Мои знакомые
Шрифт:
— Поговорю-ка я с этим шалопаем завтра еще разок…
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Уже не раз удивлялся и в этот, последний день пребывания в гостях не без зависти подумал о том, как дружно живут Дашковы. По старой пословице: куда иголка, туда и нитка. Причем не всегда поймешь, где иголка, а где нитка. Долгая семейная жизнь научила их понимать друг друга с полуслова, а порой, мне кажется, и без слов, так, будто они мыслят одинаково. Удивительно даже по нынешним временам. Или, может быть, мне просто не везло со знакомыми семьями, когда уже боишься верить в возможность постоянства.
— Ты в каком веке живешь?
— Да при чем тут век? Во все века были любовь и легковерие, расчет и искренность, фальшь и верность.
— Идеалист!
Внутри поднималась буря — не продохнешь.
— Не идеализм, а жажда цельности и красоты. Во всем.
— Все проходит, старик, жизнь есть жизнь.
— Нет, не все, есть примеры долгой и счастливой взаимности.
И начинаешь взахлеб доказывать, и вот уже в зачерствевшей душе оппонента мелькнет сомнение и надежда. И сам все сильней веруешь в свою убежденность, в то, что все еще возможно. И для тебя самого, хотя сколько их было, возможностей, а ни одной осуществленной. А вот у Иваныча — осуществилось. И чем это объяснить — культурой ли чувств, тонкой ли борьбой двух достоинств, сумевших уступчиво и вместе с тем бескомпромиссно, не заходя за черту, сохранить себя в себе и в близкой душе, как некую непостижимую индивидуальность, к которой тянешься, пытаясь разгадать. А разгадки нет, и в этом твое счастье. Иногда просто смиряешься с мыслью — везение, судьба. Вот бы и тебе такую!
Почему приходит чувство, и почему уходит, и как его сохранить? Никто не скажет, никто не знает, и вот ищешь в чужом саду цветок волшебный. И смотришь на соседа с уважением и завистью — как он его вырастил? А ему, может, и самому невдомек. Так получилось…
С чего началось у Иваныча. Я уже не раз и так, и этак подкатывался, все хотел узнать, где они нашли друг друга, такие верные, любящие. Он вначале просто не понимал, чего я от него хочу. Однажды сказал без околичностей:
— Где нашел? Да там же, в госпитале. Я ведь тоже ничего собой парень был, и если уж кому понравился, всегда чувствуешь. А тут, помню, танцы были. Потанцевали, откланялись. Ничего не почувствовал в праздничек. Месяц прошел и другой, встретимся в коридоре госпиталя — здрасте до свиданья. Улыбнешься, и мимо. И не понять ей, что вишу на волоске впервые, нет в себе никакой уверенности и в открытую поговорить страшно — вдруг оборвется. Лучше уж не знать.
А склад мой, склад-мастерская, где я сам себе и хозяин и мастер, как раз напротив того окна, в операционной, где она сестрой работала. Бывало, уткнешься в стекло и ждешь: вдруг возникнет? Днем и утыкаться стеснялся, как бы не заметила. Из глубины, из сумрака следишь, а как зажжется свет у них, тотчас к окну прилипну. Вижу силуэт, как в том театре, где одни тени, постою, покурю, выучу наизусть, что скажу ей завтра при встрече — в открытую, будь что будет. А на завтра опять:
— Здрасте, Надя.
— Здрасте, Коля.
И каждый своим путем.
Мне уж пора к начальству идти за обещанным увольнением. А я все тяну. А он и рад, наверное. Да и как уезжать, не сказав ни слова. Вот скажу — и камень с души. И уеду… А по ночам всякая муть в голове, изведусь в мыслях, утром полегче, утро, оно как похмелье, все ясно, просто и никаких надежд. Станешь за верстак, забудешься вроде бы, а оно внутри только притаилось, нет-нет и наткнешься,
как на иглу. И пошло ныть. Ну прямо болезнь какая-то.Вот однажды задержалась она после операции. Долго там свет горел, и как замелькали тени в левом углу, у рукомойника, понял — домой собралась. Выбежал, сердце птичкой, вот-вот выскочит. А потом как увидел ее в воротах, все затихло, себя не чувствую, и сердце замерло — сдохла птичка.
