Молчаливый странник в Лондоне

В Китае есть такой обычай. Поскольку с июля по конец сентября большую часть времени светят обжигающие лучи солнца, на седьмой день седьмой луны каждая семья просушивает и проветривает свои пожитки, особенно одежду и книги, чтобы предохранить их от насекомых. Девочки обычно выносят во дворик одежду, мальчики – книги, чтобы «обжарить» их на солнце. Когда я был маленький, то частенько выполнял эту работу, длившуюся примерно неделю. Иногда брал какую-нибудь интересную книгу, забирался в угол коридора и погружался в чтение. Рассказывают, что некий достойный ученый Хао Лун в эти традиционные дни просушивания книг ложился под палящие лучи лицом к солнцу, обнажив верхнюю часть тела. Как-то его друг зашел к нему и поинтересовался причиной такого странного поведения. Ученый объяснил, что он проветривает и просушивает книги, которые находятся в его животе. Эта мысль, видимо, требует объяснения. В Китае мы сначала читаем книги, а потом пытаемся выучить их наизусть. Очень образованный человек, говорят, в состоянии держать в памяти большинство прочитанных книг. И наш ученый, загоравший во дворике, очень гордился тем, что помнит все, прочитанное им. В данном случае в вызывающем поведении Хао Луна был явный оттенок сарказма, который относился к тем, кто не читает книги, а лишь проветривает и просушивает их. После того как я понял мораль сей истории, мне стало стыдно за те дни, что я проветривал и просушивал книги во дворике. Не слышал, что кто-нибудь занимается этим в Лондоне.

Хао Лун проветривает книги

Статуи и голуби

Наверное, у меня немного больше свободного времени, чем у большинства деятельных лондонцев, и потому я всегда нахожу минуту-другую, чтобы взглянуть на статуи, когда иду по улицам города. Поначалу я добросовестно изучал их, ведь подобных скульптур не встретишь в китайских городах. В конце концов я более или менее привык и стал обращать на них меньше внимания. И теперь меня не покидает мысль: а замечают ли их жители Лондона или они просто игнорируют статуи? Я часто задаю себе вопросы: «Неужели Лондон такой маленький город, что я, пешеход, всюду наталкиваюсь на статуи, которые буквально окружили здания со всех сторон? А в состоянии ли тот, кто наблюдает произведение искусства с большого расстояния, внимательно изучить его в деталях, если к тому же двухэтажный автобус частенько закрывает обзор? Действительно ли водители автобусов и автомобилисты стремятся захватить больше пространства на дорогах? Почему они столь агрессивны и не дают мне возможности получше разглядеть лицо адмирала на колонне Нельсона?» Я не перестаю задавать себе эти глупые вопросы. Однажды утром я ехал на верхней палубе автобуса, и в тот момент, когда рассматривал статуи, стоящие на Уайтхолл – улице, соединяющей Трафальгарскую площадь с площадью Парламента, послышался тоненький голосок четырехлетней девочки: «Мамуся, почему люди устанавливают все статуи посредине дороги?» Мать промолчала, предполагаю, что она просто не нашла внятного ответа на вопрос дочки. Попробую-ка я ответить за нее. У меня сложилось впечатление, что все эти знаменитые персоны на постаментах просто-напросто стоят в очереди, желая оказаться в парламенте, так же как многие лондонцы толпятся у входа в театр. Конечно, пока это еще довольно реденькая очередь, не чета театральной. Но через какую-нибудь тысячу лет воздвигнут массу статуй, и, может быть, эта очередь не уступит той, что стихийно образуется на премьеру иного театрального спектакля или кинофильма. Так или иначе, я испытываю искреннюю симпатию к колонне Нельсона. Она совершенна своими размерами и формой, да и место выбрано удачно. Как знать, может быть, колонна – главная достопримечательность Лондона, уступающая в популярности только зданию Парламента. Лондонцы могут не согласиться с этим мнением, но таково ощущение заезжего гостя, вроде меня. Мы, китайцы, посещаем, конечно, и другие знаменитые места Лондона, но колонна Нельсона и здание Парламента выделяются среди прочих. Помню, как два года назад мой друг офицер, более четверти века прослуживший в китайской армии, приехал в Лондон в рамках европейского турне. Он не знал ни одного европейского языка, и я должен был сопровождать его. В первую очередь мой друг, естественно, захотел посетить здание Парламента, но по дороге из Хэмпстэда мы неизбежно оказались у колонны Нельсона. Затем в течение недели мы прошлись по галереям, музеям, дворцам, побывали в Вестминстерском аббатстве, соборе Святого Павла, замке Тауэр, но мой друг все время повторял, что отдает предпочтение колонне Нельсона. Вернувшись на родину, он написал мне письмо, в котором признался, что кроме колонны, ничто больше не тронуло его.

