Молчащий

Но скоро его стал тревожить этот странный союз. Конечно, с давних пор человек и собака соединены между собой. Но сирота и Грехами Живущий были уж слишком едины: казалось, они во всём понимают друг друга, не объясняясь, и знают какую-то тайну, неведомую другим. А главное — ведут себя так, словно счастливы. Сирота, встречаясь взглядом с глазами хозяина, смотрел, будто перед ним никого не было: не отворачивался, не пугался, а только улыбался, как много поживший старик. И от этой улыбки на его обезображенном шрамом лице становилось жутко.

Но настали тёплые дни, начался отёл; Майма полностью ушёл в дела. Лето выдалось беспокойным и тяжёлым: пастухов не было, и хозяину пришлось всё делать самому. Когда появились оленята, Майма сутками не спал, чтобы уберечь их от волков и хищных птиц. К осени он едва ходил, похудел и заметно постарел. И всё-таки был доволен. Лето оказалось добрым. Ещё один-два таких года, и оленей станет много больше прежнего. Можно тогда вдоволь посмеяться над теми, кто поверил Красной нарте, а теперь ходят нищие и голодные. Глаза сотен безоленных пастухов будут смотреть на него, хозяина богатого стада, не одни руки протянутся к нему в мольбе, а он будет плевать в лица глупым людишкам. От таких мыслей уходила усталость, и Майма, любуясь оленями, торжествующе улыбался.

рехами Живущий проснулся от того, что около самого уха запел осенний комар. Не поднимая головы, собака несколько раз провела по уху лапой и снова задремала. Но настырный комар опять заныл, теперь уже под носом.

Старый пёс разозлился, сердито фыркнул, открыл глаза. Хотел встать, но удивлённо застыл: он не увидел солнца. Чувствовал, что ночь прошла, потому что было тепло, но кругом — темно, и не сумеречно, пасмурно, а до черноты.

Пёс яростно замотал головой, но чёрная пелена не исчезала. Не решаясь подать голос, Грехами Живущий сделал несколько шагов и опять остано-

вился. Плотный мрак перед глазами напомнил давно забытое: когда-то кто-то сунул его, ещё щенка, в мешок. В нём было темно, а потом на голову, спину, лапы посыпались удары.

Пёс знал, что сейчас он не в мешке, но от этого страх не проходил. Непроглядная темень и побои были для него неразрывно связаны. В ожидании боли он поджал хвост и оскалился. Ему казалось, что из темноты подкрадывается к нему враг. И он решил защищаться.

Илир проснулся, замер от изумления: старый пёс кидался во все стороны, щёлкал зубами, злобно и страшно рычал.

— Что с тобой?

Грехами Живущий повернулся на голос и, оскалившись, прислушался. Илир поднялся, стал медленно подходить к собаке.

— Это же я. Не узнал?

Слепой пёс неуверенно взвизгнул. Голос знакомый. Так говорит сидящий на цепи. Он ни разу не сделал больно. Но это раньше, когда можно было видеть его лицо, глаза. А сейчас?.. Зарычав, Грехами Живущий попятился.

— Это я, Илир. Ты слышишь меня?

Мальчик растерялся. Старый пёс никогда не был особенно ласков, но давно уже не проявлял такой открытой враждебности.

Осторожно, чтобы сухая трава не шуршала, Илир пошёл к собаке. Она, повизгивая, отступала. Но вдруг с лаем бросилась вперёд и крепко сомкнула зубы. Илир вскрикнул. Клыки Грехами Живущего впились ему в руку. Пёс дрожал и, казалось, был убеждён, что схватил врага.

— Я не ударю тебя. Не бойся. И ты тоже не кусай меня,

— начал он, осторожно касаясь широкого седого лба Грехами Живущего. — Отпусти руку, ну, отпусти...

Пёс слушал, но челюсти не разжимал. Ненависть к людям боролась в нём с добрым отношением к этому маленькому человеку. Тем, что тот и сейчас не хотел драки: не угрожал, не сопротивлялся, но... тьма перед глазами вызывала отчаяние.