Иду навстречу. Потом вдруг повернул назад, будто что вспомнил, и снова наискось — ее же дорогой, что к поселку, только чуть впереди. Оглянулся, удивился, словно случайно встретились.
— А, здрасте.
— Здравствуйте, Коля. Второй раз здороваетесь.
— Правда? Совсем забыл, — а у самого ноги как гири и язык заплетается: ляпнул насчет того, что готов бы и двадцать раз…
Затихла, будто стеной отгородилась, прибавила шагу. Я иду ни жив ни мертв.
— Вы далеко? — спрашивает.
— Да вот, в поселок…
— А что за нужда?
А черт его знает, что за нужда. Жил там госпитальный сторож, у него абразивы были, с довойны завалялись, давно он предлагал — забери, Иваныч, может, тебе в работе сгодится. Ну я и сказал — к сторожу, мол, за делом.
Пошли медленнее. Она и говорит:
— А сторож-то на посту, нет его дома, вы что, не знали?
— Знал. — И, словно меня защекотали, рассмеялся, аж согнуло меня, она тоже вроде улыбнулась, а мне еще смешней. Нервы сдали. И откуда смелость взялась. Придумал, говорю, сторожа, так пройтись захотелось, вас проводить, а то ведь темно.
И легонько тронул ее за локоть. Но чувствую — ушел локоток. Вежливо, но твердо. Я опять как в провал лечу.
— Зря вы это, с проводами, я не из пугливых.
И взяло меня зло, а, думаю, пропадай голова.
— Что ж, — говорю, — вас и проводить нельзя? Что вы за царевна такая? К вам же из добрых чувств, а вы отталкиваете. Могу и уйти. Пожалуйста, не навязываюсь.
Она даже остановилась, в глазах испуг. Потом-то я понял. Она ведь не знала, что со мной творится, а я — на тебе, встретил, да еще с попреками, будто ушат на голову.
— О чем это вы?
— Да так, простите.
— Вы трезвый, Коля?
— Я вообще не пьющий. Еще раз извините, наболтал я тут… Ну просто захотелось повидаться, живая ж душа. А я вас и пальцем не коснусь.
— Странный вы какой-то.
— Я и сам это понял.
Проводил, попрощались. Я еще спросил, можно ли ее хоть иногда провожать. Замялась. Можно, конечно, а зачем — лишние разговоры. Господи, думаю, другие только встренут друг друга, и пошел крутеж, а тут рядом пройтись заказано — разговоры, сплетни. И объяснить ей ничего нельзя, не поймет, уж это я понял. Бесполезное дело.
— Что ж вы, — говорю, — в дружбу не верите? Совсем? — Она переминается, молчит, а я чувствую — еще минута, выложу себя наизнанку, и все, капут тебе, Коленька, уйдешь в отставку не солоно хлебавши. Гордость взыграла. — Ну, — спрашиваю, — чего молчите?
Она только плечами пожала.
— А что я, петь должна? С какой радости?
Ну и заноза, ну и вляпался я, и главное, нет мне пути назад, должен же я ей сказать, что у меня на душе… А дальше что? Даже если отзовется она, снизойдет, зачем мне жалость? Как мне с таким характером жить, по какой дорожке идти? Рядом не устоишь, хоть по кювету топай да гляди на нее снизу вверх.
То ли поняла она что-то, то ли просто испуг прошел, смягчилась, кивнула с улыбкой:
— Мне уж тут недалеко. Спокойной ночи, Коля, спасибо вам.