Как-то специалист по искусству Востока господин В. Винкворт пригласил меня послушать лекцию, которая читалась в здании «Айвори тауэр» на Грэйт-Ньюпорт-стрит, 9. До начала лекции мы сидели на самом верхнем этаже и смотрели в окно. Вдруг Винкворт обратил мое внимание на колонну Нельсона. То был новый для меня ракурс. Статуя была далеко-далеко, но казалось, она доминирует над всеми другими монументами. Ничто не могло сравниться с ней. Я даже подумал, что если бы все пространство Трафальгарской площади занимала только колонна Нельсона или если бы только Сенотаф, памятник воинам, погибшим во время первой мировой войны, был бы единственным на улице Уайтхолл, панорама была бы более впечатляющей. Впрочем, наверное, у меня нет права на столь критические оценки. Я слышал разные суждения. Одни говорили, что Сенотаф прост, но очень выразителен, другие утверждали, что он похож на дымовую трубу или бочку. Но я думаю, скульптор был совершенно прав, отказавшись от каких-либо узоров на барельефе, не стал изображать воинов, убитых во время битвы. Зачем пугать зрителей?

На Трафальгарской площади всегда проходят демонстрации и другие массовые мероприятия, а цоколь колонны Нельсона используется демонстрантами в таких случаях как платформа. Кто-то сказал мне, что лучше бы не существовало такой готовой платформы, да и кабинет министров, я думаю, тоже испытывает к ней недобрые чувства. Но есть еще одна характерная черта колонны, на которую я обратил внимание: стаи голубей рядом с ней…

Я, наверное, немного отвлекся от темы, но, что делать, мне всегда чудилась необыкновенная связь между голубями и статуями. Порой смотрю наверх и вижу: что-то двигается по лысой голове фигуры. Сначала подумалось, то ли персонаж ожил, то ли что-то случилось с ним. Но оказывается, это всего лишь голубь ходит с самодовольным видом, гордясь собой и тем, что он стоит на таком знаменательном месте – вершине великого монумента! Эти люди на пьедесталах – сидящие, стоящие, едущие верхом – иногда на короткое время действительно привлекают внимание прохожих, но чаще их глаз не задерживается на этих исторических сценах. Прохожим куда интереснее голуби, которые прыгают им на колени, руки, плечи, головы. Они-то действительно вносят разнообразие в жизнь!

Но вот однажды читаю в газете, что где-то собираются поставить статую знаменитого человека, который еще жив, а он намерен отказаться от этой чести, потому что не хочет создавать еще одно место для голубей. Похоже, он человек весьма уязвимый и обидчивый, но боюсь, его могут вызвать в общество предупреждения жестокого обращения с животными и птицами, где ему предъявят обвинение в неуважительном отношении к голубям. В своих размышлениях на эту тему я забрел совсем далеко, и вот, что пришло на ум: а не задумаются ли духи статуй о жестокости своих соотечественников, которые столетиями не предоставляют им никакой защиты от дождя, ветра, шторма, тумана, да и от жгучих солнечных лучей. А может быть, их родственники и друзья чувствуют себя неуютно оттого, что сами могут укрыться зонтиками от дождя, а статуи этого не в состоянии сделать?

Несколько десятилетий назад в Шанхае рассказывали такую историю. Умер ученый, знаменитый и богатый, который пожертвовал много денег на основание отличной школы в городе. Попечители школы решили в знак благодарности поставить памятник этому достойному человеку. Идея, конечно, была заимствована на Западе. Однако жена умершего не одобрила ее. Она не хотела, чтобы муж все время стоял под ветром и солнцем. Вот ход ее мыслей: хотя она и не будет все время видеть его в таком состоянии, но она постоянно будет ощущать, как ему неуютно. Сыновья и дочери ученого поддержали мать. И тогда решили соорудить над памятником некий навес. Кроме того, они регулярно приходили в школу и давали указание служащим мыть и чистить статую. С западной точки зрения, такие действия, очевидно, выглядели очень глупыми. Для людей Запада мы слишком сентиментальны и суеверны. Мне думается каждый обязан протянуть руку помощи, если увидит на лицах родителей, детей или близких друзей грязные пятна, которые им самим не видны. А если вы отлично знаете кого-то, прожили с ним долгие годы, неужели после его смерти вас не тронет прикосновение к изображению бесконечно родного человека. Вся жизнь с близким человеком пройдет перед вами, и почудится, что это не статуя, а живой человек. Конфуций говорил: «Пока вы поклоняетесь Богу – он с вами». Точно так же, если вы продолжаете любить ушедшего из жизни человека, его изваяние будет для вас живым. Мне кажется, что если бы я был другом кому-то из тех, кто стоит на Трафальгарской площади или вдоль улицы Уайтхолл, то я мог бы подойти к памятнику, подняться на пьедестал и смыть белые следы, оставленные голубями, или черную пыль. Когда я вижу, что лицо известной уважаемой личности, стоящей на пьедестале, покрыто черными и зелеными пятнами, то чувствую себя неловко, даже если не испытывал к этому человеку каких-то особенных чувств. Кстати, может быть, стоит дать приют этим достойным людям в каких-нибудь прекрасных домах, обиталищах изящных искусств?

Голуби облюбовали статую

За пять лондонских лет число моих английских друзей все время росло. Они были добры ко мне, и большинство из них говорили со мной очень свободно и откровенно. Я восхищен их взглядами на многие вещи и жизненные ситуации, особенно ценю их дружеские чувства ко всем людям на земле, трогательное отношение к животным и птицам. Ко всему они относятся без пристрастия и дискриминации. Однажды я беседовал с моим другом о широте и узости взглядов. Мы говорили о характерных чертах разных наций мира. И я сказал, что верю в конфуцианскую идею: каждый человек рождается добрым, но обстоятельства могут изменить черты его характера. И, между прочим, заметил: особенности английского национального характера можно почувствовать в статуях. Мой друг был изумлен и тотчас потребовал разъяснений. Как правило, английский ум отличается широтой, но в разных ситуациях проявляется разная степень этой широты – такую оценку я предложил моему другу и рискнул заметить, что англичане, видимо, не очень любят Джорджа Вашингтона, потому что он причастен к отделению Америки от Англии. Однако англичане хотят продемонстрировать свое великодушие и пытаются создать впечатление, что, напротив, он нравится им. Вот почему была воздвигнута статуя Вашингтона. Но я обратил внимание на одну деталь. Статуя установлена несколько в стороне от других и в размерах уступает остальным монументам. Разве это не свидетельствует о том, что взгляды англичан не всегда достаточно широки. Мой друг заразительно рассмеялся и сказал, что вообще не видел эту статую. Я напомнил ему что стоит она возле Национальной галереи, и поначалу я решил, что это памятник какому-то художнику. Мне показалось, что и выбор места для такой статуи неудачен.

Когда я размышляю об английском характере, всегда имею в виду, что англичанин очень сдержан, невозмутим и вдумчив. И поражаюсь, как эти великие люди в камне могут стоять среди этой суеты и шума дорожного движения. Я где-то читал, что Уильям Гладстон, долгие годы занимавший пост премьер-министра, был очень спокойным джентльменом и суматохе предпочитал тишину, как и знаменитая медсестра Эдит Кавелл. Но оба они стоят в одном из самых шумных мест Лондона. А вот Генри Ирвинг, актер и режиссер, на мой взгляд, резонно стоит в оживленном месте, ведь он привык видеть публику в переполненном зале. Как-то я прочитал в «Обсервере»:

«Статуя Карла II с должными церемониями была перевезена в центр Лондона. Именно эта статуя, хотя она и не самая чудовищная в своей нелепости, наводит на размышления о лондонских статуях вообще, а эта мысль в свою очередь вызывает некую меланхолию. Невольно возникает вопрос, почему англичане, которые не так уж бездарны в искусстве пластики, должны довольствоваться бронзовыми и свинцовыми карикатурами на своих великих мужчин и женщин? В частности, почему скульпторам не удается изваять лошадей? И это в стране, где лошадей обожают больше, чем где-либо в мире!… Джордж Ваттс в бронзовой статуе «Физическая энергия» изобразил боевого коня, которого и в телегу нельзя было бы впрячь. А конь короля Карла I? Очень условно может он считаться достойным нести королевскую персону. А что же произошло с замороженными истуканами, несущими в битву генералов и главнокомандующих? Неужели они символизируют тот факт, что удел генералов находиться позади наступающих частей? Или же подтверждают мысль, что великие воины, как истинные демократы, предпочитают седлать кляч, которые не обгонят даже бегущих трусцой пилигримов? А может быть, ларчик открывается проще – мы просто не умеем ваять лошадей?»

Меня пленил этот пассаж. Во-первых, автор показал, что он, как и я, интересуется статуями, во-вторых, снабдил меня информацией о лошадях в бронзе. Перед тем как была установлена статуя герцога Хэйга, я обратил внимание на жаркую дискуссию о копытах и шее одной из лошадей. После того как статуя была воздвигнута, я пошел взглянуть на нее, пытаясь критически оценить то, что было предметом бурных дебатов. Но, представьте себе, я не мог найти разницы между этой и другими конскими статуями. Как, впрочем, не вижу особого смысла в том, что люди вначале обращают такое большое внимание на детали, которые затем просто не замечают. Мне рассказывали, что мать или жена особы, чья скульптура должна была появиться где-нибудь на площади, могут обратить внимание, скажем, на левое ухо или волосы на затылке особы, заметив, что они не соответствуют оригиналу. Представляю, как должен переживать скульптор, даже если его работа была одобрена.

А я люблю некоторое несовершенство в совершенстве и молчаливо принимаю правду этого мира такой, какая она есть. О собратья-художники, попробуйте найти удовлетворение в своей работе, и тогда исчезнут тревожные мысли.

С тех пор как я живу в Лондоне, каждый год идут бурные дискуссии по поводу работ Джейкоба Эпстайна. Одни их обожают, другие полностью отвергают. Из-за такой разноголосицы мнений художник даже ушел из академии. Я не считаю себя знатоком в области скульптуры и не готов высказать авторитетное мнение о работах Эпстайна. Но я восхищаюсь его дерзкой приверженностью иному стилю абсолютно отличному от традиционной идеи «похожести» в скульптуре. Он посвятил себя не «мемориальному», а пластическому искусству. Я всегда думал, что великое произведение искусства либо вызывает у вас чувство радости, либо, напротив, оскорбляет ваше зрение. Если работа не оставляет равнодушным – доставляет наслаждение или доводит до бешенства, – значит, это настоящее искусство, которое будет жить вечно. Теперь мне нравятся работы Родена, хотя одно время они резали глаз. Я могу долго стоять у его скульптур. Но если мы имеем в виду «мемориальную» скульптуру, а не произведение чистого искусства, то я хочу обратить ваше внимание на китайский метод сохранения в памяти поколений наших предков и известных личностей. Мы делаем каменные мемориальные доски с красиво выгравированными именами в рукописном исполнении. На мой взгляд, в этом методе есть свой резон, хотя я не пытаюсь тем самым оправдать нежелание наших скульпторов создавать фигуры людей. Русский путешественник и философ Петр Успенский в книге «Новая модель Вселенной» описывает свой опыт созерцания Сфинкса в Каире: «Увидев Сфинкса, я почувствовал что-то такое, о чем никогда не читал и не слышал. И это Нечто сразу превратило Сфинкса в одно из самых загадочных и в то же время самых фундаментальных явлений этой жизни… Помню, как я сидел на песке перед Сфинксом в той точке, которая сделала меня одной из вершин треугольника. Двумя другими были пирамида и сам Сфинкс. Я пытался понять его взгляд. Но он был сосредоточен на чем-то другом. Это был взгляд того, кто мыслит категориями столетий и тысячелетий. Я не существовал, да и не мог существовать для постижения этого…»