Могильный червь

В глубине души он слышал, как смеется его мать.

Скрипя зубами, он попробовал ключи на двери хранилища, царапая каждый из них по ржавому металлу. Он просмотрел семнадцать из них, прежде чем нашел один, который работал.

Я хочу, чтобы моя сестра вернулась живой и невредимой.

(да пошла ты, ведьма! я верну тебе маленькую пизду в мешке, слышишь? в гребаном мешке)

Я сдержу свое обещание. И тебе лучше сдержать свое.

(заткнись!)

Потому что если ты это сделаешь...

(ЗАТКНИСЬ!)

...да поможет тебе Бог.

Дверь распахнулась с неприятным стоном усталого металла, который прозвучал невероятно громко, когда эхо разнеслось по мраморному лесу. Дыхание подземелья было прохладным и землистым, пахло увядшими цветами, осенними листьями и глубоким, темным, подземным разложением. Он пересек каменный пол, думая о том, что именно сюда можно привести Тару. Затащи эту нахальную сучку сюда и запри дверь, повали ее на плиту.

– Нет, - отвечала бы она.
– Пожалуйста... пожалуйста... не здесь, Генри.

Но Генри только холодно посмеялся бы над ее страхом, ее тревогой, ее ужасом в этой комнате мертвых. Он медленно приближался к ней, и она вздрагивала, а он хихикал со скрежещущим, скрипучим звуком, который эхом отдавался в склепе, как музыка некрополя.

Да, именно так он и поступит.

Теперь он видел все это в своем сознании с пугающей ясностью.

Взяв лом, он подошел к могиле Элизабет Сондерс, 1997-2012 годов жизни. Он погладил гладкую латунную лицевую панель, ощущая смутное электрическое возбуждение, почти эротическое. У него перехватило дыхание. Он просунул кончик лома под край доски и после некоторого напряжения вытащил его. Она с грохотом упала на пол.

– Да, Тара. Здесь. В этом месте. Засвидетельствовано мертвыми.

Она будет молить о пощаде, но пощады для пезд не было. Они просили об ЭТОМ и получали ЭТО. Наглая Тара Кумбс со своей распутной младшей сестрой. Тара начинала рыдать. Она отчаянно царапала железную дверь хранилища и это не принесет ей никакой пользы.

– Подойди сюда, Тара. На полу. Я хочу, чтобы ты легла на пол.

Но она съеживалась, когда крысы, растолстевшие на подстилке для гробов, царапались по углам, и ветер траура дул по кладбищу в измученных голосах потерянных душ.

– Пожалуйста, Генри... пожалуйста...

О да, потому что именно так они всегда поступали, когда дело доходило до этого, когда они знали, что выхода нет и они принадлежат тебе и только тебе, и в их прелестных маленьких головках забрезжило осознание того, что они принадлежат тебе. О да, именно так все и будет. Тара. Вершинная сука, хищная хватка, непристойная пизда, королева шлюх. Она будет драться, потому что так оно и было: им нравилось драться, им нравилось притворяться, что они ЭТОГО не хотят. Но они всегда ЭТОГО хотели. Каждая из них, и особенно такие СУЧКИ, как Тара Кумбс, которые думали, что они такие чертовски УМНЫЕ. Думали, что могут играть с ним, использовать его и заставлять делать то, чего он не хотел делать. Да. Он избил бы ее до бесчувствия и сорвал бы с нее одежду, позволил бы ей почувствовать холод могилы на своей обнаженной коже. Затем он прикоснется к ней... Теплый, манящий, с горячей кровью и тугими мускулами, с твердыми от холода и желания сосками. Потому что она этого хотела. Она хотела, чтобы он изнасиловал ее в пыли и хрустящих коричневых листьях, уложил на каменный пол среди увядших лепестков орхидей и белых роз и взял ее.

Она окажется здесь, в этой расколотой ночью гробнице, на этой Голгофе шелестящих теней. Чтобы понять, что хозяин – он, а не она. Что он дергает за ниточки, а она – его танцующая марионетка, которая будет делать именно то, что ей скажут. Да, она будет умолять об этом, когда они будут завернуты в обычную покрытую плесенью простыню, и он будет заставлять ее кричать и кричать с визгом оскверненных ангелов гробницы, когда он вонзится в нее, ее голос взлетит, как крылатый серафим, и его зубы вытянут медовые струйки крови, а его ногти будут царапать, глубоко впиваясь в ее кожу, пока она не сможет больше терпеть, конечности будут дрожать, обвиваясь вокруг него, все крепче и крепче, сжимая его, владея им, утверждая, что он часть нее. Желание, нужда, мучительный поцелуй, о, сладкий мучительный поцелуй.

