Молодость с нами

Потом ей стало его жалко, такой он был перепуганный. Она заварила малины, сказала: выпей стаканчик и

ложись в постель, пропотей, все это из тебя выйдет, тебе станет легче. Ну, ложись, глупый профессор!

Она села рядом с ним на постель, прилегла возле, он уткнулся головой в ее грудь, спрятал лицо в

складках платья. На него пахнуло теплом, милым знакомым запахом, ему стало легче и спокойней на душе, от

бед и несчастий его охраняла любимая и любящая.

Любимая и любящая все-таки устыдила его и заставила тоже сходить в обком. Неожиданно Румянцев там

произнес горячую обвинительную речь по адресу Мелентьева.

Все дни после бюро на прием к Павлу Петровичу просились научные сотрудники, служащие, рабочие из

мастерских. Они говорили о том, что пусть товарищ Колосов не беспокоится, они это дело так не оставят.

Особенно взволновал Павла Петровича Ведерников. Ведерников пришел в кабинет, сел в кресло, помолчал

минут пять. Это было длинное, как вечность, молчание. Потом сказал:

— Пришел рекомендацию в партию просить, Павел Петрович.

— Иван Иванович! — воскликнул Павел Петрович. — Да меня же самого исключили из партии!

— Не верю я в это, Павел Петрович, — ответил хмуро Ведерников. — Не верю. Для меня образец

коммуниста — вы, а не Мелентьев. Так что же, не хотите дать рекомендацию? Вы же сами предлагали.

Ведерников еще не знал, будет ли он подавать заявление о приеме в партию или не будет; за

рекомендацией он пришел вовсе не для того, чтобы тут же подать такое заявление. Он делал это лишь затем,

чтобы поддержать и ободрить Павла Петровича.

Приходил Белогрудов, который удивленно озирался в кабинете Павла Петровича, будто недоумевал, как

так может случиться, что в этом кабинете появится еще новое начальство: зачем, почему, кому это надо? Павел

Петрович — очень хорошее начальство, ну немножко прямолинейное, грубоватое, зато понятное, с ним можно

вполне успешно сотрудничать.

— Вы мне, пожалуйста, поверьте, Павел Петрович, — уверял он, — что я вовсе не из некоего

ипокритизма, то есть лицемерства, ханжества, смиренничества говорю вам: я готов сотрудничать с вами хоть

сто лет, и та легкая размолвка, о которой вы уже, наверно, забыли, не имеет для меня никакого значения.

Павел Петрович посмотрел на него, хотел спросить — попрежнему ли он придерживается своей теории

доминанты, но не спросил, сказал только:

— Ладно. Это ничего. Пройдет. Спасибо.

Тогда Белогрудов сам напомнил о доминанте. Он ответил:

— Да, понимаю. Вас эти неприятности не согнут. Вы же не верите в доминанту.

— А вы разве верите? — спросил Павел Петрович.

— Как вам сказать… Затрудняюсь. — Белогрудов вертел в руках портсигар из карельской березы, пальцы

его скользили вдоль полированных граней. — Возводить это в степень теории, конечно, нелепо. Но ведь нельзя

же и того отрицать, что одним людям везет в жизни, а другим не везет. Так ведь когда не везет, надо же чем-то

утешиться. Вот на помощь и приходит доминанта.

— Значит, это теория бессильных, согнутых, побитых, неспособных? Мне она не подходит, Александр

Львович. Не подходит.

Да, несмотря на решение партбюро об исключении его из партии, Павел Петрович меньше всего походил

на человека побитого или согнутого. Были минуты слабости — тогда, ночью, когда он приходил к Бородину, —

ну что же, человек есть человек, он не из железа. Были эти минуты, да и прошли, никто о них не знал. Кроме

Бородина.

В эти дни к нему наведывался, конечно, и Федор Иванович Макаров. Федор Иванович рассказал о стычке

с Савватеевым. Савватеев обвинял его, Макарова, в том, что он дает комсомолу неверные установки по

воспитанию молодежи, в том, что он избивает преданные партии кадры, — имелся в виду выговор товарищу

Иванову за безобразное проведение отчетно-выборного собрания на заводе моторных лодок. “Мы тебя

вышвырнем из партии! — кричал Савватеев на Макарова. — Мы превратим тебя в мокрое место, в слякоть”. —

“Уже такие были, — ответил Федор Иванович. — Вроде вас, товарищ Савватеев. Нынче я не знаю их адреса. Не

вы мне выдавали партийный билет, не вам его у меня отнимать”.

— Теперь остается одно: либо ему лететь со своего места, либо мне со своего, — сказал Федор Иванович.

— Видишь, Павлуша, как остро жизнь ставит вопросы! Пасовать не надо, не будем пасовать. Я думаю, что

победа будет все-таки за нами. Нисколько даже не сомневаюсь в этом. Я заметил одну удивительную штуку. Во

многих учреждениях — вот, кстати, и в твоем институте — сколачивается этакое воинствующее меньшинство.

Это отсталое, тянущее назад, хотя оно и выкрикивает: вперед, товарищи, вперед! Их, черт возьми, мало, но они

такие пронырливые, такие агрессивные и вездесущие, что просто деваться некуда.

— Ты совершенно прав! — воскликнул Павел Петрович. — Пяток интриганов мне, например, показался

было большинством в институте, чуть ли не всем его коллективом. Везде они выступают, везде друг друга

поддерживают…

— Точно, точно, Павел! Ведь как получается. Те, которые честно работают, они заняты делом, они

увлечены этим делом, их и не видно и не слышно. А эти, крикуны… Да что говорить: наступление — лучший

вид обороны. Обороняя свои личные интересы, они и наступают, как видишь. И не думай, что с ними

справиться легко.

— А я и не думаю.

Только в апреле наступил день партийного собрания, на которое вынесли историю, происшедшую на

партбюро. Председателем собрания выбрали Малютина. Старый большевик, штурмовавший Зимний, никогда

не участвовал ни в каких институтских группках, всегда стоял выше склок, был принципиален. Кому же, как не

ему, было доверить руководство таким ответственным собранием?