Молчание пирамид
Шрифт:
Сначала Артемий подумал, трактора и машины пыль подымают, а паровозы-кукушки гудят и воздух вихрят, но когда вечером встала вся техника, а ветер не улегся, напротив, сильнее стал, понял он: это не дорожная пыль, а текучий, как вода, и очень знакомый песок, который оседает змейками возле домов, забивается в щели — ну что тебе вьюга зимой!
Подивился он эдакому чуду, кое-как отыскал свою избу — с одного бока аж сугроб вырос, открыл дверь, а оттуда песок хлынул, так что едва отскочить успел.
В окне щелка оказалась — так пол-избы занесло!
Мать родная, да что же такое?
Огляделся
— Ты чего это, дед, расселся тут? — спросил один такой молодой мужик с топором. — Это моя изба.
Артемий признаваться не стал.
— Шел мимо, отдохнуть присел. Ноги устали.
— Отдохнул, дак иди!
По выговору, вроде сватьинский мужик, всяко уж не китаец, но раскосый…
— Ты откуда будешь-то? — спрашивает Артемий.
— Местный.
— Из какой деревни?
— Из Копылино.
— А чей?
— Пивоваров…
У Артемия сердце зашлось: племянник! Кровь родная Василисы…
— Что же ты на монгола-то похож? — спросил, однако, не подавая виду. — Мать инородка?
— Не-е… Русские мы.
— Почто раскосый-то?
— Дак ветра у нас пыльные. У детей вон и вовсе одни щелки, рождаются такими…
— А ты какого Пивоварова сын? Ивана или Михаила?
Мужик заинтересовался.
— Ивана… У Михаила-то никого не осталось. А что? Ты его знаешь?
— Да знавал… — Артемий встал. — Как же вы живете в песке-то?
— А ничего, щуримся и живем…
— Полная изба вон…
— Жена придет с работы — выметет.
— Ну, бывай здоров!
Артемий поглядел по сторонам, вспоминая, где же была дорога в Горицкий бор — вроде и нет дороги, а там, где раньше проходила, бараки стоят. Двинул наугад, по памяти, но мест не узнать, от старого сосняка одни пеньки, новый же еще не нарос, так, кое-где отдельные деревца, и то песком заметенные. Никаких примет не осталось! Вместо проселка узкоколейку проложили и по ней куда-то паровозики пыхтят, только не лес везут, а пни, из земли выкорчеванные, должно быть, на смолзавод, смолу гнать.
Артемий встал на узкоколейку и пошел по шпалам. Но что такое, идет-идет — нет бора! Уж более трех верст отшагал, а впереди желто-красноватое марево и пыльный ветер — глаз не открыть. Железка петляет, змеится по голым песчаным увалам, лишь кое-где сучья торчат с желтой хвоей да растение такое — саксаул — растет.
Невиданное дело, подумал, верно, заблудился я и в другую сторону ушел.
Вернулся опять к Горицам, глянул, где солнце заходит, как река течет, и без дороги, по памяти, пошел бор искать.
Да что же это — опять песок, красное марево, ветер да саксаул.
Неужто спилили Горицкий бор, а вернее, с корнем вырвали, потому как и пней не видать?
Кое-как, по колено утопая, поднялся Артемий на самый высокий увал, глянул вокруг: на сколько глаз брал, одни свежие барханы лежат и вьется песок над гребешками. Внизу вроде белый, а сверху алый, будто кровью полит…
Пустыня вернулась!
Вспоминая бабку Багаиху, несколько часов бродил он между увалов, силясь сыскать заповедное место, где когда-то земля расступалась и крест лежал. Да где там сыщешь, если обнажились текучие пески и пошли снова
гулять и пересыпаться?Не уберег Горицкий бор, и где они теперь, божьи врата?..
Сел Артемий на вершине бархана спиной к ветру и так до утра просидел. Вокруг песку намело чуть ли не по горло, а ему вылазить не хочется — лучше пусть засыплет с головой, коль не исполнил завета. Эх, почему же Василиса знака не подала, что бор вырубают? Сбежал бы из лагеря и не дал, никого бы не подпустил…
И только так подумал, глядь, кто-то бежит по песчаным увалам — то покажется, то пропадет. Скоро на бархан взобрался сын Ивана Пивоварова, который теперь в его избе жил, и кричит издалека:
— Дядя Артемий! Дядя Артемий! Что же ты не сказался! Я-то ведь не мог признать тебя, поскоку мал тогда был…
Упал возле Артемия, отдышался.
— Пойдем домой, дядь Артемий! Что же ты здесь в песке сидишь?
— Не пойду, — говорит он. — Здесь мое место.
— Да ты не обижайся, дядя Артемий!
— А отчего сверху песок красный?
— Да говорят, свет увидел и покраснел…
— От стыда, что ли?
— Не знаю… Мы ведь чтим тебя, тетка Настя говорит, ты святой мученик! И про тебя всякие сказы сказывает!
— Не святой я, а грешник великий, — сказал Артемий. — Мне было велено Горицкий бор охранять, у врат стоять, а я не сберег ни имени своего, ни бора. А где теперь врата, и сам не знаю.
— Какие врата?
— Божьи.
— Неужто здесь врата были? — устрашился племянник.
— Были, да ныне вон пустыня вернулась. Поднимется до срока град божий, великое горе по всей земле пойдет.
— Какое еще горе? Хватит нам. И так вон песком заносит.
— Огонь вырвется незнаемый и пойдет жечь да палить.
Племянник задом, задом, отполз сажени на две, потом вскочил и наутек, только пятки засверкали, и благо, что ветер ему в спину — сдуло парня.
Артемий же встал, стряхнул с себя песок и снова пошел искать заповедное место. Целый день ходил вдоль и поперек — ни единой приметы не нашел, зато Василиса знак ему подала, предупреждение: увидел он в песке ряды иструхших гробов, из некоторых белые кости торчат, черепа зубами светятся. Вспомнил тогда Артемий, что когда-то в Горицком бору стояло большое столыпинское село Боровое, но переселенцы недолго прожили, земли тощие, ничего не росло, серогонство тоже не привилось, потому ушли они в Тарабу, на солончаки: избы свои перевезли, церковь разобрали и по бревну унесли, но могилы-то остались.
И вот теперь песок сдуло, спал он, как половодье, и обнажились мертвые.
Постоял Артемий возле них — закопать бы останки, но ведь снова поднимутся. Перетаскал он гробы под бархан с подветренной стороны, и не прошло часа, как схоронила их пустыня.
А раз Боровое нашел, место, где Василиса Ящеря родила, найти было не трудно, два дня шагами мерил и на третий отыскал ту впадину между увалами, которые ныне в барханы превратились.
— Ну вот я с тобою рядом, Василиса!
Решил он жить там, как ему и завещано было, но в песке землянку не выкопать и стены из него не поставить. Огляделся, а по барханам ветер деревянную бочку катит — вот тебе и жилище. Артемий врыл ее в песок, залез, крышкой изнутри закрылся, чтоб песок не мело, и уснул.