Мои знакомые

Не попрощавшись, он быстро вышел из капонира.

Уже на самом конце аэродрома его догнал вездесущий Вася Жабин, комсорг полка. Он обладал счастливой способностью воспринимать каждый успех полка как свой собственный. Вася запыхался и еще издали закричал, что вернулись с задания торпедоносцы.

— Все?

— Да, живы, здоровы, угрохали два транспорта… Может, завернете на минутку, им приятно будет…

Пронякову нужно было в мастерские, но слишком уж был взволнован комсорг, да и с «торпедниками» на прошлой неделе серьезно поговорили о тактике. Что-то у них не клеилось — броски с дальнего расстояния не давали должного эффекта. И вот на тебе — сразу два транспорта.

— Пошли…

В землянке эскадрильи было шумно, летчики сгрудились вокруг «именинников», один из которых — плечистый крепыш Иван Гарбуз рассказывал взахлеб, с трудом натягивая на могучие плечи чистую рубашку. С появлением комиссара все притихли.

— Давайте продолжайте, — отмахнулся он от доклада комэска Поповича, — и я послушаю. — Было удивительно смотреть на Гарбуза, этого молчуна, которого точно подменили после горячки боя… Почерневшее лицо его сияло, под глазами круги: не так-то просто свободному охотнику петлять по восемь часов над штормовым морем. Уж кто-кто, а комиссар это понимал.

…— ну вот, заметил их почти впритык, туман же с водой пополам… развернуться бы, а у них конвой — десять «мессеров». Ну и залез под огонь, взмок аж, глаза залило. Как сообразил — сам не пойму, взял мористей и — в облака, вроде наутек, и нет меня. Вижу, справа мелькнуло, отрезают путь к берегу, а мне того и надо, я на прежний курс и прямо к заднему транспорту, утюг тысяч на пять и лупит в упор. С полусотни метров бахнул в него, едва в трубу не врезался, и тикать… Хорошо, облака, ушел между сопок, почти вприжим проскочил, вот так-то. Но Славке досталось…

Все обернулись к Вячеславу Балашову, вытянувшемуся на койке во весь свой двухметровый рост — ноги на спинке. Светлая челка опалена, красные, будто ошпаренные скулы в белых заплатах пластыря. В отличие от Гарбуза, травила и весельчак Балашов был молчалив и мрачен.

— Слав, скажи слово, — подначил кто-то из дружков. — Ты что, язык потерял?

— Плохо дело, ребята, — подхватил другой. — Теперь Зойку свою потеряет. Она ж его за речи полюбила.

— Ничего, к вечеру заговорит.

Зоя, медсестра, была подругой Балашова. Летчик ухаживал за ней всерьез и строил планы на будущее, в эскадрилье все об этом знали. Но подначки остряков потонули в тишине, никто не засмеялся, обожженное лицо Балашова не располагало к веселью.

— Ты хоть комиссару расскажи, ради вас же пришел.

— А что говорить, — поморщился от боли Балашов. — Говорили же, кидать надо вблизи, да я сам давно понял. Ну встретили гады в лоб, отвернешь — все одно каюк — плоскость горит… Ну и решил — на таран. Да бог миловал, сбил пламя уже над самой кормой и заодно кинул торпедку. Еле дотянул, горючее на нуле.

Комиссар кивнул ему, потом обернулся к командиру эскадрильи:

— Вернувшимся отдых — позаботьтесь. На летучке разобрать детально, с мелком в руках все их действия. Обеспечьте стопроцентное присутствие. И широкую гласность в масштабе полка. — Подумал и добавил: — С дивизионкой сам свяжусь, пусть пришлют корреспондента. Это очень важно, очень…

— Я уже думал, все сделаем.

— И представьте людей к награде. Сегодня же. Все.

И получаса не прошло, как он зашел к «торпедникам». За это время прошел снежный заряд, и уже снова, обталивая белый покров поля, порывисто дул из-за сопки по-весеннему волглый ветер — комиссар вдохнул его полной грудью. Ветер победы, так назвал его на недавнем партсобрании все тот же жизнерадостный комсорг Жабин. И это чувствовалось по редким, но все же остервенелым налетам немцев, окопавшихся у Петсамо. С затравленной наглостью слали сюда своих стервятников, словно предчувствуя страшную близость последней схватки. Их отбивали на всех участках, исподволь накапливая силы для решительного удара. И конечно, важнейшим звеном в этой подготовке была материальная база.