Илир продолжал уговаривать. Он давно понял, что пёс

— умный. В последние дни Грехами Живущий держался так, будто знал, что гораздо старше и опытней Илира. Мальчик часто натыкался на его испытующий, оценивающий взгляд. Так смотрит мужчина на ребёнка, набрасывающего аркан на разбросанные по земле оленьи рога.

— Ты умный, — убеждал Илир. И обещал: — Я буду делать всё, как ты. Научусь лаять, скулить. А сейчас отпусти.

Грехами Живущий разжал зубы. «Наверно, он понял мои слова или поверил, что и по голосу можно определить доброго человека», — подумал Илир, поглаживая лоб друга. Прижав к груди дрожащее тело Грехами Живущего, Илир шептал ему в ухо о том, какой тот замечательный. Пёс, лизнув мальчику щёку, заскулил. Между ними никогда ещё не было такой близости, выливавшейся в нежность. Но всякое чувство — и плохое, и хорошее — растёт долго, а прорывается вдруг. Илир понял, что Грехами Живущий плачет, но не утешал. Отодвинул от себя его морду и, вдруг поняв, ахнул:

— Ты ослеп?!

Неподвижный глаз собаки смотрел мёртво и пусто. Только в глубине чёрного зрачка блеснуло что-то живое. Но нет, это был всего лишь отблеск солнца.

— Не бойся, ничего не бойся, — упрашивал мальчик. От волнения шрам на его лице покраснел, глаза наполнились слезами. — Я буду всегда с тобой. Ну, улыбнись. Но старый пёс продолжал скулить, тоскуя по погасшему для него свету.

— У тебя красивая шерсть, — врал Илир, перебирая пальцами свалявшиеся жёсткие клочья на животе пса. — Ты лучше всех собак. Я никогда не видел таких... — И, поражённый неожиданной мыслью, радостно засмеялся: — Понял, понял! Ты — собака голубых великанов! Вот почему хозяин ненавидит и бьёт тебя. А здесь ты живёшь, чтобы я не был один, чтобы знал: голубые сердца защитят меня.

Грехами Живущий мотал головой, снова пытаясь сбросить черноту, закрывшую свет.

— Теперь я буду кормить и защищать тебя. Не плачь! — Илир обнял собаку: — Мы всегда будем вместе.

Он был счастлив. Грехами Живущий, единственный друг, стал ему теперь дорог так же, как воспоминания о матери. Мальчик достал из-за пазухи уголёк, сунул под нос слепому псу.

— Нас теперь трое. Слышишь, мама говорит, что всё будет хорошо.

Грехами Живущий понюхал уголёк, лизнул. И, виновато вильнув хвостом, фыркнул, словно сказал «да»...

Пришла зима, морозная, злая. Снова у каждого деревца намело сугробы. Промёрзла земля и даже, кажется, воздух, небо.

Хон не встаёт со своей постели уже четыре дня. Ему не хуже и не лучше, чем обычно, но пропало всякое желание двигаться. Куда? Зачем? Ног своих мальчик давно не чувствует —- их для него нет. Летом он не страдал от этого. Выползет из чума, и прямо перед глазами целый мир: трава, жучки, цветы, мох. Тогда не думалось о ногах. А сейчас... Сейчас, среди снегов, надо стоять во весь рост, чтобы разглядеть интересное.

Хон вздохнул и закрыл глаза. Разве человек, взгляд которого не приближен к земле, поймёт, оценит, полюбит лето? Кто, кроме него, Хона, знает, что трава дышит? Придвинешься к ней щекой, а от неё — тепло. Кто знает, что голубой ягель не любит руки? Возьмёшь его, а он весь всколыхнётся, начнёт трепетать ветвистыми рожками и даже побледнеет. А как интересны корни цветов и трав! Копнёшь землю, и вот они —· гибкие, крепкие, точно жилки.

И совсем особое отношение у Хона к лужам, к обыкновенным тундровым лужам, которых так много весной и осенью. Мальчик называл их «маленькие озёра» и мог целыми днями смотреть в них: вода прозрачная, ясная, дно устлано чистыми травками, листочками. Видно, как маленькие деловитые подводные обитатели шныряют в зарослях покачивающегося мха: куда-то торопятся, о чём-то хлопочут.