Мои знакомые

Она ушла, а я снова спросил о парне, прощавшемся с ним у окна. Иваныч только вздохнул.

— Нет, сегодня не бракодел. Того хуже — воришка. Вот уж чего не пойму, не укладывается в голове. Постановили — уволить.

Он пытливо посмотрел на меня, может быть, сомневался в своей правоте, пробовал на мне. И рассказал о парне, не называя фамилии. Зачем? В общем-то парень — работяга. И потом, если уж ничего не понял на суде, то от того, что его фамилия промелькнет в моих записях, вряд ли поймет.

Человек этот стащил из кладовой пачку рукавиц. То ли они ему и впрямь понадобились (но зачем так много?), то ли в кладовке не оказалось инструмента, на который зарился, — взял что под руку… Тяжелый замок еще качался на дужке, когда кто-то из ночной смены, заметив это, а заодно удалявшуюся спину парня, сопоставил… Дернул замок — открыт, только дужка задвинута. Подняли шум, вызвали милицию, составили акт. Кража вроде бы пустяковая, и передали пока дело в товарищеский суд — решайте сами.

Он стоял перед судом, высокий, чернявый, с побледневшим лицом, и молчал как каменный. Он и в милиции все отрицал, и тут отказывался напрочь — не брал, и все. И пойди докажи — не пойман, не вор.

Но Дашков был непреклонен.

Сумел напакостить, умей ответ держать.

Прости ему сейчас, он снова за свое возьмется: где гарантия, если совесть молчит?

Дашков говорил с ним до суда и не сомневался, что парень виноват, да и всем было ясно. Если человек прав — это всегда видно. Да разве потерпел бы он такие обвинения — разметал бы все вокруг! А этот… Дашков смотрел в чужое перепуганное лицо с каким-то даже удивлением, ошарашенный внезапно пришедшей до нелепости дикой мыслью: мог бы он сам вот так же стоять перед товарищами, обвиняемый в воровстве? И столько презрения и гадливости было в его взгляде, что парень не выдержал — отвернулся, — понял что-то?

А вот Дашков понять не мог. Сознательно, спокойно красть в родном цеху, лишить своего брата рабочего спецодежды?!

В ушах еще звучали предложения помощников: «Продраить в стенгазете», «Вычесть из зарплаты», «Строгача с предупреждением…»

— Ну а я ему сказал так, — произнес Иваныч и стал закуривать, ломая спички. — Ты не варежки украл, ты уважение товарищей слямзил. Как жить будешь с ними под одной крышей? Ты об этом подумал или тебе время дать на размышление, чтобы ты на досуге с невестой посоветовался?

— А у него невеста?

— То-то и оно. Хорошая деваха, без ума от него… Вот, говорю, и посоветуйся с ней, объясни ей что к чему: ты, мол, на меня, красавчика, молишься, а я друзьям в карман залез, втихаря. На билеты в кино заработал. Ты не скажешь — я скажу!

Иваныч умолк и снова прикурил от окурка.

— А дальше что?

— Ничего. Его аж шатнуло, забормотал, словами давится: «Подам на расчет, сам уйду, только отстаньте!» — «Уходи, говорю, чтоб и духа твоего не было. Трус!..»

Иваныч жадно затянулся раз-другой, точно ждал от меня какого-то слова: не слишком ли круто взял. Кое-кто уже бросал ему такой упрек. Но он остался при своем. Ни черта ж этот фрукт не понял. И потом у окна руку жал: я на вас не в обиде, только мусор из избы не тащите, будьте людьми.

Представляешь, он на меня не в обиде! Да еще зыркнул волчонком, будто я перед ним виноват.

— А что, если он и впрямь так думал. Может, стоило предварить суд разговором по душам?

Иваныч только крякнул в ответ.

Гнев Дашкова был понятен. Но и в то, что работящий парень неисправим, как-то не хотелось верить, вопреки факту… Эта его окаменелость, запоздалый стыд, вразрез с привычной логикой, вызвавший в нем ожесточенность, злость на вся и всех. И не мог ли быть его проступок просто озорством, которому парень по легкомыслию не придал особого значения, и лишь когда все всплыло, обернулось своим истинным лицом, которое он прежде и не пробовал разглядеть, когда он представил, как это будет выглядеть в глазах любимой девчонки, не только из цеха, впору из города сбежать.

Почему-то пришла на ум схожая по реакции ситуация. Правда, не с воровством рукавиц, а с покушением на нашу студенческую нравственность. Наверное, мы себя тоже считали обворованными тогда, в те давние приснопамятные времена неиссякаемых персональных дел, юные максималисты, вызвавшие «на ковер» девчонку, изменившую одному из наших товарищей. До сих пор она перед глазами — хрупкая, с бледным, без кровинки лицом, почему-то обязанная признаваться во всеуслышание в своих грехах, которые, возможно, и вызваны были одним лишь легковерием. А мы требовали «подробностей», искренне уверенные в своей коллективной правоте, вот она и замкнулась.

А потом ушла из института, и никто не поинтересовался — куда. Даже после того, как нам всыпали за излишнее усердие в райкоме комсомола. Много позже пришло сознание. Много позже, когда мы повзрослели, обзаведясь житейским опытом. У Иваныча этот опыт был, не зря он сейчас не в своей тарелке.

— И часты у вас такие случаи? — спросил я, стараясь увести его от больной темы.

— Нет… И не упомню ничего подобного… Кто-то с кем-то подрался или прогул — это бывало. И в каждом отдельном случае очень тщательно все взвешиваем. Мы что, не понимаем, всякое в жизни случается, тоже люди.

Он словно бы оправдывался перед самим собой, занятый своими сомнениями, и как бы взглядывая со стороны на свою судейскую деятельность.

— Вот недавно с одной женщиной приключилось… Попросила отпуск на два дня, родню встретить, много лет не виделись. Два дня, а третий — прогул. На четвертый день за ней послали. В чем дело? Думали, она выпивши, — нет, сидит, как стеклышко, и плачет. Ну пришла, стали разбирать. Прогул-то действительно с похмелья, а вот на следующий день ей стало стыдно за прогул, она побоялась на глаза людям показаться. И такое бывает… Но пока мы поняли, что к чему, а ведь можно было сгоряча ей влепить…

— А все-таки почему этот парень сказал, что не в обиде? Как думаешь?

Иваныч промолчал и стал закуривать третью.

— Побереги здоровье, а то мамуле скажу.

— Ни-ни, зачем расстраивать?

Сам-то он был расстроен, да еще как, честный человек, превыше всего ставивший добрую совесть, как высшее качество души, — потому-то имел право судить других, и они, как правило, не таили обиды.

Он откашлялся, ссыпая окурки в кулечек, и, уже поднимаясь, как бы про себя произнес: