкой, хозяйкой, соседскими ребятишками; по дороге ему мерещился потертый альбом с этими несуществующими вещдоками утраченного бытия девять на двенадцать.
Между белой коробкой новых жильцов и полосой прибрежного песка берег пошел под уклон, зашелестел травой забвения, — и увидел он избу дальних дней, обведенную полусломанным, кое-как чиненым-латаным серебристым забором.
Покосившаяся изба не напоминала аккуратный ухоженный домик Христины, но окна не были заколочены, к подгнившему кривому крыльцу протоптана была тропка; какая-то нелепая фигура ковырялась с лопатою в земле картофельного надела, перед которым помахивал драными неопределенного оттенка рукавами двойник обитателя избы — огородное чучело в некогда соломенной шляпе.
— Хозяин!— крикнул Могаевский. — Хозяин!
С неожиданной бойкостью и скоростью копающийся в ботве человек, хромая и опираясь на свою лопату с коротким черенком, сходившую при случае за трость, поскакал к калитке, крича:
— Ты опять приперся?! Тебе надысь и третьего дня было, блин, сказано: вали, хромай отсюда, падла чиновная, своим портфелем с документами не тряси, не съеду, ни хрена не подпишу, фиг вам, чекайте, трохи чекайте, вот вскорости сдохну, тогда сносите дом, сводите участок, разводите свое говенное благоустройство, — тут он произнес тираду на прокуренном матерном в качестве вводных слов, — а пока я жив, блин, не съеду, не съеду, ни фига не подпишу, ну, ты оборзел, в третий раз рожу свою показываешь, я тебя уже дважды послал.
— Какой же третий раз, — сказал отработанным своим спокойным педагогическим тоном Могаевский, на всякий случай сделав от калитки шаг назад, глядя на многофункциональную лопату, — и какое надысь, если я только что из столицы прилетел?
— Прилетел? — спросил, стихая, хозяин последней избенки. — Это на чем же? На палочке верхом? Аэропортов не держим.
— На военном вертолете.
— Должно быть, не брешешь, вертолет военный пролетал.
Пока он произносил свой монолог, Могаевский разглядел его во всех подробностях.
Одет хозяин избенки был в неведомого цвета недатируемое галифе с лампасами и ватник с пуговицами разного размера и фасона, кое-где на ватнике из мелких дыр торчали фонтанчики ваты, словно предприимчивые пичуги выклевывали оную для утепления гнезд; в нескольких местах ватник был прожжен, украшен угольно-коричневыми пятнами одежного пала. Под ватником на голое морщинистое тело надета была доисторическая майка. На шее болтался гайтан без крестика, на голове красовалась не потерявшая еще стертых признаков новизны круглая восточная войлочная шапчонка, а ноги в разноцветных вязаных носках обуты были в калоши.