Ее горло, ее рот. Дорогой Владыка Катакомб, наслаждение склепа, прохладный восторг мавзолея, два тела, движущиеся пульсирующим маршем смерти. Ногти, раскалывающиеся о камень склепа и толкающиеся, толкающиеся, достигающие высших сфер похоронного восторга, мягкое темное погребение похотливых тел, ищущих холодной и совершенной тишины продолговатого ящика и ласки червей, и обволакивающий аромат ядовитых кладбищенских сыростей, как шелестящие армии кладбищенских крыс, которые льются с разрушающихся стен голодными, отвратительными реками, а его невеста корчится под ним на грязном брачном ложе из гниющего шелка и покрытого грибками атласа и кричит, когда они оба достигают окончательного высвобождения своей безымянной и невыразимой страсти в мертвые часы ночи.

Генри лежал, тяжело дыша, пытаясь отдышаться, пытаясь вспомнить, кем и чем он был, в то время как часть его, этого любящего могилу призрачного другого, которого он тайно хоронил в узком ящике, задавалась вопросом, почему это вообще имело значение.

Тара.

– Теперь, моя дорогая, - сказал он ей.
– Теперь мы знаем, кто кому принадлежит и кто у чьих ног пресмыкается.

Натягивая одежду и вытирая пот с лица, его розовый язык скользил по губам, жаждая головокружительного опьянения эксгумированной плоти, сладкой от похоронных духов и бальзамирующих специй.

– Нет, Тара. Пока ты не попросишь.

Он поднял ее с пола, и она была удивительно легкой в его руках, как мешок с костями. Выйдя в ночь и оставив позади их тошнотворную брачную комнату, Генри пересек спящее, шелестящее на ветру кладбище со своей невестой. Только когда он наклонился, чтобы поцеловать свою невесту, он вспомнил, что у нее больше нет головы.

45

Она спала, должно быть, спала, потому что проснулась там, на кухне, свернувшись калачиком на полу, и биение ее сердца, словно что-то крошечное и приглушенное, пробежало по ее груди. Тени вдоль стен манили ее в мир мягкой темноты, где можно было спрятаться, как ребенок под одеялом.

Тара села с внезапным, необъяснимым криком.

Она проснулась не так, как раньше – медленно, с расплывшейся головой, сонная под покровом сна, - а как животное: ясноглазая, напряженная, готовая к прыжку. Здесь что-то произошло, Тара, и ты знаешь, что именно? Этот тихий голос, этот ужасный голос... это был ее голос? Она не узнала его. Это было чуждо, тревожно, как горячее кислое дыхание на затылке в глухую ночь. Он не принадлежал ей, и все же принадлежал полностью, и это дало ей загадку, которую нужно было разгадать. Ее разум наполнился прохладной чернотой, а ободранные пальцы стали похожи на ржавые вилы, и она поползла по полу на животе. Вот и все, – сказал ей голос, - теперь ты сфокусирована. Она ползла по линолеуму, машина из плоти и крови, подчиняющаяся невыразимым ритмам, гротескные мысли проносились в ее голове, как испуганные мыши.

Ее плечи ссутулились.

Ее сердце бешено колотилось.

Что-то внутри нее дернулось, загнанное в угол, обнажая белые блестящие зубы. Вторжение. Вот что: вторжение. Теперь ты знаешь, Тара, теперь ты чувствуешь это в себе, как темное вино, не так ли? Да, да, она чувствовала. Пока она осмеливалась спать – во сне, во сне она была совой, прячущейся на дереве и ожидающей нападения грызуна – произошло вторжение. Она вскочила на ноги и в истерике побежала из одного конца дома в другой, зажигая свет, наполняя могилу спящей тени светом, чтобы видеть, светом, чтобы действовать, и – о нет, нет, нет, как они смеют? – она видела вторжение: пауки. Пауки плели паутину по стенам, ее чистым, стерильным стенам. И не просто паутину, а аккуратные шелковистые косы, широкие зонтики и изящные замысловатые оборки. А может быть, даже хуже... она снова почувствовала запах смерти, болезненный аромат, который сочился из стен желтым потоком.