Молодость с нами

давал никакого повода. Я сама…

— Ну, ну, мы знаем, как это получается: сама! — Савватеев засмеялся.

— Неправда! — возразила Варя. — Павел Петрович…

— Ну, хорошо, неправда, — Савватеев остановил ее движением руки. — Оставим эту сторону дела.

Вторая ошибка заключается в том, что вы ходите, хлопочете, добиваетесь, не учитывая того, что вы лицо

заинтересованное, что вы связаны с Колосовым. Вы делать этого не должны. — Савватеев сурово нахмурился.

— А третья ошибка та, что вы считаете себя более правой; чем коллектив коммунистов, принявших участие в

заседании бюро. Партия требует подчинения меньшинства большинству. Вы разве этого не знаете? Как же вы

вступали в партию, не ознакомившись с важнейшими принципами построения и жизни партии? Партия требует,

чтобы каждый рядовой член ее подчинялся вышестоящему партийному органу — партбюро института. Если

бюро ошибется, мы его поправим. Но пока мы никакой ошибки не видим. Мы знаем Колосова как

недисциплинированного коммуниста, который переоценил свои возможности и который логически пришел к

тому, что с ним случилось. Партия не любит и не терпит самостийников.

Варя слушала с ужасом. Ведь она думала, что Савватеев тут же возьмет трубку, будет звонить

Мелентьеву, что он возмутится тем, как в институте отнеслись к Павлу Петровичу. А он говорит совсем другое,

он говорит, что правы те, кто исключил Павла Петровича из партии. Значит, даже и в горкоме Павел Петрович

поддержки не найдет, значит, и тут решена его судьба. Что же тогда — тогда правы они все, что ли? А

ошибается она, Варя? Значит, Павел Петрович преступник перед партией, а она разделяет его преступные

мысли?

— Нет, вы ничего, значит, не знаете! — сказала Варя. — Вы не знаете главного. Вы не знаете Павла

Петровича, какой он человек.

От Савватеева Варя ушла совершенно подавленная. Он проводил ее до дверей и еще раз сказал: “Вам

лучше всего молчать. Вы тоже достаточно скомпрометированы. И вам долго надо будет искупать свою вину

верным служением делу партии”. Варя не слышала и не понимала, что он говорил. Она шла по длинному

коридору к выходу и машинально читала таблички на дверях. До ее сознания вдруг дошло, что в этом здании не

только помещается горком, но еще есть и обком. Обком по значению выше горкома, там секретарем товарищ

Ковалев, о кем всегда говорят так, будто бы по мелочам его беспокоить нельзя, что он член Центрального

Комитета, он отвечает за всю огромную область, к нему обращаются только в крайних случаях.

Но разве у Вари не крайний случай?

Таблички с фамилией Ковалева не было ни на одной двери. Варя спросила проходившую по коридору

женщину, как найти секретаря обкома, женщина показала на дверь без всякой таблички. Варя вошла в комнату, в

которой за открытым бюро сидела девушка, встретившая ее строгим взглядом.

— Мне нужен секретарь обкома, — сказала Варя. — Очень нужен. Извините, пожалуйста.

У нее был такой усталый и больной вид, что девушка со строгим взглядом ответила не так уж строго:

— Он занят, обождите минуточку. Присядьте тут. Товарищ выйдет, я о вас доложу. А вы откуда?

Варя сказала, откуда она, но не стала говорить, зачем ей надо товарища Ковалева. Пусть эта девушка

думает, что по заводским делам.

Минут через пятнадцать из кабинета вышел генерал, попрощался с девушкой как со старой знакомой, та

вошла в неплотно затворенную им дверь и тотчас вернулась.

— Пожалуйста, входите, — сказала она Варе.

Варя вновь оказалась в громадном кабинете, тоже отделанном светлым деревом. Навстречу ей из-за стола

поднялся худощавый, хмурый человек, совсем не такой усмешливый и приветливый, каким в начале разговора с

нею был товарищ Савватеев. Варе показалось, что пришла она сюда зря, что в этом городе она ничего не

добьется, что надо ехать прямо в Москву, в ЦК, в Политбюро. Но уж раз она пришла, ничего не поделаешь, надо

объяснить все и этому неприветливому человеку.

— Товарищ Ковалев… — начала она.

— Я не Ковалев, — перебил он ее. — Я Садовников.

— Простите, — тихо сказала Варя, отступая. — Мне нужен был секретарь обкома.

— Ну, я и есть секретарь обкома. Второй. А товарищ Ковалев в Москве, в ЦК.

— Простите, — повторила Варя, не зная, как ей уйти из этого кабинета. Но Садовников сказал:

— А вы садитесь и рассказывайте. Вы же, наверно, не в гости к Ковалеву пришли. Наверно, дело какое-

нибудь сюда вас привело?

— Дело, — сказала Варя и села на стул возле длинного стола, стоявшего в отдалении от письменного. К

этому же столу подсел и Садовников. Здесь тоже был телефонный аппарат. И едва Варя открыла рот, чтобы

заговорить, аппарат коротко звякнул. Садовников взял трубку, слушал минуту или две и затем начал отвечать

зло, недовольно, кого-то отчитывая за некормленных коров и за удобрения, брошенные под открытым небом на

станции. Он говорил, что за такие дела из партии гонят, что он какого-то товарища вызовет на бюро и тому

придется получить по одному месту. Варя поняла, что попала совсем не туда, куда надо, что этот секретарь

занимается сельским хозяйством, что ему глубоко безразлично, что происходит в каких-то институтах, что он

злой человек, который, конечно, встанет на сторону Мелентьева, как встал Савватеев, а вовсе не на ее и Павла

Петровича сторону.

— Ну, говорите, — сказал он хмуро, положив трубку, и еще некоторое время двигал бровями и шевелил

губами, будто продолжая разговаривать с тем человеком, которому вскоре придется быть на бюро и получить

нагоняй за коров и удобрения.

Варя вновь стала рассказывать всю историю. Садовников выслушал так же, как и Савватеев, не

перебивая. Выслушав, сказал:

— Как видите, я ничего не записывал. Потому что уже знаю это все. Вот, пожалуйста, — он поднял на

столе какую-то бумажку, — заявление, которое подписано четырнадцатью сотрудниками института. Тут даже и

беспартийные возмущены этим делом. И вы далеко не первая у меня по этому делу. Мы в нем разберемся, я вам