Помнится, словно это было вчера, с каким отчаянным упорством старались они с Сафоновым пережать «мессеров» в воздухе на «харрикейнах», которые уступали немцам по своим боевым качествам. Свои «ишачки» и «чайки» были получше, но их не хватало, и мотор слабоват. А каково с таким мотором летчикам, кидавшимся, бывало, в одиночку против целой эскадрильи, — лучше не вспоминать. Вот и мудрили как могли с командиром полка. Однажды провели эксперимент: сняв с «мессера» бронеспинку, Сафонов приказал стрелять по ней с разных ракурсов, чтобы определить, как лучше достать врага в бою. А затем, с учетом слабых мест, переоборудовали и сами «харрикейны» с их двенадцатью намертво укрепленными на плоскостях мелкокалиберными пулеметами. «Пшикалки», а не пулеметы, толку от них не много, да и малый маневр уже мешал прицелу… Половину «пшикалок» убрали, заменив одной пушкой. Получилась машина более или менее.

«Подковали английскую блоху», — шутили техники после бессонных ночных авралов.

Теперь в самолетах не было недостатка, прибыли новые «яки», «миши», «лавочкины», отличные машины, о каких недавно можно было лишь мечтать. Куда до них «мессерам» и даже мощным, но малоповоротливым «фокке-вульфам». Тот же Як-7 свободно маневрировал по вертикалям, забираясь до десяти тысяч метров, за облака. А где высота и скорость, там и победа. Особенно если учесть вооруженность — по две-три пушки на борту истребителя!

Сейчас, в канун решающих событий, технику надо было срочно привести в порядок, поврежденные машины поставить в строй — создать резерв. К ремонтникам, этим труженикам войны, и направлялся замполит Проняков.

Работа шла под маскнавесом, в густом кустарнике. Он уже пробирался по вязкому грунту, стараясь не демаскировать летное поле, когда тревожно провыла сирена, и буквально через минуту с гулким свистом в небо взмыли два дежурных звена. И почти одновременно у самого основания сопки грохнули разрывы вражеских бомб. Комиссар спрыгнул в воронку меж хлестким можжевельником, чувствуя направление бомбоудара. Взрывы прошли близко, по самому краю поля, на мгновение оглушив его, встряхнули воздушной волной. Ухо успело уловить отдаленно стрекочущие в туманном небе очереди. Немцы в последнее время бомбили с больших высот — страховались. Глаз поймал дымную дорогу «юнкерса» наискось за сопки, на миг расплылось в глазах, цепко подступила тошнота. Подумал с горечью: «Слабак, а еще летать просился», — рука опять дрожала. Но мир потихоньку обретал четкость: вдалеке по краю поля пятнисто промелькнула санитарная машина. С ревом шли на посадку «ястребки». Проняков отряхнулся и пошел дальше, сдерживая ломящую боль в висках, с единственной тревожно сверлящей мыслью — цела ли мастерская?

И вздохнул облегченно: навес был не тронут, техники работали как ни в чем не бывало, даже не дали себе труда попрятаться в щель, вырытую по его указанию. Навстречу метнулся главный инженер Борис Львович Соболевский, как всегда, озабоченный, деловой, совсем по-штатски взмахнул рукой у козырька.

— Доброе утро, Львович.

— Похоже, одного срубили, — счастливо выдохнул инженер, глядя в мутное небо с удалявшимися звуками боя. — Так что в этом смысле — доброе.

— А в остальном, успеваешь?

— Так сроки все равно же неизвестны, — ухмыльнулся Соболевский, намекая на предстоящие бои.

— Сроки я вам поставил, хитрец.

— Тогда постараемся уложиться.

Комиссар прошел между машинами на дощатых настилах, вокруг которых возились перепачканные технари; комиссар знал здесь каждого и по-настоящему любил этих тружеников войны.

— Здравия желаем, Филипп Петрович…

От стеллажа с разобранными пулеметами глянули на него запавшие глаза техника-лейтенанта Макова, одного из сафоновских питомцев.