Мои друзья скандинавы

«Позвольте поэтому предложить прокричать троекратное ура в честь собак!»

…Невдалеке от вмерзшего во льды «Фрама» Нансен, уходя с Иохансеном с собачьей упряжкой к Северному полюсу, прощался со Свердрупом.

Когда он выйдет, где и вообще выйдет ли, было, как говорится, одному богу известно.

Свердруп же оставался капитаном на дрейфующем «Фраме».

Когда окончится дрейф корабля и выйдет ли когда-нибудь «Фрам» в открытую воду, уцелеет ли в этой самоубийственной, как уверяли многие ученые, экспедиции, тоже неведомо…

Свердруп провожал своего друга несколько километров по торосам, и когда наступила минута расставания, он сел на край нарт и спросил, не думает ли Нансен после возвращения домой отправиться к Южному полюсу.

— Да… — отвечал тот.

— В таком случае, я надеюсь, ты дождешься моего возвращения? — тихо сказал Свердруп.

В этом прощании, в этой застенчивой просьбе быть еще раз вместе в неимоверных трудах и лишениях, осуществляя новую мечту, в этом вечном стремлении вперед — «фрам», мне кажется, сказались лучшие черты народного норвежского характера.

Весь состав экипажа «Фрама» свидетельствовал о том, что выдержка и самоотвержение полярных исследователей — свойство народное.

Первые десять человек Нансен отобрал из сотен желающих, а когда экипаж был укомплектован и оставалась свободной одна только вакансия кочегара, пришел двадцатишестилетний студент Фредерик Иохансен — лейтенант, ушедший из армии, чтобы учиться в университете, чемпион Европы по гимнастике.

Ну что ж, если других вакансий нет, он будет кочегаром.

Этот лейтенант, студент, гимнаст, кочегар и стал тем вторым человеком, с которым Нансен отправился пешком к Северному полюсу.

Перед самым выходом в экспедицию в Тромсё рано утром на палубу поднялся говорливый весельчак Берндт Бентсен, чтобы «переговорить» с Нансеном.

Бентсен в экипаже тринадцатый!

Но Нансен не суеверен, и через полтора часа его, штурмана Бентсена, вступившего в экипаж в ранге простого матроса, «Фрам» уносил в открытое море, в многолетнее полярное путешествие…

Сколько было желающих разделить труды и участь Нансена!

— Среди тех, кто был в этих экспедициях на «Фраме», только двое не норвежцы — Александр Кучин и Геннадий Олонкин, — говорит мне Адам.

— Ну что ж, я рад, что при всем различии в истории наших народов есть сходство в характере норвежцев и русских, — отвечаю я.

Может быть, поэтому так мила нашей душе Норвегия.

…Несколько лет спустя Нансен вспоминал, как, высадившись на пристани в Варде, никем не узнанный, он пришел в почтовую контору, положил на стол солидную пачку (несколько десятков) телеграмм и сказал, что ему хотелось бы отправить их возможно скорее.

Это были сообщения о том, что он вернулся после трехлетних скитаний во льдах и что «он ожидает скорого возвращения «Фрама».

Почтмейстер пытливо поглядел на него, спокойно взял пачку, но, как только взгляд упал на подпись под лежавшей сверху телеграммой, выражение его лица изменилось. Глаза засияли, и он, встав с места, горячо поздравил Нансена со счастливым возвращением.

Разглядывая телеграмму, которая сохраняется в музее «Фрама», я вспоминаю, что один из основателей Норвежской компартии Адам Ялмар Эгеде-Ниссен в те годы был почтмейстером в Варде.

— Не твой ли это отец первый в Норвегии поздравил Нансена с победой?

Но Адам смотрит на часы и говорит, что мы слишком долго ходим по «Фраму». Нас уже, наверное, ждет Анналиса Урбие.

Отец Анналисы Урбие был губернатором Финмарка как раз тогда, когда там Адам Ялмар Эгеде-Ниссен был почтмейстером. Этот почтмейстер уже тогда был революционером и по просьбе русских товарищей организовал в маленькой местной типографии печатание большевистских листовок и брошюр, которые на рыбацких суденышках переправлялись в Россию.

Царское правительство заявило протест против существования этой типографии.

И, воспользовавшись тем, что Ниссен уехал на сессию стортинга, губернатор Урбие опечатал типографию.

Тогда жена Ниссена, мать Адама, посадила своих многочисленных малюток в колясочку и во главе большой группы рабочих, рыбаков, матросов отправилась к типографии, требуя снять печати.

Губернатору пришлось уступить.

— Это была, наверное, первая революционная демонстрация, в которой ты принимал участие?

— Нет, это была Герд, — серьезно отвечает Адам. — А я родился позже, когда отца назначили почтмейстером в Ставангер. Там меня действительно мать возила в колясочке на рабочие демонстрации.

Пути губернатора Урбие и почтмейстера Ниссена еще раз скрестились в Москве. Урбие был первым полномочным послом Норвегии в Советском Союзе, когда Ниссен прибыл туда делегатом на конгресс Коминтерна.

И вот теперь дочь губернатора и посла Анналиса Урбие, коммунистка, узница гитлеровских концлагерей, написавшая проникновенную книгу воспоминаний о женском лагере в Равенсбрюке, назначила нам встречу в старинном кабачке художников и артистов «Бломе».

САГА О ФРИТЬОФЕ

Когда Нансен обратился к правительству с просьбой ассигновать всего лишь пять тысяч крон на лыжный переход через Гренландию, газеты писали, что «было бы преступлением оказать поддержку самоубийце».

— И правительство вняло их голосу, а не Нансену, — рассказывал мне писатель Сигурд Эвенсмуу, когда мы встретились с ним на другой день после посещения «Фрама». — Правда, ученые оказались более благосклонны к нему, — рассмеялся писатель, — Нансен защищал свою докторскую диссертацию за четыре дня до того, как отправился в Гренландию. Идеи его были настолько новы и оригинальны, что почтенные оппоненты просто ничего не поняли. И докторскую степень присудили ему только потому, что он уходил туда, где, по их мнению, неминуемо должен был погибнуть. Но победил тот, кто людям здравого смысла казался безрассудным.

Эвенсмуу, автор нескольких книг и сценариев, сейчас хочет написать сценарий для кинофильма о том, кого Ромен Роллан называл «единственным европейским героем нашего времени», — о Фритьофе Нансене.

В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, — таково было кредо Чехова. Прообраз этого человека он мог найти в жизни во Фритьофе Нансене, у которого не только лицо и мысли, но и дела были прекрасными. И это прекрасное давалось не само собой, а требовало большой воли, преодоления трудностей, самовоспитания, что особенно было близко Чехову.