Мокрое сердце

На следующий день в больнице она поймала момент, когда агенты ГКМБ отвлеклись, и проскользнула в палату Лаврова.

— Мне нужно знать, — сказала она без предисловий. — Что вы видите, когда смотрите на доктора Харистова? Что вы чувствуете?

Андрей долго смотрел на нее своими изменившимися глазами — в них плескалось нечто большее, чем человеческое понимание.

— Я вижу человека на границе, — наконец произнес он. — На границе между тем, кем он был, и тем, кем становится. Его двойное сердце — не просто орган, доктор Воронина. Это метафора его новой сущности. Разделенной, раздвоенной, находящейся в постоянном диалоге с самой собой.

— Диалоге о чем? — выдохнула Елена.

— О том, сохранять человечность или двигаться дальше, — Лавров говорил тихо, но каждое слово словно высекалось в воздухе. — Потому что нанокровь — это путь. Путь к чему-то новому. И я начинаю понимать, что это «новое» может быть… пугающим.

От его слов по спине Елены пробежал холодок. Она вспомнила фразу Альберта, сказанную мимоходом несколько дней назад: «Мы должны быть готовы ко всему. Включая то, что наша технология может создать нечто, что выходит за рамки нашего понимания.»

— Вы боитесь? — спросила она Лаврова.

— Нет, — он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то не вполне человеческое. — Я заинтригован. Как и он.

«Как и он,» — эти слова преследовали Елену весь день, как навязчивая музыкальная фраза, которую невозможно выбросить из головы.

Вечером, в пустом конференц-зале, где они договорились встретиться для обсуждения плана перевозки Лаврова в новую клинику, Елена наконец решилась задать вопрос, мучивший ее.

— Альберт, — сказала она, когда он вошел в зал, уже без грима «доктора Верникова», — что с тобой происходит? Что на самом деле делает нанокровь?

Он остановился, внимательно глядя на нее своими изменившимися глазами. В них мелькнул тот самый металлический блеск, который она заметила ранее.

— Ты проводила свое расследование, — это был не вопрос, а утверждение. — Что ты узнала?

— Достаточно, чтобы бояться, — честно ответила она. — И достаточно, чтобы понимать, что нанокровь — это нечто большее, чем просто лекарство.

Альберт медленно подошел к окну. За стеклом разворачивалась черно-белая гравюра вечернего города — резкие линии зданий, размытые тени облаков, одинокие фигуры редких прохожих.

— Знаешь, что самое странное? — произнес он после долгой паузы. — Я тоже не до конца понимаю, что происходит. Нанокровь… она не просто восстанавливает ткани. Она перестраивает их. Делает лучше, эффективнее, совершеннее.

Он повернулся к ней, и Елена ощутила внезапный холод — не от страха, а от понимания масштаба того, о чем он говорит.

— Мое зрение не просто улучшилось, — продолжил Альберт. — Я вижу мир иначе. Каждую клетку, каждый нейрон, каждый синапс. Когда я смотрю на пациента, я не просто диагностирую болезнь — я вижу его насквозь, до молекулярного уровня.

— Как богу, — тихо произнесла Елена.

— Нет, — он покачал головой. — Не как богу. Как следующей версии человека. Версии 2.0, если хочешь.

— И Лавров тоже становится такой «версией»?

— Да, и даже более продвинутой в некоторых аспектах, — Альберт потер шрам на лице — жест, оставшийся от прежнего, человеческого Альберта. — Его способности в области интуитивного восприятия, эмпатии, понимания людей развиваются гораздо быстрее, чем развивались мои. Возможно, дело в индивидуальных особенностях, возможно — в модификации нанокрови. Мы еще не знаем.

Елена подошла ближе, всматриваясь в его лицо, ища в нем знакомые черты человека, которого она знала.

— А что случится, если мы продолжим, Альберт? Если будем лечить других пациентов нанокровью? Если создадим целую популяцию «версий 2.0»?

— Я не знаю, — в его голосе звучала непривычная для него неуверенность. — Может быть, мы спасем человечество. Может быть, изменим его до неузнаваемости. Может быть, и то, и другое одновременно.

Елена закрыла глаза. Перед внутренним взором возник образ ее мужа — бледного, задыхающегося, медленно умирающего от болезни, которую можно было вылечить, будь доступна нормальная медицина. Как бы она поступила тогда, имея доступ к нанокрови? Рискнула бы спасти его ценой непредсказуемых изменений?

— Ты сомневаешься, — произнес Альберт, безошибочно читая ее эмоции. — Это правильно. Сомнение — признак мудрости.

— А ты? — она открыла глаза. — Ты сомневаешься?

Альберт долго не отвечал. Его лицо, наполовину скрытое в тени, казалось высеченным из камня — древний артефакт с нечитаемыми письменами.

— Я перестал сомневаться в тот момент, когда нанокровь спасла меня от смерти, — наконец сказал он. — Но с тех пор… я начал задавать себе новые вопросы. Не о том, правильно ли то, что мы делаем. А о том, готов ли мир к последствиям.

— И каков твой ответ?

Альберт посмотрел на нее, и в его глазах Елена увидела то, что пугало ее больше всего, — не сверхъестественные способности и не чуждый блеск, а абсолютную, непоколебимую уверенность.

— Мир никогда не бывает готов к революциям, — сказал он. — Но они всё равно происходят.

Он протянул ей руку, и этот жест был больше, чем приглашение — это было предложение контракта, цена которого — возможно, сама человеческая сущность.

— Ты со мной, Елена? Несмотря на все риски и неизвестность?

В этот момент времени, застывший между решением и сомнением, Елена ощутила всю тяжесть выбора. Профессиональные знания невролога предупреждали об опасности вмешательства в тонкую структуру мозга и нервной системы. Врачебная этика кричала об осторожности и ответственности. Но женщина, потерявшая мужа из-за несовершенства системы здравоохранения, видела в нанокрови надежду — отчаянную, рискованную, но реальную.

Она посмотрела на протянутую руку Альберта — руку хирурга, спасшую множество жизней, руку ученого, готового перешагнуть границы возможного, руку человека, медленно становящегося чем-то… иным.

— Я с тобой, — ответила Елена, принимая его руку и все, что за этим стояло. — Не потому, что я не боюсь, а потому, что боюсь еще больше оставить тебя без якоря в человеческом мире.

Их пальцы сомкнулись, и в этом простом жесте скрывался договор более сложный, чем любой медицинский контракт: обещание идти вместе по неизведанному пути, но не позволить друг другу потерять то, что делало их людьми.

За окном конференц-зала сгущалась ночь, скрывая очертания умирающего города. А внутри, в тишине, два врача стояли на пороге эпохи, которая могла стать или спасением, или концом человечества таким, каким оно было известно до сих пор.