Молодость с нами

задыхались, а Пальма рвалась, давилась в ошейнике молча и яростно. Костя сказал:

— Отпустите! Пусть догоняет. Иначе он уйдет. Слышите, Локотков?

— Нельзя, товарищ лейтенант! Опасно.

— Он же уйдет, пока мы тут рассуждаем! Бросится в реку, а там рукой подать до границы! Отпустите

собаку! — крикнул Костя.

Локотков остановился, сказал: “Эх, товарищ лейтенант!” — и спустил Пальму с поводка. Она скрылась в

чаще кустарников, и там вскоре послышался ее отчаянный лай.

Костя с Локотковым бежали изо всех сил, они слышали, как за ними шлепают по воде и грязи размокшие

сапоги Козлова и Сомова.

Лай стал еще отчаяннее, будто Пальму били, отгоняли, грозили ей.

— Ну что? — сказал на бегу Костя. — Видите, догнала!

В это время впереди ударил выстрел, за ним второй. Лай прекратился.

— Пальма! — крикнул Локотков. — Пальма!

Ответа не было.

Они нашли Пальму мертвой. У нее была прострелена голова. Рядом на земле валялись обрывки

брезентовой куртки и две гильзы от пистолета крупного калибра.

Нарушитель снова ушел. Локотков потупясь стоял над убитой Пальмой. Он ничего не сказал Косте, но

Костя чувствовал себя виновником и гибели Пальмы и того, что из-за его ошибки они упустили нарушителя.

Вскоре подоспела помощь с другими собаками. Но собаки не брали след. Локотков, обследовав отпечатки

подошв нарушителя, сказал, что подошвы натерты веществом, отбивающим чутье у собак.

Надо было начинать все сначала, делать все возможное, чтобы враг не ушел за рубеж. Капитан Изотов

сказал, что там его, видимо, ждут, потому что дозоров на границе нет, на мызе рыжебородого оживление,

приехал даже кто-то в офицерской форме — не то майор, не то подполковник. Красавица дочка все время

крутится возле дозорной тропы и собирает подснежники.

Костю капитан Изотов отправил с дозором по берегу мохового, поросшего клюквой болота. Этот берег,

изгибаясь дугой, вел прямо к мызе рыжебородого. Костя шел с Козловым, Сомовым и возвратившимся

Коршуновым. Он жестоко осуждал себя за горячность и отсутствие выдержки.

В тот момент, когда он хотел было остановиться, чтобы снять фуражку и вытереть пот со лба, он вновь

увидел нарушителя.

Нарушитель полз по земле меж елок. На спине у него горбом торчал рюкзак. “В обход! Окружать!” —

знаками приказал Костя своим солдатам. Надо было спешить, потому что линия столбов была в каких-нибудь

двухстах метрах впереди; ближайшая пара столбов уже виднелась сквозь елки.

Нарушитель услышал хлюпанье грязи под сапогами, вскочил и, петляя, делая зигзаги, бросился бежать:

ведь столбы рядом, рядом! Один бросок — и он там, там, где его ждут, где ему приготовлены ванна, чистое

белье, спирт…

Костя мчался за ним, как олень. Нет, во второй раз он уже не оплошает, нет! Солдаты отставали, но Костя

нагонял человека с рюкзаком. “Стой! — крикнул он, когда нарушителю оставалось метров пятьдесят до

границы. — Стой, стреляю!”

Нарушитель только прибавил ходу. Костя поднял пистолет и выстрелил. Нарушитель замедлил бег и,

обернувшись, тоже выстрелил. Костя почувствовал удар в грудь под самым горлом, хотел крикнуть, но не смог

и упал лицом вперед. Он знал, что тот, в брезентовой куртке, уходит, ему уже осталось сделать несколько

шагов…

Нет, он их не сделает! Нет! Костя вытянул вперед руку с пистолетом и, не зная, не видя куда, стрелял и

стрелял, уткнувшись лицом в землю.

Земля под ним гудела и со страшной скоростью несла его в густеющий мрак.

4

Серафима Антоновна раскладывала пасьянс, который назывался “Дальняя дорога”. Раскладывать его

Серафиму Антоновну накануне учил Красносельцев. Он сказал, что это любимый пасьянс одной знаменитой

московской актрисы. Пасьянс был трудный и долгий, уж поистине пускаться в него — как в дальнюю дорогу.

Серафима Антоновна раскладывала карты механически, почти не вдумываясь в то, что она делает. Ее

мысли были заняты совсем другим. В сложные для нее времена она не видела ниоткуда настоящей дружеской

поддержки. Последние годы Серафиме Антоновне казалось, что никакая и ничья поддержка ей не нужна, что

она сама имеет достаточно силы не только поддержать, но и уронить кого угодно. Она всегда верила в свою

судьбу.

Судьба эта сложилась так. Серафима Антоновна родилась в рабочей семье, отец у нее был кочегаром на

речном пароходе, он погиб в гражданскую войну, когда Серафиме Антоновне еще не исполнилось и пятнадцати

лет. Мать вскоре вышла за другого, который, как это часто бывает, невзлюбил падчерицу.

Трудная жизнь сделала девушку нелюдимой; уже окончив школу, уже будучи в институте, она

попрежнему не умела сходиться и дружить со сверстницами и сверстниками, она держалась особняком, без

конца читала старые романы, плакала над сентиментальными историями, во сне видела себя Мариорицей,

молдаванской княжной Лелемико, о которой прочла в романе “Ледяной дом”. Она любила благородного

Волынского и мечтала умереть красиво, трогательно, возвышенно.

Сверстники и сверстницы, исчерпав все средства общения с нею, ее тоже невзлюбили, называли

графиней Шуваловой, посмеивались над ней; она жила вне общества. Характер у нее вырабатывался

замкнутый, себе на уме.

Случилось так, что на студенческой практике, после третьего курса, она работала под руководством

известного металлурга профессора Горшенина. Группа студентов, в которой была Серафима Антоновна и

которой руководил Горшенин, выехала тем летом в Донбасс. Жили тесно, в хатках, все между собой дружили.

Только Серафима Антоновна продолжала держаться в стороне. Вечерами она уходила в пыльную донецкую

степь, выжженную солнцем, садилась там и тосковала. О чем — она не знала и сама. Горшенин заметил, что